Время Апокалипсиса 1914-1918

Первую мировую войну называли Великой, однако ее величие заключалось не в глобальном масштабе. Конфликты, которые перекинулись из Европы на другие континенты, бывали и раньше, достаточно вспомнить Семилетнюю войну (1756-1763), которая велась также в Северной Америке. Свое название «La Grande Guerre» она заслужила совсем другим, в первую очередь - ужасающим и невообразимым до той поры числом человеческих жертв.

За два первых месяца войны в августе и сентябре 1914 года погибли 329 тысяч французов и (на одном только западном фронте) 116 тысяч немцев (в ходе Франко-прусской войны 1870-1871 годов потери немецкой стороны составили «всего» 43 тысячи солдат). В первые четыре месяца конфликта британцы потеряли в четыре раза больше людей, чем за всю Англо-бурскую войну (1899-1902)

Великая война привела к радикальной перестройке политического уклада Европы, а вместе с ней и всего мира и, что тоже не маловажно, явилась драматическим цивилизационным переломом. La belle epoque окончательно завершилась. Об эпохе, когда, по словам Жака Бенвиля (Jacques Bainville), «воспитателями целых народов были французские гувернеры и английские няни», вспоминали с ностальгией не только после окончания войны. Уже в самом начале конфликта многие его участники предчувствовали приближающийся конец.

Такой атмосферу августа 1914 (непохожей на шаблонные представления о всеобщем энтузиазме) запомнил англичанин Д.Бут (J.B.Booth): «Все осознавали, что мы стоим у смертного одра старого доброго порядка вещей, что жизнь, которую мы знали и любили, неотвратимо подходит к концу». Его знаменитый соотечественник Редьярд Киплинг 4 августа 1914 года, то есть в день, когда Великобритания объявила Германии войну, записал в своем дневнике: «Кстати, начинается апокалипсис...»

Отпущенные тормоза совести и воображения

Княгиня Мария Любомирска (Maria Zdzisławowa Lubomirska) писала в своем дневнике 29 июля 1914 года: «У меня шевелятся волосы на голове devant l’inconnu (перед лицом неизвестности)! Ночи ужасны, темнота наполняется призраками. Но князь Здислав все еще сомневается в войне, он полагает, что монархи смогут сохранить свою совесть».

Действительно, летом 1914 года судьба войны, которая могла привести к падению многих монарших тронов, решалась не в дипломатических канцеляриях и генеральных штабах, а (в последний раз) в императорских дворах. Последнее слово по поводу ультиматума, отправленного из Вены в Белград, оставалось за австрийским императором и апостолическим королем Венгрии Францем Иосифом. Без согласия императора всея Руси Николая II не могла состояться мобилизация российской армии, которая, в свою очередь, вызвала реакцию Германии. А та не приобрела бы форму всеобщей мобилизации, а потом объявления войны без согласия германского императора и короля Пруссии Вильгельма II. Во Франции и Великобритании решение принимало правительство, отчитывавшееся перед парламентом (английский король Георг V только подписывал принятые правительством Аскивта (Herbert Asquith) решения).

Рубеж июля и августа 1914 года стал проверкой совести, характера и воображения императоров и королей. В этих качествах наблюдался несомненный дефицит. По верному замечанию историка и политика в одном лице Генри Киссинджера (Henry Kissinger), развязыванию Первой мировой войны в первую очередь способствовало преобладание военных соображений над политическими, то есть, коротко говоря, отсутствие политического лидерства в Европе. В роковые дни июля-августа 1914 его не смогли проявить те, кто казался в глазах европейской общественности (или, как немецкий император, хотел казаться) аристократическими правителями.

К политическому кризису, а потом и его вооруженной эскалации в 1914 году, привела не сильная монархическая власть, а наоборот: отсутствие воли использовать ее в благородных целях (сохранения мира). Несчастьем Европы и всего света было то, что в Германии правил император, сильный лишь на словах, типичный bully, который, как метко сформулировал Черчилль «хотел быть Наполеоном, не выиграв ни одной из его битв». В августе 1914 года когда, в частности, по его вине, Европа оказалась в состоянии войны, он рыдал в своих покоях, вопрошая: «Как Никки и Джордж могли такое сделать?»

