«Бог помог мне выжить, чтобы я могла рассказать эту историю»
Овсанна Калустян (Ovsanna Kaloustian), Турция
Эта крошечная старая женщина теперь редко выходит на марсельские улицы. Она сидит, опираясь на трость, и вокруг нее хлопочут дочь и внуки. Если спросить ее о детстве, она оживляется. Овсанне Калустян 106 лет. Она — одна из последних армян, которые пережили геноцид 1915 года. Она отлично понимает свою роль носителя памяти о событиях столетней давности. « Бог помог мне выжить, чтобы я могла рассказать эту историю», — говорит она.
Овсанна помнит множество подробностей и охотно рассказывает о страданиях ее народа в Османской Империи — о терроре, резне и депортации. Она родилась в 1907 году в городе Адабазаре, находящемся примерно в 100 километрах к востоку от Константинополя (современный Стамбул). Ее семья жила напротив приходской церкви в замечательном трехэтажном доме с садом. Адабазар был важным центром торговли и ремесел. В 1914 году в нем жили 12,5 тысячи армян. Они составляли почти половину городского населения. «Даже турки и греки говорили по-армянски», — вспоминает Овсанна. Она сама выучила турецкий только во время депортации. Ее отцу принадлежало кафе, одновременно бывшее цирюльней. Она каждое утро ходила туда перед школой, чтобы выпить чая.
В 1915 году, когда Овсанне было восемь лет, правительство младотурков приказало депортировать армян. «Это случилось в воскресенье. Мать Овсанны пришла из церкви и сказала, что священник объявил: все кварталы города должны быть очищены в течение трех дней», — рассказывает внук Овсанны Фредерик, хранящий семейную историю. Они пошли пешком. Овсанна с ее родителями, братьями, дядями, тетями и двоюродными братьями в итоге пришли в Эскишехир, где их загнали в вагоны для перевозки скота и повезли в сирийские пустыни. Однако поезд доехал только до города Чай в провинции Афьонкарахисар, там армян высадили и велели строить временный лагерь. Сортировочные центры впереди были уже заполнены.
Лишь через два года их отпустили. Потом они прятались в сельской местности. Овсанна помнит, как старшие боялись, что девушек похитят разбойники из вспомогательных частей османской армии. После перемирия 1918 года семья Овсанны вернулась в Адабазар, но оказалось, что их дом сожжен дотла. Новые обитатели города — турки — их прогнали. После этого семья сначала направилась в Константинополь. В 1924 году дяди и тети Овсанны и ее двоюродные братья и сестры эмигрировали в США. Через четыре года она уплыла морем в Марсель. «Мы прибыли в снежном декабре», — вспоминает она. Сейчас 10% населения Марселя составляют потомки армян, переживших геноцид.
Овсанна скопила немного денег, работая на текстильной фабрике, и вышла замуж за Завэ Калустяна (Zave Kaloustian) — единственного выжившего из целой семьи. Они открыли магазин восточных товаров, купили участок земли и обзавелись хозяйством.
«Она учила нас армянскому, а позднее стала рассказывать истории из своей жизни», — говорит Фредерик. Овсанна участвует в работе культурных ассоциаций и в общественных протестов. Она неустанно борется с отрицанием геноцида армян. «Отрицать геноцид — значит отрицать слова моей бабушки», — считает Фредерик.
Гильом Перрье, Le Monde
«Я очень горжусь Уилфредом»
Дороти Эллис (Dorothy Ellis), Британия
До брака у них ни разу не заходила речь о Первой мировой. Дороти Эллис заметила шрам размером с 50-пенсовую монету на ноге у своего мужа Уилфреда только после того, как они поженились. «Мы не говорили о войне, — утверждает она. — У нас и без нее было о чем поговорить. К тому же, как многие мужчины в то время, он не любил рассказывать о прошлом. Но когда я увидела рану, я о ней спросила. Он сказал мне, что это след от пули, и так постепенно все выяснилось».
Сейчас Дороти 92 года. Она — последняя живая вдова британского солдата, воевавшего на Первой мировой. Она родилась через три года после конца войны и вышла замуж за Уилфреда в 1942 году. Однако ее воспоминания о нем, об их разговорах и те несколько памятных вещей, которые остались со времен его солдатской юности, проведенной среди грязи и ужасов Западного фронта — драгоценная, редкостная и непрочная нить, соединяющая нас с Великой войной.
«Он рассказал мне, что ему прострелили лодыжку, и он едва мог идти, — вспоминает Дороти. — Он оперся на плечо друга, и тот вытащил его с нейтральной полосы. Вокруг свистели пули, но они все-таки выбрались. Друг сказал ему: “Мы вышли, это все, что я могу для тебя сделать”. Уилфред ответил: “Большое спасибо”. Раненых грузили на повозки, и Уилфред сумел залезть на одну их них, заняв на ней последнее место».
