Убийцей может стать каждый. Этот тезис является исходным пунктом в новом документальном фильме режиссера Штефана Рузовицки «Радикальное зло», в котором обладатель премии «Оскар» (за фильм «Фальшивомонетчики») задается вопросом, что испытывали тогдашние убийцы — молодые люди, носившие нацистскую униформу и уничтожившие за годы войны тысячи людей, но не испытывавшие при этом ни сожаления, ни угрызений совести. В этой своеобразно смонтированной ленте содержатся сцены из солдатских будней, в которых Рузовицки пытается объяснить, почему в тех обстоятельствах эти ужасы представлялись «нормальными».
Die Welt: Вы никогда не задумывались над тем, как бы Вы сами могли повести себя, будучи солдатом в оккупированной Восточной Европы?
Штефан Рузовицки: Я вполне представляю себе, как люди тогда попадали в эту ситуацию, как они делали первые шаги. Ты являешься членом группы, в которой приходится поступать не в соответствии с собственными морально-этическими нормами, а так, как нужно действовать, будучи частью некоего единого целого, и не казаться белой вороной. Все это, казалось бы, мелочи, но все вместе они в той конкретной ситуации перевешивали мораль. Так что у меня нет никакой уверенности относительно самого себя. Другой вопрос заключается в том, до чего это может довести в конечном итоге. Это касается, в первую очередь, убийства детей — они просто непостижимы. После того, как я сам стал отцом, мне было очень тяжело смотреть на киносцены, в которых убивали детей. Потому что просто страшно представить себе, что кто-то может так же поступить по отношению к твоими детьми. А ведь те убийцы сами зачастую были любящими отцами, писавшие домой письма, которым было очень важно, чтобы у их детей все было хорошо — но именно поэтому они сейчас убивали чужих детей. Когда солдат с расстояния двух метров пускает пулю в лоб маленькому ребенку — это нечто непостижимое для меня, я не мог бы найти этому никакого объяснения, будь я хоть тысячу раз психологом. Дэйв Госсман, у которого я брал интервью в процессе работы над фильмом, сказал: «Ты попадаешь в какой-то замкнутый круг, потому что совершив что-то ужасное однажды, тебе приходится убеждать самого себя: «Они это заслужили, потому что они — недочеловеки и составляют опасность для меня, для моих близких, для моей страны». И поэтому тебе приходится продолжать убивать, чтобы доказать самому себе, что это не было какой-то досадной случайностью. Происходит своеобразная «промывка мозгов» самому себе, чтобы больше не задумываться, что ты участвуешь в массовом убийстве».
— Тем более, что никого из солдат на самом деле не заставляли участвовать в расстрелах…
— Именно так: в расстрелах участвовать никого не заставляли. Это, возможно, самый ужасный аспект этой истории. Солдаты, отказывавшиеся от этого, рассказывали мне, что их за это ругали; а у одного из них было ощущение, что его не повысили в звании вместе со всеми или «без повода» лишили свободного времени. Это была цена за то, что тебе не приходилось ежедневно убивать женщин и детей. Это просто невозможно понять.
— В своем фильме Вы описываете события тех дней от лица участников — на это ведь надо было решиться, не так ли?
— Да, на это действительно надо было решиться. Но это отчасти связано с тем, что самих участников тех событий больше нет в живых. Когда я анализирую психологическое состояние этих солдат, это может быть ошибочно воспринято, как оправдание их действий. И это действительно невыносимо, когда тогдашние убийцы приводят такие аргументы. Поэтому разговоры о Холокосте всегда были своеобразным табу, так как убийцы говорили: «Да, мы совершили геноцид, но посмотрите-ка на Сталина, он убил гораздо больше людей!» Так, конечно, нельзя. Поэтому историки и социологи должны выработать некий общий контекст, чтобы разобраться в причинах, способных привести к новому геноциду.
— В Вашем фильме с комментариями выступают только английские и американские эксперты. Почему?
— В первую очередь, дело тут в масштабах случившегося на той или иной территории. А с другой стороны, эксперты в моем фильме также нарушают некоторые табу: они сравнивают события Второй мировой войны с другими геноцидами, например, в Руанде или в Армении. На самом деле я боялся, что в мире мой фильм будет неправильно интерпретирован, если бы я предоставил слово немцам или австрийцам. Тогда бы кое у кого могло возникнуть ощущение, что мы ищем оправдание самим себе.
— У большинства солдат, выступавших в Вашем фильме, в голосе чувствуется понимание того, что они что-то делали неправильно, расстреливая мирных жителей.
