Те, кто занимается моим ремеслом, делают циклопические усилия, чтобы избежать конференций, симпозиумов и интервью на навязчивую тему европейской идентичности. Эта старая проблема обострилась в последние годы, хотя многие это и отрицают. Особенность в том, что среди тех, кто отрицают наличие европейской идентичности и хотел бы поделить континент на многочисленные маленькие страны, много лиц с малым культурным уровнем. Они отличаются почти генетической ксенофобией, они не знают, что с 1088 года, когда открылся университет в Болонье, «бродячие клирики» самых разных типов перебирались из университета в университет от Упсалы до Салерно, общаясь друг с другом на единственном им известном общем языке: латыни. Создается впечатление, что европейскую идентичность ощущают только образованные люди. Это печально, но с этого можно начать.
По этому поводу я хотел бы процитировать некоторые страницы «Обретенного времени» Пруста. Мы в Париже во время Первой мировой войны. По ночам город боится налетов цеппелинов, а общественное мнение приписывает ненавистным «бошам» все виды жестокости. Но на страницах Пруста господствует германофилия, которая проявляется в разговорах персонажей. Германофил Карлус, чье восхищение немцами определяется не столько культурной идентичностью, сколько сексуальной склонностью, говорит: «Наше восхищение французами не должно приводить к презрению к врагам. Вы не знаете, каковы немецкие солдаты, вы не видели, как я, как они проходят на парадах гусиным шагом». Возвращаясь к идеалу мужественности, на который он мне намекал в Бальбеке, он говорил: «Посмотрите какой прекрасный мужчина этот немецкий солдат, сильное здоровое существо, он думает только о величии своей страны».
В этих филотевтонских разговорах встречаются некоторые литературные реминисценции. Но лучше поговорим о Сен-Лу, бравом солдате, который погибает в сражении. «Сен-Лу, чтобы заставить меня понять прелесть игры света и тени, которая очаровала его утром... , не колеблясь, приводил мне на память страницу из Ромен Ролана или даже Нитцше со свободой людей, которые находились в траншеях и не боялись произносить немецкое имя в отличие от тех, кто жил в тылу... Сен-Лу говорил мне о мелодии Шумана, произнося по-немецки название пьесы, и без обиняков рассказал мне, что услышав на рассвете пение птиц на опушке леса, он опьянел от счастья, как если бы с ним вела беседу птичка из "великолепного Зигфрида". Эту оперу он надеялся опять послушать после войны». И еще: «Я узнал о смерти Роберта де Сен-Луи, убитого на следующий день после возвращения на фронт, когда он прикрывал отступление своих людей. Не было человека, который испытывал бы меньше ненависти по отношению к немецкому народу... Последние слова, которые я услышал из его уст, были о песне Шумана. Проходя по лестнице, он напевал на немецком. Я был вынужден попросить его замолчать из-за соседей». Пруст поторопился добавить, что вся французская культура не исключала возможности изучать даже тогда немецкую культуру, хотя и с некоторыми предосторожностями: «Профессор написал хорошую книгу о Шиллере, рецензии о которой появились в газетах». Но прежде чем начать разговор об авторе книги, сообщалось о том, что он был на Марне, в Вердене, получил пять благодарностей на войне, что у него были убиты два сына. Это было как бы разрешением к печатанию книги. Потом восхвалялась ясность и глубина его книги о Шиллере, который был назван великим, хотя вместо того, чтобы назвать его «великим немцем», говорилось «этот великий бош».
Вот что лежит в основе европейской культурной идентичности: длительный литературный, философский, музыкальный и театральный диалог. Ее не может стереть даже война. На этой идентичности базируется сообщество, которое противостоит даже такой великой преграде как языковой барьер.