Несчастьем стала также слабохарактерность царя Николая II, который поддавшись уговорам своего генералитета, приказал объявить всеобщую мобилизацию в ответ на мобилизацию Австро-Венгрии, хотя ее мобилизационная схема была на фоне других крупных держав самой несовременной (австро-венгерская армия пришла в состояние полной боеготовности через месяц после объявления мобилизации, когда на западном фронте уже успели пройти решающие для хода войны битвы).

Несчастьем была и слабость престарелого императора Франца Иосифа, который тоже не был способен поставить политику (дипломатию) на первое место перед требованиями своих военных. Красноречивая сцена разыгралась в Риме, когда посол австрийского императора при Святом престоле после объявления Австро-Венгрией войны Сербии просил о папском благословении для Франца-Иосифа и его армии. Святой Пий X сказал ему: «Передайте императору, что я не могу благословить ни войну, ни тех, кто ее желал. Я благословляю мир». Папа якобы добавил: «Император должен быть счастлив, что наместник Христа его не проклял».

Демократическая война

Великая война была вначале кабинетной, но вскоре превратилась в вооруженный конфликт нового типа, в котором сошлись друг с другом миллионные армии. Именно в это время окончательную победу одержал революционный принцип всеобщей воинской обязанности. Последней из всего прежнего «Концерта великих держав» ее ввела у себя в январе 1916 Великобритания. Это был конец прежней эпохи и начало новой.

Война усилила все тенденции, которые уже существовали на Старом континенте. Как точно отмечает Киссинджер, в прежней «меттерниховской» Европе убийство эрцгерцога какой-нибудь из европейских династий вызвало бы совершенно не ту реакцию, что в Европе в июле-августе 1914. Сложно представить себе выступление жандарма Европы Николая II в защиту страны, из которой происходил убийца. Лето 1914-го вскрыло то, что стало фактом: Европа легитимизма и интернационала аристократов ушла в прошлое.

На арену вышли массы — много миллионов людей с оружием. А это, в свою очередь, лишило новую войну последних следов рыцарского пафоса. Как символом революционного переворота во Франции стала гражданка Гильотина, так Великой Войны — гражданин Максим. Пулемет, который начал использоваться еще до 1914 года, произвел революцию в ведении войны. Смерть становилась анонимной, приходила издалека и к тысячам человек одновременно. Она стала безличным фатумом.

Один немецкий пулеметчик, участвовавший в битве на Сомме (1916) так описывал в письме атаку британской пехоты: «Офицеры шли впереди. Я заметил, как один из них хромает, спокойно опираясь на трость. Когда мы начали стрелять, мы несколько раз перезаряжали орудия. Люди валились сотнями. Мы не целились, а просто стреляли по ним».

Бывший на той же битве Эрнст Юнгер (Ernst Jünger) записал: «Рыцарство ушло безвозвратно. Все другие благородные и личные чувства тоже отступили перед новым темпом битвы и властью машин. Новая Европа впервые показала себя здесь в сражении».

Годом ранее британский писатель Джером К. Джером (Jerome K. Jerome), автор знаменитых «Троих в лодке, не считая собаки», призывал немцев: «Давайте, господа, устроим из этого наичестнейшие соревнования, после которых не останется никаких обид. Посмотрим, можем ли мы сделать из этого отличный матч и выйти из него облагороженными тем, что мы сыграли его до конца; матч, после которого мы все вернемся домой с чистой совестью, ясным взглядом и более снисходительными друг к другу из-за перенесенных страданий. Назовем это матчем. А что же это на самом деле?»

Кровавой визитной карточкой этого конфликта, лишенного всякого рыцарства, стала «материальная война» (Materialschlacht), сражения до последней капли крови (а с 1915 — газа). 1916-й принес две самые кровавые битвы на западном фронте: на Сомме и при Вердене. Немцы потеряли в них 800 тысяч человек, британцы и французы — не намного меньше (в один первый день британского наступления в июле 1916 года погибли 60 тысяч солдат British Expedition Force, а до ноября того же года — почти полмиллиона).

Война превратилась в лишенную всякого благородства и утопающую в грязи резню. Так выглядело позиционное противостояние на западном фронте. В тысячах сообщений бойцов разных армий звучит то же, что писал в 1916 году один британский солдат: «Свет меркнет, сейчас крысы и вши покажут, кто тут хозяин. Слышен хруст, топот, прыжки крыс, бегающих туда-сюда и тихо пищащих за волнистыми листами жести, которыми выложены стены землянок. Шумная возня не утихает, я жду, как в любой момент кто-то из них залезет мне в нос. Начинают кусать вши и блохи».