Уилфреду, которому было всего 19 лет, не позволили долго отлеживаться в госпитале. «Погибших было так много, что в строй ставили даже тех, кто не до конца выздоровел».
Уилфред упомянул о своем ранении на первой странице своей потрепанной карманной Библии. Он написал просто: «Ранен в марте 1918 года». Следующая запись, сделанная во время второй битвы на Сомме, столь же лапидарна: «Отравлен газом в августе 1918 года».
«Это был фосген, — говорит Дороти. — Кругом шло сражение. Ему опять помог друг: уложил его в траншею. Уилфред рассказывал мне: “Я просто лежал, молился и надеялся, что битва скоро закончится”. В какой-то момент в траншею спрыгнул немецкий солдат. У него была винтовка с примкнутым штыком, который он наставил в живот Уилфреду. Муж уже думал, что все кончено, но немец почему-то вылез из траншеи. Наверное, он решил, что не стоит тратить силы на этого бедолагу. Потом наши отбили траншею, и Уилфред был спасен».
Больше всего Уилфред жалел о том, что солдаты не сразу поняли в ноябре 1918 года, что война окончена. «Он сначала ничего об этом не знал, — рассказывает Дороти. — Они продолжали сражаться, война для них все еще шла. Они узнали только на следующий день. Это было ужасно, потому что некоторых успели убить или ранить уже после конца войны».
Последняя запись в Библии Уилфреда гласит: «Вернулся домой в декабре 1918 года». Так началась оставшаяся часть его жизни. «Он решил оставить войну позади и двигаться дальше. Он не держал ни на кого зла — просто продолжал жить. Он был очень верующий человек, и, думаю, молитва ему помогала».
Когда Уилфред вернулся в Англию, семья сумела его выходить и здоровье к нему вернулось. Он был талантливым музыкантом и сумел устроиться первой скрипкой в оркестр океанского лайнера Empress of Britain. Он считал, что именно морской воздух помог ему справиться с последствиями газовой атаки, хотя от бронхитов все равно страдал до конца жизни. Несмотря на раненую ногу, он любил танцевать.
Из Лондона он переехал в Девон, где встретил Дороти и полюбил ее, хотя она была вдвое моложе. Они поженились и вместе открыли антикварную лавку. Недалеко от них жил писатель Майкл Морпурго (Michael Morpurgo), многое в книге которого «Боевой конь» («War Horse») основано на рассказах Уилфреда и других соседей.
В дальнейшем Дороти продолжала задавать Уилфреду вопросы. Однажды она спросила, почему он записался в армию, когда ему еще не было 18. «Мне было интересно, что заставило его так поступить, — вспоминает она. — Оказалось, дело в том, что он был высоким и тощим и выглядел старше своих лет. А в то время женщины в Англии вручали белые перья — знак трусости — мужчинам, на которых не было формы. И он решил, что лучше он уйдет в солдаты, чем получит такое перо».
Он никогда не жаловался, что пошел на войну. «Многие его друзья были ранены или убиты, но он не жаловался, — говорит Дороти. — И он никогда не ненавидел немцев. По его словам, с обеих сторон погибло много людей, и лучше от этого никому не стало».
«Он однажды взял нескольких немцев в плен. По его словам, они делали то же самое, что и мы. Они воевали за свою страну, мы — за свою. А страдают от боли все одинаково».
Они с Дороти долго прожили в любви и согласии. Уилфред умер в 1981 году в возрасте 82 лет. Жена отдала в музей его саперную лопатку, но оставила себе Библию и вышитую открытку с надписью «Пусть Бог хранит тебя, пока мы снова не встретимся», которую он послал из Франции своей матери Лавинии. Внутри открытки вложен маленький высохший цветок, сорванный Уилфредом на поле боя.
Она не расстается с фотографией молодого Уилфреда, смотрящегося в форме очень серьезным и сдержанным. «По-моему, это — замечательное фото. Он выглядит добрым и решительным. Разумеется, я им горжусь, очень, очень горжусь — и им самим, и тем, чего он добился. Он был замечательным человеком».
Однако не оставил ли Западный фронт на его душе такие же шрамы, как и на теле? «Он всегда говорил, что когда люди гибли, ему казалось, что такого быть не должно. В конце концов, никто ведь от этого не выигрывает — проигрывают все, так или иначе. Уилфред всегда твердил, что та война должна был стать последней — но вышло иначе. Войны все еще продолжаются».
