Владимир Путин стал идеологическим маркером европейской политики

В конце года Владимир Путин вновь заставил всех говорить о себе, когда согласился отпустить на свободу Михаила Ходорковского и активисток Pussy Riot. Хотя его образ в западном общественном мнении по-прежнему оставляет желать лучшего, некоторые могут расценить этот политический шаг как стремление к открытости.

Atlantico: Хотя образ президента России все еще вызывает жаркие споры, его критика в западном общественном мнении, по всей видимости, все же пошла на спад. Недавним тому подтверждением стала новость об освобождении участниц Pussy Riot и Михаила Ходорковского. Можно ли сказать, что с течением лет Владимир Путин стал настоящим идеологическим маркером в политическом пейзаже?

Филипп Миго: Прежде всего, это самое «западное общественное мнение» не представляет собой некое однородное образование. Хотя им и регулярно пытаются воспользоваться в собственных целях. У многих сложилось впечатление, что общественное мнение западных стран поддерживало вмешательство в Сирии, однако опросы показали обратное, как в США, так и в Европе. Сегодня нам говорят, что оно считает Владимира Путина тираном, тогда как на самом деле такой позиции придерживается большинство западных СМИ и политических элит. Лично мне не кажется, что все население Америки и Европы полностью разделяет эту точку зрения. К тому же, политические круги были вынуждены признать, что именно решение России, решение Путина позволило избежать ударов по Сирии и создать условия для первых шагов к выходу из кризиса. Forbes назвал его человеком года, он самый опытный из нынешних лидеров ведущих держав и воплощает в себе лидерство, с которым может поспорить разве что Барак Обама.

Таким образом, в информационно-политических кругах на Западе сложилось двойственное мнение. С одной стороны, они, безусловно, уважают этого человека, который проявил выдающиеся политические качества. С другой стороны, они искренне ненавидят его, в частности из-за навязанного им варианта решения сирийского вопроса. Как бы то ни было, отказавшись поехать на Олимпийские игры в Сочи, лидеры вроде Олланда и Обамы косвенным образом признают достижения Путина на международной арене.

Далее можно сказать, что освобождение участниц Pussy Riot и Ходорковского является частью гораздо более широкой политики «мягкой силы». Кремль прекрасно понял, что ему нужно вести собственное наступление в плане идей и цивилизационной риторики, как это уже давно делают американцы.

Пьер Лоррен: Мне кажется, что Владимир Путин — настоящий антоним «идеологического маркера» в том плане, что единственная присущая ему идеология — это чистейший прагматизм. В этом он очень сильно отличается от большинства представителей западноевропейского политического класса, которые обычно ставят прекрасные идеи выше реальных (и зачастую мало вдохновляющих) обстоятельств. Катастрофическая по своим результатам стратегия решения украинского вопроса в Европейском Союзе является показательным примером этого отхода от действительности. Зачем вообще было нужно предлагать Украине зону свободной торговли, если она не производит способных заинтересовать европейские рынки товаров, а ее промышленность практически полностью направлена на бывшие советские республики, начиная со все той же России? Почему все забывают, что Россия служит для нее главным источником энергоносителей? Возможно, в Брюсселе и других столицах наивно полагают, что сближения с ЕС и принятия «европейских ценностей» достаточно для того, чтобы экономика Украины как по волшебству внезапно стала конкурентоспособной. Опять-таки, если бы соглашение сопровождалось программой помощи и инвестиций в украинскую экономику для содействия преобразованиям и модернизации промышленности, то у Киева было бы над чем задуматься. В этом вопросе Путин лишь воспользовался (а он прекрасно умеет это делать) непоследовательностью европейской политики.

Что касается помилования Михаила Ходорковского, за последние несколько лет президент России неоднократно давал понять, что готов рассмотреть его, если тот напишет прошение, как это принято в большинстве стран мира. Здесь все снова упирается в прагматизм: зачем нужно держать за решеткой человека, который стал (настоящим или выдуманным) символом самоуправства Кремля, если он и так уже отбыл более чем достаточный срок?

