6 ноября Лондонский симфонический оркестр исполнит в лондонском Royal Festival Hall скрипичный концерт Софии Губайдулиной Offertorium. Концерт этот проходит в рамках крупного фестиваля под названием The Rest Is Noise («Остальное – шум»), названного так по книге американского музыковеда Алекса Росса. Цель фестиваля - проследить историю музыки в контексте исторических, политических и культурных событий, в атмосфере которых творилось то или иное произведение, зарождался, расцветал и приходил в упадок тот или иной стиль, жанр или направление музыкального искусства - от ранней добарочной полифонии до новейшей электроники, от древних бардов до современных панков.
Живущая вот уже свыше 20 лет в Германии 82-летняя София Асгатовна Губайдулина приглашена на эти дни в Лондон. С ее активным участием в эти дни проходит специальный уикенд под названием «Политика и духовность», и мы не смогли упустить шанс поговорить с замечательным композитором.
В середине 70-х в Москве и Ленинграде в кругах энтузиастов новой музыки ходили смутные слухи о легендарной «троице» опальных советских композиторов-авангардистов Шнитке-Денисов-Губайдулина. С тех прошло почти 40 лет. Некогда опальные и малоизвестные имена превратились в гордость российской музыки. Увы, ни Альфреда Шнитке, ни Эдисона Денисова уже нет в живых, и свой разговор с Софией Губайдулиной обозреватель Би-би-си Александр Кан начал с вопроса о том, каково ей чувствовать себя легендой.
София Губайдулина: Действительно, для нас это было очень сущностным временем, когда очень важным было объединение. Объединение поддерживало нас, хотя основано оно было вовсе не на единстве эстетических воззрений – мы все абсолютно разные художники. Объединяла нас общность судьбы. Сейчас, наконец, я могу уже посмотреть на эти три фигуры со стороны. Эдисон Денисов – чисто классицистическое сознание, тончайшее владение музыкальной тканью, которая развивается тонко, но в то же время последовательно и логично. Альфред Шнитке – чисто романтическое сознание. Истина для него – не в материи, а за ее пределами. В его музыке всегда есть что-то внематериальное – типичный признак романтического сознания. Когда же я смотрю на третью фигуру, то есть на себя, – иногда можно отдалиться от себя и посмотреть со стороны – то я вижу, что во мне много архаики. В этом есть действительно нечто необычное, когда классика, романтика и архаика объединились в одно общее. А общее это – наша судьба.
– Вы употребили по отношению к себе слово «архаика». В то же время вашу музыку нередко характеризуют как авангард. Понятия авангард и архаика кажутся по лексическому смыслу полностью антагонистичными друг другу.
– Я, честно говоря, очень не люблю слово «авангард» применительно к искусству. Есть в нем что-то милитаристское, что-то насильственное. Как будто художник хочет сказать: вот, мол, я иду впереди, а кто-то идет сзади. Мне такая позиция не близка, я бы не хотела быть в авангарде, где-то сбоку или где-то сзади. Для меня гораздо важнее сущностные вопросы: где находится этот художник в истории музыки, в истории искусства, что его больше всего заботит. Это мне намного важнее, чем причастность к пресловутому «авангарду».
Как бы ни стремилась София Асгатовна числить себя по разряду архаики, на рубеже 60-70-х годов она увлеклась самым что ни на есть тогда авангардом - музыкой электронной. Электроника была внове еще не только для подозрительно относящегося ко всему новому Союза композиторов СССР, первый секретарь которого Тихон Хренников вовсю клеймил и Губайдулину, и ее единомышленников, но и для западной музыки. К 1970 году относится ее первое и, кажется, единственное электронное сочинение Vivente - Non vivente («Живое – неживое»).
– Это увлечение длилось недолго, и связано оно было со студией электронной музыки в Москве на улице Вахтангова. На втором этаже там был музей Скрябина, а на первом – Студия электронной музыки. Так мы и курсировали между этажами. Там работал совершенно невероятный человек, инженер [Евгений] Мурзин, изобретатель первого советского синтезатора (синтезатор назывался АНС, что расшифровывалось как Александр Николаевич Скрябин, – Би-би-си). Конечно, нам всем очень хотелось попробовать, что это такое, и как можно его использовать. Тогда казалось, что это дает новые, невероятно красочные возможности. Мы довольно много времени потратили, чтобы включиться в этот путь. Надо сказать, что через некоторое время я сильно разочаровалась в этом и поняла, что тут меня подстерегает то, чего я больше всего боюсь - страшная зависимость от материи, от качества пленки, качества аппаратуры. Теоритически возможности вроде бы огромные, но на практике все оказывалось грубо и несовершенно – это ведь были всего лишь первые шаги. И потом, уже сделав Vivente non vivente, я обратилась с большим вниманием к инструментам, которые можно назвать живыми.
– Вы называете себя религиозным, православным человеком, и в Вашей музыке очень много обращений к духу, к Богу – это уже совершенно другая, нематериальная, а духовная субстанция. Обращение к религии подразумевает очень традиционное, очень консервативное – в хорошем смысле слова – мироощущение, которое, быть может, не всегда вяжется с очень современным музыкальным языком, которым вы оперируете. Нет ли для Вас в этом противоречия?
