Давать определение «государственному языку» в Эстонии нет нужды. Такова воля большинства, и политический консенсус на этот счет всегда был максимально широким, объединяя практически все партии и политические силы в государстве. Можно только удивляться очередной попытке некоторых юристов, как пишет Сергей Середенко о смысле своего выступления, «вновь поднять вопрос о совершенно непотребном употреблении в Эстонии термина ”государственный язык”.
Ему вторит другой член совета НКО «Русская школа Эстонии» Андрей Лобов, выдвигая вопрос о втором госязыке в центр «русской политики».
Считаю такую постановку вопроса совершенно не адекватной сложившимся реалиям, вредной блажью юристов-правозащитников, не знающих, на какой козе объехать политику центристов, узурпировавших проблематику «русской школы». Местные выборы прошли — значит, речь идет о программной пристрелке к парламентским? Тем более считаю обязанным предупредить читателя о безнадежности очередных попыток поднять с лежанки этот тяжелобольной вопрос.
Его реанимация теряет смысл, ибо существует вполне конституционное понятие — «язык (национально-культурного) меньшинства». Оно четко операционализировано в контексте высокого статуса культурной автономии, со всеми вытекающими атрибутивами этого языка в соответствующем Законе о культурном самоуправлении. Для русскоязычного меньшинства это есть гарантия кардинального права на собственные (общинные) школы, где преподавание полностью ведется на родном языке. Но для этого надо самоорганизоваться и оформить русскую культурную автономию.
Каков опыт использования этого права в существующих уже почти 10 лет шведской и финской (ингерманландской) автономиях, обсуждать здесь не буду. Замечу только, что у них реализован достаточно широкий спектр возможностей — от собственных школ в местах компактного проживания и до учебы в Финляндии и/или Швеции. Относительная малочисленность этих общин накладывает свои ограничения, но прочные связи с прародиной и помощь эстонского государства решают основные проблемы обеспечения и компенсации недостатков закона от 1993 года. Официальное использование обоих языков как материнского языка обучения гарантировано — это главное. Никто из «малых меньшинств», естественно, не требует себе права на второй госязык.
У всех языковые конфигурации могут быть очень разными, порой неожиданными, поэтому их в принципе невозможно учесть в каком-либо государственном статусе или дать универсальное определение «языкового меньшинства». Оно было бы одновременно и избыточно, и дискриминационно недостаточно. Оно и не нужно, ибо в закон вписано достаточно гибкое базовое определение национально-культурного меньшинства, учитывающее почти 100-летний опыт взаимной автономизации большого числа приграничных общин в старой Европе.
Сегодня, в объединяющейся Европе, множественность культур стала главной проблемой цивилизационной интеграции континента, но старые критерии актуальны и неплохо работают в Восточной Европе: кроме языка, речь идет о религии, оседлости, гражданстве, культуре и самоидентификации членов общин. Вес каждого критерия может быть очень разным. Языковой проблемы может и не возникнуть, если, как было на практике ингерманландского меньшинства (и может стать у татарской общины), новое поколение в языковом смысле достаточно ассимилировано и выбирает, кроме эстонского, свой язык как второй. Множественная языковая стратегия становится доминирующей. Что не отменяет, а только усиливает другие идентификационные особенности этнокультурного меньшинства. У кого особую роль играет религия или культура, у кого — оседлость или гражданство.
Не представляю, например, на какой комбинации признаков, включая русский язык, могла бы строиться в Прибалтике автономия мусульманских меньшинств, если бы они решили (в складчину) создать свою национальную школу. Зато образовательный опыт коренной еврейской общины нам в Эстонии известен лучше. Или взять языковую ситуацию внутри крупных украинского или белорусского меньшинств, где русский язык для многих является материнским. И т.д.
Многострадальная русская школа ничем не хуже остальных, только внутреннего разнообразия в большом меньшинстве на порядок больше, чтобы взять и привести к общему знаменателю. На то она и диаспора (рассеяние). Но это не причина для исключения из правил — никаких особых статусов, разделяющих соотечественников поздних волн русской диаспоры и старожильческую часть русского меньшинства вводить категорически нельзя, существующих правовых инструментов для самоорганизации достаточно.
Поэтому устраивать правозащитный кипеш вокруг проблем русской диаспоры, мешать процессу культурной автономизации нет оснований — надо просто собрать волю и воспользоваться своим правом на языковый статус культурного меньшинства, а не резонировать по поводу своей «великости». И чем меньше вокруг этого общего дела будет кормиться посольских советников и псевдокоординаторов или стряпчих из эстонских партий, тем лучше для нас, тем быстрее мы сможем пройти тяжелую полосу кризиса русского образования в процессе множественной самоорганизации. Все ложные цели, отвлекающие от главного и подсовывающие населению несбыточные надежды о «введении» (кем???) русского языка как второго государственного, должны быть решительно отброшены.
Короче: официального статуса языка этнокультурного меньшинства достаточно. Остальное приложится.
Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Давать определение «государственному языку» в Эстонии нет нужды. Такова воля большинства, и политический консенсус на этот счет всегда был максимально широким, объединяя практически все партии и политические силы в государстве. Можно только удивляться очередной попытке некоторых юристов, как пишет Сергей Середенко о смысле своего выступления, «вновь поднять вопрос о совершенно непотребном употреблении в Эстонии термина ”государственный язык”.