— Что касается культуры, Владимир Путин сделал противостояние общественному либерализму одной из главных опор своего политического курса. Могут ли у этой позиции появиться подражатели на западной политической сцене?

Пьер Лоррен: Если под всем этим вы имеете в виду переубеждение тех, кто пытается крайними мерами изменить общество, руководствуясь в своих действиях не либерализмом, а левацким настроем конца 1960-х годов, то я в этом серьезно сомневаюсь. Путин как президент страны и авторитетный лидер стремится утвердить позиции, которые, по его мнению, наилучшим образом соответствуют традициям России и свойственным большинству населения представлениям о нравственности. Здесь нужно отметить, что эти самые ценности, которые отстаивает и православная церковь, были в значительной мере свойственны и бывшей советской власти: вспомните, например, о существовавшем при коммунистическом режиме наказании за гомосексуализм. Таким образом, Путин становится продолжателем традиций, что, безусловно, облегчает ему задачу. В то же время происходящее сегодня во Франции вовсе не обязательно касается и других европейских стран: некоторые из них, например, та же Испания, подумывают о пересмотре принятых в прошлом левым большинством решений. В общественной сфере, перемены в том или ином направлении зависят преимущественно от политической воли.

— В своем выступлении в Мюнхене в 2007 году Владимир Путин выступил против американской гегемонии и рассуждал о «многополярном мире», в котором сильнейшие державы уравновешивали бы друг друга. Можно ли сказать, что недавние события и в частности ситуация вокруг Сирии свидетельствуют о маленькой революции в восприятии геополитики?

Филипп Миго: Никакой революции в восприятии геополитики нет. Критерии могущества и влияния могут слегка колебаться, но в целом остаются неизменными. При всем этом, мы уже живем в многополярном мире. Однополярный американский мир был непродолжительным периодом истории с 1991 года до финансового кризиса 1999 года. Сегодня лидерство США в первую очередь оспаривает китайский блок, который занимает все больший вес на международной арене. Европейский блок (если такой вообще когда-то существовал) сейчас распадается на части, тогда как Россия восстанавливает собственный блок в рамках Таможенного союза. Бразилия и Индия, пусть и в меньшей степени, тоже отказываются действовать по указке Вашингтона. Многополярный мир — это вполне реальный факт и он лишь подтверждает правильность стратегии сильного и способного постоять за себя национального государства, которую применяет Кремль, но никогда не сможет реализовать Брюссель.

Пьер Лоррен: Теория «многополярного мира» не принадлежит Путину, он абсолютно точно не был ее автором. Она зародилась в 1980-х годах, когда Советский Союз сгибался под грузом накопившихся проблем и был не в силах соперничать с США в рамках «биполярного мира». Он пытался привлечь внимание европейцев к идее мира с «переменной геометрией» с тем, чтобы отдалить друг от друга два берега Атлантики и поспособствовать формированию «Общего европейского дома», который мог бы позволить СССР воспользоваться экономическим потенциалом Западной Европы и некоторым образом спасти коммунизм.

Распад Советского Союза в 1991 году привел к исчезновению одного из двух «полюсов» и фактическому формированию «однополярного мира». В 1990-х годах некоторые российские политики и геополитики вроде лидера КПРФ Геннадия Зюганова и историка Александра Дугина выдвинули идею о том, что Россия должна вновь обрести роль мирового противовеса, сформировав широкую коалицию со всеми «противниками» США: Китаем, Ираном, Северной Кореей, Кубой и т.д. Кремль же в свою очередь скорее придерживался представления об общем пространстве безопасности «от Ванкувера до Владивостока». По сути, именно США при Джордже Буше повернулись спиной к мысли о договоренности с Россией, которая лишилась прежней значимости и неизменно воспринималась как исторический противник в некоторых вашингтонских кругах. Похожую позицию (разумеется, с обратным подтекстом) занимали и многие российские деятели. В 2007 году в Мюнхене Путин лишь попытался сделать выводы из ситуации.