– Я никогда не считала, что обращение к религии и жизнь, основой для которой является религиозное сознание, есть признак консерватизма. Мне как раз казалось, и теперь я в этом еще больше уверена, что соединение религиозного сознания с научным сознанием и соединение религиозного сознания с художественным сознанием – самый плодотворный путь, который только и может быть у человека. Именно на этом только и может строиться будущее человечества. Мы пришли к такому видения мира, когда становится совершенно очевидно, что именно наука приходит к божественной субстанции. Вспомните Планка, который говорил, что наука пришла к конечной мировой субстанции – хотите, называйте это Богом, хотите – мировым совершенством или еще как-нибудь. Но это всеобщее информационное поле, которое вибрирует и действует – именно к нему подошла наука. И именно на нем всю жизнь и стояло искусство.
– Здесь в Лондоне Вы в окружении событий фестиваля, который пытается связать музыку и политику. Существует ли для Вас эта связь и если да, то как Вы к ней относитесь? Как к источнику, который может питать творчество или как к неизбежному злу?
– Тут два вопроса: как я отношусь к этому лично, и как я смотрю на мир в целом. Когда я смотрю на моих коллег, на историю музыки, на композиторов, которые так или иначе участвовали в общественных делах, я не могу сказать, что человек находится вне этих событий. Хотим мы этого или не хотим, но мы живые люди, и мы во всем этом участвуем. Но я лично всегда хотела бы чуть-чуть подальше от этого находиться. Мое личное желание – одиночество, желание очистить свою жизнь от бытовых вещей, и от политических событий лично я хотела бы отдалиться. Я помню 93-й год – в России происходят очень важные и очень бурные события, а я в это время в швейцарской деревне сочиняю вещь под названием Silenzio («Молчание»). Уж куда противоречивее…
– Вы уже свыше 20 лет живете в Германии, сохраняя при этом и российское гражданство и продолжая считать себя российским композитором. В советские годы Вы были в опале, в 1991 году, когда Вы уехали, экономическая ситуация была крайне неблагоприятной. Сейчас многое изменилось: Вас признали, Ваша музыка вовсю исполняется, есть даже фестиваль Вашего имени – мало кто из творческих людей удостаивается такой чести при жизни. И все же Вы не возвращаетесь. Почему?
– Причина моего отъезда не была чисто экономической. К голоду я привыкла, вся моя жизнь, надо сказать, прошла на фоне голодного существования, так что это не та причина, по которой можно уехать в другую страну. Причина – Вы, наверное, будете смеяться - но причина была в том, что я всю жизнь мечтала жить не в городе, а в деревне. Я родилась и провела юность в крупном промышленном городе – Казани, затем 40 лет прожила в Москве, и всю жизнь была лишена связи с землей, о которой все время мечтала. Моей мечтой с детства было дерево, к которому я могла бы подойти, и никто меня не прогонит. И тут вдруг Германия подарила мне эту возможность. Причем германская деревня – это не русская деревня. Для меня это настоящий подарок, и надо сказать, что эти 20 лет - самые счастливые мои годы. Зачем же мне возвращаться в суету большого города?
– В таком случае, что для Вас Россия? Следите ли Вы за российской жизнью, российской политикой? Как Вы к этому относитесь?
– Жизнь – это сложнейшая сеть волновых процессов и цивилизационные волны разных стран не совпадают. У меня ощущение, что у России сейчас есть очень хорошие шансы выйти на самый высокий уровень – и в том числе культурный. Быть может, даже большие, чем у других стран. Хотя у нее ужасающе много проблем - социальных, экономических. Как она будет из них выбираться, я не знаю, но как мне кажется, в области духовной культуры у нее есть очень хороший шанс.
– Следите ли Вы за творческой молодежью? Есть ли какие-то имена, которые Вы могли отметить?
– Есть. Я, к сожалению, не готова назвать фамилии, но мне очень радостно, что сейчас в композиторском мире нет такой ситуации, когда все идут одним путем, как шеренгой или военным строем, к одной цели. Каждый индивидуально настроен на свою собственную волну, на свой собственный звуковой облик. Очень много разных индивидуальных интенций, и мне кажется, что это очень важно и очень подходит к современной ситуации.
– В начале 60-х годов Вам, тогда еще молодой аспирантке Московской консерватории, Дмитрий Дмитриевич Шостакович дал ставшее теперь уже легендарным напутствие: «Я Вам желаю идти вашим “неправильным” путем». За минувшие полвека все изменилось - и музыка, и правила, и главное отношение к ним. Можно ли теперь говорить о каком бы то ни было правильном пути в искусстве?
– У художников всегда есть желание сформулировать правила. Но теперь эти правила не действуют, и желание иметь их безнадежно устарело. Как раз пожелание Шостаковича было направлено далеко-далеко в будущее. Быть может, самое трудное, что дано художнику, и самое желанное – быть самим собой.