Стивен Моррис, Guardian
«Мы были так рады, что отец вернулся»
Гертруда Дик (Gertrud Dyck), Берлин
Гертруда Дик рассказывает истории из своей жизни, перескакивая с одной байки на другую. Маленькая комната в доме престарелых в пригороде Мюнхена, в которой она живет уже много лет, забыта. «В Риксдорфе играет музыка, — напевает Дик, вспоминая свое берлинское детство. — Там есть конюшня. Одна лошадь не скачет, а вторая хромает». Когда она была маленькой девочкой, это был популярный мотив. Его можно было услышать и на кухнях, и в пивных. Это было больше 100 лет назад. Известный берлинский район Нойкельн тогда еще звался Риксдорфом. В Германии правил император Вильгельм II.
Во время первой мировой войны Дик терпела голод и холод и отчаянно ожидала вестей с фронта от отца. Во время Второй мировой войны она боялась за жизнь своего мужа, который был в Норвегии. Как она смогла вынести это дважды? Сейчас, в 105 лет, Гертруда так полна жизни, так шутит и хихикает, как будто в ее прошлом ничего подобного не было. Может быть, у нее избирательная память? Вероятно, это единственный способ мириться с жизнью.
Когда в 1914 году разразилась война, Трудл Бандов (Trudl Bandow), как тогда звали Гертруду, ходила в школу. Через два месяца родился ее младший брат Хайнц, и их отца Фритца призвали на военную службу и отправили в Бельгию. Их мать Лина осталась одна, и ей пришлось заботиться о четырех детях. Дик до сих пор не понимает, как она справилась — они никогда об этом не говорили. Фриц Бандов (Fritz Bandow) был художником, переехавшим в столицу Пруссии в надежде разбогатеть. Подобно многим другим мастерам из Восточной и Западной Пруссии, Бранденбурга, Силезии и Померании, он перевез семью в рабочий район Фридрихсхайн, расположенный по соседству от заводов. Этот район считался оплотом Социал-демократической партии, а с 1918 года — и коммунистов. А для детей дворы зданий на Котениусштрассе, 7 были огромными игровыми площадками, они играли в парках с соседями, строили шалаши из веток, жили в мире сказок и ездили к родственникам собирать ягоды. Времена были непростыми, но детям тогда было раздолье.
Потом была война. Папа Фриц ушел на фронт, мама Лина начала сдавать комнаты в их квартире, чтобы заработать денег. Их жильцами были беженцы с востока, где проходил фронт. Они были травмированы войной. Одна женщина кричала во сне: ей снилось, что ей на голову сыплются горячие угли. Детям не нравилось, что двери вдруг оказывались запертыми, и они больше не могли свободно бродить по всей квартире, как раньше. А в большой комнате с балконом поселился поляк со странными пищевыми пристрастиями. Он смешивал ливерную колбасу, хлеб и джем. «Как мы его боялись! Но мы были нахальными детьми и все равно хотели на балкон», — рассказывает Дик.
Денег не было, и голод был постоянным спутником их семьи. У детей часто бурчало в животе, пока они ждали, когда мама вернется домой. Самые худшие воспоминания Гертруда сохранила о 1918 годе и об ужасном черном хлебе: «Это была самая гадкая вещь в мире, он прилипал к языку, когда я пыталась откусить кусочек». Ее будущая свекровь с утра ела уголь, чтобы наполнить желудок. Когда в доме была еда, первым делом кормили детей. К тому моменту, как семья заметила, что мать ужасно истощена, она успела заработать горб от недоедания. Кроме того, детям постоянно было холодно — Лине приходилось подкручивать счетчик газа.
В своих письмах из Бельгии отец рассказывал, как взрослые мужчины играли на улицах в шарики. Дик весело встряхивает головой: у них в Фридрихсхайне о такой игре не знали. Раз в год солдат отпускали на побывку домой, и в ноябре 1918 года семья Фрица с радостью снова его увидела. За день до того, как он должен был вернуться в армию, на фронтах замолчали пушки. Хаос на улицах Берлина почти перерос в гражданскую войну, но для Дик, которой тогда было 10 лет, семья была намного важнее: «Мы были так счастливы, что папа вернулся».
У семьи не было денег на ковер, и отец нарисовал его на полу гостиной. Дик, несмотря на свой почтенный возраст, до сих пор обожествляет «папу». Стены в доме престарелых увешаны его картинами.
«На стене в коридоре у нас даже висела картина с обнаженной девушкой, выходящей из воды», — говорит она с улыбкой. Фриц Бандов пережил войну, но погиб из-за несчастного случая, когда его дочери было 14 лет. Даже спустя 90 лет она не может удержать слез при мысли о нем. Эта смерть, фактически, положила конец детству Гертруды, заставив ее покинуть школу. «Я хотела зарабатывать деньги и помогать матери», — вспоминает она. В 18 лет она познакомилась со своим будущим мужем Герхардом, и, когда ей было 22, они поженились. Ну а дальше началась совсем другая история.