Как ни парадоксально, события в Сирии не подчеркнули существования нового «дипломатического порядка», а стали триумфом традиционной реальной политики. Позицию России можно охарактеризовать следующим образом: «Не пытаться свергнуть существующую сирийскую власть, пока нам неизвестно, что именно придет ей на смену». Несмотря на все недавние печальные примеры, на Западе продолжали упорно верить в то, что за падением Башара Асада последует установление демократической власти. Усиление исламистов среди сирийской оппозиции дало Путину аргументы для того, чтобы убедить всех (и в первую очередь администрацию Обамы) в обратном и сформировать условия для поиска переговорного решения сирийской проблемы.

— С течением лет Владимиру Путину удалось изменить соотношение сил между политической властью и экономическими игроками, установив тем самым общую экономическую стратегию. Правдивы ли звучащие иногда слова о том, что он — последний политик, которому по силам держать в руках все государственные прерогативы?

Филипп Миго: Мне очевидно одно. У нас в Европейском Союзе постоянно говорят о необходимости отстаивать «грамотное управление», однако сегодня мы имеем дело с экономическим и геополитическим крахом. Путин же всегда стоял на позициях принципа управления, который долгое время был принят и у нас. Речь идет о национальном государстве, которое само устанавливает основные направления промышленного развития и не дает распуститься олигархам и финансистам. Сегодня экономическая позиция России становится антиподом поддерживаемой Брюсселем политики постепенного стирания национальных границ. Более того, эта политика подкрепляется защитой традиций и национального самосознания, которая не остается незамеченной в ЕС и вызывает бурные споры на европейской политической сцене. В конце концов, современная Россия предлагает модель, которая не так уж сильно отличается от той, что существовала во Франции в 1960-х годах. Речь идет о сильном государстве, которое запускает масштабные программы, играет активную роль в экономике, ставит на первое место национальные интересы. Поэтому на Западе вполне логично проявляется определенная ностальгия при виде Путина.

Пьер Лоррен: На самом деле главной проблемой для Владимира Путина сегодня является экономика. Россия слишком долго пользовалась рентой, которую приносит ей экспорт углеводородов. На волне постоянного притока нефтедолларов в государственный бюджет она слишком долго откладывала принятие необходимых для модернизации ее промышленности мер. Формирование госкорпораций, в которые вошли предприятия стратегических отраслей экономики, не дало ожидаемых результатов: массовые государственные инвестиции не улучшили ситуацию, а только закрепили существующие проблемы. Крупные промышленные предприятия, особенно в оборонном секторе, устаревают или уже устарели, несмотря на федеральную программу перевооружения, на которую планируется затратить 20 триллионов рублей до 2020 года. Никакой модернизации не происходит, а выделенные средства лишь обогащают руководство госпредприятий, их подрядчиков и посредников. На прошлой неделе Владимир Путин, министр обороны Сергей Шойгу и курирующий ВПК вице-премьер Дмитрий Рогозин заявили этим руководителям, что по окончанию программы перевооружения их предприятиям придется стать рентабельными и заняться производством продукции гражданского назначения...

— Как свидетельствует множество примеров по всему миру (СССР, Югославия, Куба, Северная Корея, Китай до реформ Дэн Сяопина...), государство не лучшим образом подходит для грамотного управления экономикой. Именно поэтому экономика никогда не была одной из государственных прерогатив.

Филипп Миго (Philippe Migault) — сотрудник Института международных и стратегических исследований (IRIS), специалист по партнерским отношениям между Россией, Францией и Евросоюзом в вопросах вооружения, авиации, космоса и энергетики.

Пьер Лоррен (Pierre Lorrain), научный сотрудник Института общественной истории, специалист по СССР и России.