— У меня тоже было это ощущение. Их основное убеждение заключается в том, что это была «ужасная работа», которую им, однако, приходилось выполнять, потому что «так положено». Режим вел себя тоже неприметно: эти расстрелы совершались среди бела дня, но их никогда не было в Германии — это было бы для власть имущих слишком опасно. Очень многих немецких евреев депортировали на восток и только там уничтожали. А впоследствии солдатам было строго-настрого запрещено делать фотографии и отправлять на родину, потому что в Германии это могло быть воспринято отрицательно.
— Почему Вы пригласили профессиональных актеров для чтения солдатских дневников, в то время как в сценах снимались только актеры-любители?
— Сначала мы планировали, что и дневники будут читать любители, но мне было важно работать именно с профессионалами, которые могли контролировать собственный голос, потому что им надо было голосом выражать чувства по поводу собственных действий — жалость к самим себе, смущение, полную бесчувственность или гордость. Мне хотелось, чтобы актеры держали свой голос под контролем. В сочетании с незнакомыми широкой публике лицами на экране это, как мне кажется, получилось неплохо. Мне было очень интересно работать с актерами-любителями. Они все были статистами, снимавшимися в тех или иных эпизодах, но они не знали точно, в каком контексте этот эпизод будет показан и как будет озвучен. Мне кажется, что по этой причине эти сцены получились особенно сильными.
— Записей массовых расстрелов практически нет. В Вашем фильме показан лишь один такой эпизод.
— Насколько я знаю, это вообще единственная запись такого рода — по крайней мере, единственная официально опубликованная запись. На дальнем плане видны сотни людей, которым пришлось смотреть на это массовое убийство. В одном из писем, зачитанных в фильме, подобный эпизод тоже описан: как солдаты в поисках развлечений после обеда отправлялись смотреть на расстрелы. Потому что это было нечто совершенно особенное, чего нельзя было увидеть случайно. Это также сыграло свою роль в том, что солдаты рассматривали эти убийства как что-то вполне «законное». Ведь не может же быть плохим что-то, происходящее среди бела дня жарким летом на глазах у сотен зрителей!
— Многие информационные телеканалы, как, например, N24 или Phoenix, показывают сегодня многочисленные документальные фильмы о Гитлере, наполненные архивными материалами, которые когда-то были пропагандой. Как Вы считаете, такие кадры могут изменить наше представление о Третьем рейхе?
— Конечно, это изменяет наше представление о нем. Что касается исторических фильмов, то настали иные времена. Когда-то двумя «столпами» в этом смысле были свидетельства современников и архивные материалы. Сейчас же очевидцев тех событий практически не осталось в живых, а даже если и остались, то большинство из них тогда были еще маленькими детьми. По прошествии 70 лет эти люди уже не могут четко отделить собственные переживания от информации, которую они почерпнули, к примеру, из газет или из хроники. По поводу архивных записей могу сказать, что в фильме я опробовал своеобразную «деконструкцию»: то есть я «разбавлял» архивные кадры отснятыми мной самим сценами. Я резал отдельные кадры и склеивал их вместе в «неправильном» порядке. Мне было важно, чтобы архивные кадры не воспринимались документальными, если только они не показывались в совершенно определенном контексте. Этот контекст надо либо специально обозначить, либо — как в моем случае — делать различия между фотографиями насколько, чтобы они показывались в совсем другой связи.
— Как Вы думаете, нам удастся когда-нибудь «переработать» тему Холокоста раньше, чем само время залечит эти «раны»?
— С этой темой необходимо разобраться, и это обязательно будет сделано. Во времена моей молодости поколение тогдашних «преступников» находилось еще у власти, эти люди были своего рода «сливками общества». Перед искусством тогда тоже стояла задача не дать им забыть о собственном прошлом. Сейчас же ситуация изменилась. Поскольку «преступников» больше нет в живых, эту тему уже можно и нужно воспринимать по-другому.
— Германия и Австрия действительно до сих пор испытывают своего рода «коллективную генетическую вину»?
— Во время чествования Мартина Карплюса, лауреата Нобелевской премии по химии за этот год, которому в 1938 году пришлось покинуть Вену, прозвучали странные нотки стыда: мол, мы, австрийцы, тогда изгнали Карплюса, но это не так: потому что это были не мы, а наши деды. Они были преступниками. Мы и так несем свою ношу ответственности за их деяния тем, что мы, будучи потомками преступников, вынуждены разбираться в вопросах реституции, но сами-то мы не преступники! Мы не являемся обществом преступников — мы лишь потомки этого общества.
— Как Вы думаете, могут ли массовые убийства тех времен повториться сейчас в наших широтах?
— Человеческая природа, конечно, не меняется — об этом свидетельствуют и эксперименты в моем фильме. Но речь идет о том, какие политические инструменты и институты могут предотвратить возникновение подобной ситуации. Ведь на самом деле нужно не так уж и много, чтобы направить людские массы на ложный путь.