Пожалуй, последним проявлением уходящего в прошлое военного рыцарского духа были случаи спонтанных перемирий и совместного празднования Рождества 1914 года войсками, которые сидели в противоположных окопах на западном фронте. В следующие годы Великой войны такие сцены больше не повторялись. Для treuga dei места уже не было.

Все больше государства

Первая мировая стала семимильным шагом на пути к этатизму. Любая война способствует разрастанию и централизации компетенций государства, но Великая война вывела эту тенденцию на особый уровень. Если для континентальных держав присутствие государства в экономике или общественной жизни не было новым явлением (хотя не стоит забывать, что по сравнению с ситуацией после 1914-го и особенно 1945 года это был этатизм микромасштаба), то для традиционно либеральных англосакских стран это была настоящая революция.

Как уже упоминалось, в 1916 году Великобритания ввела всеобщую воинскую повинность (которой не было даже в эпоху наполеоновский войн). Конец либерального государства ознаменовало 8 августа 1914 года, когда вступил в силу закон о защите Королевства (Defence of the Realm Act). С самого начала его называли «дамой сомнительной репутации», поскольку правительство приняло его без обсуждения в Палате общин, однако формально он продолжал действовать (с последующими редакциями) до 1918 года. Он давал правительству ряд типичных для военного времени полномочий (как, например, ведение военной цензуры, ограничения на владение огнестрельным оружием, возможность обыска и задержания без решения суда, применение военного суда в гражданских делах). Однако Закон о защите Королевства этим не ограничивался: по нему британское правительство имело право присвоить любое промышленное (или иное) предприятие, признанное «необходимым для военных целей». Таким образом Великая война породила новое для британской экономики явление: непосредственное вмешательство государства в экономическую жизнь. Некоторые положения закона вроде запрета на запуск воздушных змеев и разведение костров или предписание разбавлять крепкие напитки водой и закрывать пабы в раннее время отменили в 1918, но факт присутствия государства в экономике (как и развернутые во время войны так называемые социальные программы) «отыграть назад» было уже сложно.

Одним из первых законов, ведущих к строительству в Великобритании социального государства («welfare state») был принятый в 1917 году Акт о жилье, который соответствовал духу заявления Дэвида Ллойд Джорджа о намерении государства (на деньги налогоплательщиков) построить «дома, достойные героев».

Подобную эволюцию в сторону этатизма можно наблюдать и на примере Соединенных Штатов, которые вступили в войну лишь в 1917. Демократическая администрация Вудро Вильсона заложила тогда фундамент для широкомасштабного государственного интервенционизма, расцвет которого пришелся на эпоху «Нового курса» Франклина Рузвельта. В 1917-1918 годах были сделаны первые шаги в этом направлении, например, создано Военно-промышленное управление (War Industries Board) — своего рода суперминистерство, управляющее американскими предприятиями, обслуживающими военные нужды. Это было, как отметил один из его работников, беспрецедентной диктатурой в отношении промышленности.

Согласно принятому в 1917 году Закону о подрывной деятельности федеральное правительство могло без судебного решения лишать свободы американских граждан, которые «в устной или печатной форме высказывали нелояльные, недоброжелательные или оскорбительные суждения на тему правительства или армии США». До конца войны на этом основании (достаточно было высказать вслух критическое замечание об участии страны в войне) в специальные лагеря попали около 175 тысяч американских граждан не только немецкого происхождения.

Во время Великой войны впервые в истории к гражданскому населению в таком масштабе начала применяться метод интернирования в специальные места. Например, в Великобритании до конца 1914 года интернированию подверглись около 10 тысяч немецких граждан, находившихся в момент начала войны на территории Соединенного королевства.

Война лжи

Следующей сферой, в которой в 1914-1918 годах заметно проявилось присутствие государства (долго сохранявшееся еще после окончания войны), оказалась пропаганда. Великая война породила невиданную прежде пропагандистскую активность государства как в плане воздействия, так и институционализации. Во второй пионерские действия предприняли американцы, которые создали в 1917 году первое регулярное министерство пропаганды под названием Committee on Public Information.