Анна Гюнтер, Süddeutsche Zeitung
«Писем больше не приходило, и его я больше тоже никогда не видела»
Эмма Морано (Emma Morano), Италия
«Мы с Аугусто мечтали жить вместе. Мы были молоды и любили друг друга. Он, как и я, родился в 1899 году. Когда его призвали на войну, то направили в горные стрелки. Мы попрощались, и сперва я получала от него письма, в которых он писал о любви и о войне. Затем они перестали приходить, и я никогда больше не видела Аугусто».
Эмме Морано 114 лет. Она — старейшая женщина в Европе и до сих пор сохранила много воспоминаний о жизни в начале прошлого века. Перед началом Первой мировой войны ее семья переехала из пьемонтской деревни Чивьяско в город Вилладасолла, в котором ее отец нашел работу на сталелитейном заводе.
Сейчас она живет в Палланце, у берегов Лаго-Маджоре, недалеко от могилы генерала Луиджи Кадорна (Luigi Cadorna), возглавлявшего итальянский генштаб с 1915 по 1917 год. «Его называли князем войны», — вспоминает Морано. Покой Кадорны, лежащего в мавзолее, охраняют 12 статуй солдат, вырезанных из камня из долины Оссолы. Этот монумент резко контрастирует со скромной стелой, на которой перечислены имена 102 солдат, погибших в битве: лейтенантов, капитанов, капралов. Молодых мужчин, истории которых зачастую мало отличаются от истории Августо.
«Он был из Вилладасоллы, — говорит Морано. — Мы жили в одном из домов для рабочих за заводом. Я была совсем юной. Мне нравилось петь, и прохожие останавливались под моим окном, чтобы послушать. У меня был красивый голос. Аугусто он тоже понравился».
«Мы с моей сестрой Анджелой часто слушали радио. Оно приносило нам вести с фронта. Хотя тогда шла война, мы мечтали и ходили на танцы. Мы ели рис, немного хлеба и сыра и грелись у очага. Я тоже зарабатывала деньги — в 13 лет я пошла работать на джутовую фабрику Оссолано. Мы шили джутовые мешки на большой швейной машине. И горе тебе, если ты что-нибудь сломаешь — за это придется платить.
«Однако у меня разладилось здоровье, и врач посоветовал мне переехать в Палланцу, где я нашла работу на джутовой фабрике Майони. А тут и война окончилась, и в моей жизни началась новая глава.
Карло Болонья, La Stampa
«Наши парни запрыгнули на дрезину. Немцы были ошеломлены и сдались без боя»
Юзеф Левандовский (Józef Lewandowski), Польша
Юзеф Левандовский вспоминает Первую мировую как неожиданно спокойный период в своей жизни. Однако он — поляк, а поляки относятся к ней не так, как прочие европейцы. В конце концов, это была война, позволившая возродиться польской нации.
«Не помню ни выстрелов, ни боев, ни крови. Как закончилась война? Мы просто легли спать в Германии, а проснулись в Польше. Не было никаких больших торжеств. Просто сменились власть, флаг и все чиновники администрации».
«Мы с родителями тогда жили в Быдгоще прямо у железнодорожных путей. Мне нравилось смотреть в окно на поезда. Однажды я видел, как бойцы польской армии устроили засаду на немецкую дрезину. На ней ехали немецкие солдаты, которые, вероятно, собирались присоединиться к своим собратьям, сражавшимся у Наклы [недалеко от Быдгоща, на севере Польши].
«Наши парни вскочили на нее, как только она приблизилась. Немцы были ошеломлены и сдались без боя. Поляки их разоружили. Не знаю, что потом с ними сталось».
Немецкое влияние сохранялось и после войны. «Мой школьный учитель был немцем. Польский он знал плохо, но был добрым человеком и хорошим преподавателем. Мы много смеялись на его уроках. Благодаря ему я хорошо говорю по-немецки. Когда через много лет после войны он решил вернуться в Германию, школьники с плачем провожали его до вокзала. Никто не смотрел на него через призму его происхождения».
«Разумеется, некоторым немцам не нравилось в независимой Польше. Они ругались и пытались мстить. В детстве у меня как-то вышла размолвка с Вольфом, сыном мясника. Он хотел побить меня за то, что я говорил по-польски. К счастью, они с семьей вскоре переехали в Гданьск.
Однако большинство немцев остались в Быдгоще. Так мы все и жили в мире, пока не началась следующая великая война».
Войцех Белява, Gazeta Wyborcza