С 1914 года государство стало управлять ненавистью. Именно война рождала ненависть, а не ненависть порождала войны. Становясь пропагандистскими лозунгами, слова утрачивали свое значение. В таком качестве в немецкой пропаганде фигурировало слово Kultur (как синоним немецкого превосходства над славянским варварством, романским моральным упадком и английским культом мамоны), а во французской — civilisation (как следовало из речи Рене Вивиани (René Viviani) 5 августа 1914 года, оно означало идеалы французской революции, свободу индивидуума и право народов на самоопределение).

Ложь государственной пропаганды в конце концов вскрывается, однако приводит к далеко идущим последствиям. Как, например, вымысел британских пропагандистов (из целой серии правдивых и придуманных историй о немецких преступлениях в Бельгии), что немцы делали мыло из жира своих бельгийских жертв. В 1918 году эта «сенсационная новость» оказалась обычной ложью, но позже сыграла свою роль: во время Второй мировой войны, когда появились похожие сообщения о происходящем в немецких лагерях смерти, их (например, в США) отметали со словами «где-то мы уже это слышали».

Здесь следует напомнить, что на период Первой мировой войны пришелся первый в XX веке совершенно реальный геноцид: массовое уничтожение турецким руководством армян в 1915 году. Этого бы не произошло, если бы крупные державы (Россия, Франция, Великобритания), которые прежде успешно сдерживали подобные планы турков, не вступили в вооруженный конфликт.

Великая война как новый Культуркампф

На арену истории вышли не только массы, но и интеллектуалы. Целые сонмы «независимых» умов. Впервые в двадцатом столетии они выступили в роли коллективного морального авторитета, совести мира. И именно в этой роли (полностью сами это осознавая) они использовались государственной пропагандистской машиной. В качестве оружия пропагандистской войны впервые были применены коллективные письма ученых и литераторов. Одни обвиняли немцев в преступлениях в Бельгии или намеренном уничтожении Реймсского собора, другие доказывали, что немецкие преступления — это выдумка, а нейтралитет Бельгии попран не был.

Как мы уже отметили, представление о первых днях августа 1914 года как о едином порыве народного энтузиазма — это миф. Он был создан теми же самыми «книжниками» (это первое из целой череды их предательств и компрометирующих поступков в XX веке), которые на самом деле переживали начало войны как «праздник весны» возвышенное душевное переживание, катарсис...

Узнав о том, что Австро-Венгрия объявила Сербии войну, Зигмунд Фрейд писал из Вены: «Впервые за последние 30 лет я чувствую себя австрийцем и хочу дать этой империи еще один шанс». По мнению лидера немецкого гомосексуального движения Магнуса Хиршфельда (Magnus Hirschfeld), война была объявлена во имя порядочности и честности, против «британской культуры смокинга». В августе 1914 Райнер Мария Рильке создал восхваляющий начало войны поэтический цикл.

Читая сообщения многих интеллектуалов о войне, сложно отделаться от впечатления, что она стала для них большим облегчением. Мюнхенский литератор Людвиг Тома (Ludwig Thoma) писал так: «Спало напряжение, пропало чувство неопределенности». Здесь стоит привести цитату из размышлений одного австрийского художника, которого война тоже застала в Мюнхене: «Для меня эти мгновения были освобождением от болезненных впечатлений молодости, Даже сейчас я не стыжусь сказать, что преисполнившись энтузиазма, я упал на колени и от всего полного счастьем сердца благодарил Небеса что мне выпало жить в такое время. Началась война за свободу — такая, какой еще не видывала планета». Эти слова написаны в Mein Kampf Адольфа Гитлера — одного из множества «людей без свойств», о которых, если бы не Великая война, мир никогда бы не узнал.

Карьеры новых «временных авторитетов» в военные годы сопровождало целенаправленное замалчивание истинного авторитета, который многие века выступал модератором на международной политической сцене, — Ватикана. В этом смысле война тоже продолжила процесс, начавшийся в 1870 году с окончательного демонтажа Церковного государства (вследствие захвата Рима Пьемонтом) при полном бездействии или, скорее, благожелательном нейтралитете европейских держав.

Апостольская столица присутствовала на Венском конгрессе, однако сто лет спустя ее голос (в виде мирных инициатив Папы Бенедикта XV) умышленно игнорировался. А когда в Париже созывалась мирная конференция, никто даже и не подумал пригласить туда (хотя бы роли наблюдателя) представителя Святого Престола.

В данном контексте дело было не в приостановленном в свете международного права статусе Апостольской столицы (Папа оставался «узником Ватикана»): более существенную роль играл здесь антикатолицизм политических элит Третьей Французской республики и антикатолические традиции политического истеблишмента англосакских держав. По обе стороны Атлантического океана организационные рамки для таких настроений предоставляла епархия без границ — масонство. Свою роль сыграло также ослабление позиции, а потом и окончательный распад последней католической империи Европы — австро-венгерской монархии.

2 августа 1914 года французская социалистическая пресса писала: «Если на Францию будет совершено нападение, французские социалисты первыми встанут на защиту Великой революции, демократии, Энциклопедии, 1793 и 1848 годов!»

Немецкие «августовские идеи» 1914 года ставили главной военной целью Германии (помимо «стратегически оправданных» аннексий) распространение немецкой Kultur, которая ассоциировалась исключительно с протестантизмом. Что уж говорить о целях православной России или либеральных англосаксов!

Так что в этом смысле Первая мировая война оказалась очередной волной прокатившихся по Европе в XIX веке культуркампфов — культурных войн. Здесь стоит привести малоизвестный факт из действий немецких войск, входивших в августе 1914 года в не просто нейтральную, но и католическую Бельгию. Как было сказано, рассказы о немецких зверствах в этой стране давали массу тем для британской и французской пропаганды, которые массово фабриковали легенды о наколотых на штыки детях, отрезанных руках или производстве мыла из людских тел. Интересно, однако, что государственная антинемецкая пропаганда не связывала вопиющих действий немецкой армии с религиозной принадлежностью бельгийцев, хотя немецкие солдаты (преимущественно протестанты) не скрывали своего презрения к бельгийским «папистам».

Документы сохранили свидетельства о целом ряде инцидентов такого рода, как насмешки над людьми, молящимися у скульптуры Святого Сердца Христа (например, в Тамине) или массовые осквернения соборов.

Брат бельгийского министра юстиции священник Морис Картон де Вия (Maurice Carton de Wiart) так описал состояние храма в деревне Астьер-пар-дела, где немцы убили 19 местных жителей, включая пастора: «Все было осквернено. В собор пустили лошадей, а разорванные в клочья литургические облачения валялись на полу: немцы вытирались ими, ходя по нужде. Реликварии были сломаны, а святыни разбросаны. Среди них были реликвии кельнской Богоматери, которые удалось спасти во время французской революции. Солдаты безуспешно пытались разбить ружейными прикладами дарохранительницу, а главный и боковой алтарь были уничтожены».

В немецкой протестантской прессе постоянно появлялись новости об отравленных колодцах и о том, что католические священники и монашки в Бельгии массово выкалывают немецким пленным глаза (зверства «приверженцев ультрамонтанства» описывала, в частности, газета Hannopverscher Courier). В эти слухи, по сообщениям баварского атташе при немецком Генштабе, верил император Вильгельм II, обвинявший бельгийских и французских «попов» в том, что те ослепляют немецких военных.

Смех демона

Великая Война сделала последний шаг в сторону демократизации — как войны, так и политического устройства. Она подготовила почву под социализм: не только облегчив функционирование революционной пропаганды (смотри пример России, где дополнительную роль сыграло отсутствие «тормоза совести» немцев, помогавших большевикам), но и внедрив социализм в экономику. Произошла варваризация нравов, которая пережила военное время. Если в начале 1914 года танго повсеместно считалось аморальным танцем, то в 1918 такое мнения, казалось пришедшим из параллельного мира.

Война ознаменовала первый шаг к угасанию политического и культурного доминирования Европы в мире. Держава, которая оказалась главным победителем этой войны (Соединенные Штаты), не захотела (до поры) пожинать плоды своей победы и после 1919 года вернулась к изоляционизму. Зато другое государство, которое считалось главным проигравшим (Германия) очутилось в самой выгодной позиции для того, чтобы вернуть себе все, что оно утратило. За этим всем скрывалась какая-то дьявольская логика.

В 1914 году один британский солдат, сражавшийся в Бельгии, так описал в письме семье свои впечатления от пребывания на фронте: «Казалось, было слышно, как дьявол смеется, видя плоды рук своих детей».

Всадники Апокалипсиса только начинали свое жуткое странствие по миру.