Томас Гоббс (Thomas Hobbes) жил в мрачные времена, хотя тогда еще никто не пугал его климатической катастрофой, термоядерной войной или сокращением биологического разнообразия. Однако он писал: «моя мать произвела на свет близнецов: меня и страх». У англичан были другие проблемы: в 1642 году их страна погрузилась в хаос, там разразилась жестокая гражданская война. Позднее в своем «Левиафане» Гоббс, вспоминая о недавних зверствах, назвал жизнь человека «одинокой, беспросветной, звериной и короткой». Философ не питал иллюзий относительно человеческой натуры и концепцию своей антропологии выражал коротким «homo homini lupus est» — человек человеку волк.
Конечно, Гоббс пользовался и более тонкой концепцией человека, замечая, что человек может быть для другого братом, но при одном условии — существовании цивилизации. В «природном состоянии», когда не работают никакие институты и структуры, человек превращается в зверя, а в рамках цивилизации он может достичь пика своей равной богам гениальности, как Шекспир в елизаветинскую эпоху. Что же необходимо для существования цивилизации?
Общность страха против необходимости жить в природном состоянии, против внезапной и бессмысленной смерти. Люди, составляющие эту общность, отказываются от своей самостоятельности, передавая ее вышестоящему организму — Левиафану. Это образование, символом которого стал библейский монстр, является государством, отнимающим у граждан право самостоятельно применять насилие и берущим в свои руки монопольный контроль над ними. Передача власти государству-левиафану — это условие процветания общества (благополучия культуры, науки, условий жизни).
Памятуя о религиозной основе гражданской войны, Гоббс предусмотрел в своей теории государства, что оно сможет исполнять свою миссию, только если станет свободным от любого рода сектантства.
Левиафан не может питать благосклонность к какой-либо религии, системе с единственной и непререкаемой правдой. Это чисто политическое создание, цель которого — не правда, а устойчивость и общественное спокойствие. На этой почве Гоббс вступил в дискуссию, в частности, с Робертом Бойлем (Robert Boyle) — человеком, который создавал фундамент научной методики. Философ спорил с ученым по поводу статуса знаний, который создает наука. Не заменит ли она в своем тщеславии религии, считая научный метод единственным путем достижения объективной правды? Этот спор регулярно оживает, когда мы задаемся вопросом о роли экспертов с учеными степенями: от чьего имени они выступают, насколько они объективны и до какой степени в принципе могут быть объективными?
Общество риска
Чтобы понять роль страха в сегодняшней политике следует перевести размышления трехсотлетней давности на современный язык. Прекрасным переводчиком здесь может выступить Ульрих Бек (Ulrich Beck) — один из самых выдающихся социологов нашего времени. В 1980-е годы он создал теорию «общества риска», иллюстрацией которой стала авария на Чернобыльской АЭС. При помощи современных средств человек старался расколдовать мир и взять его функционирование под контроль разума. Предсказуемая техника должна была заменить непредсказуемую природу, исключив тем самым из человеческого существования понятие фатума.
Однако оказалось, что технологический прогресс в сочетании с динамикой экономической системы сам начал создавать угрозы, среди которых оказались деградация окружающей среды, уменьшение биологического разнообразия и технологические катастрофы как в Чернобыле или в индийском Бхопале. Потом к ним добавились угрозы с глобальными последствиями: озоновые дыры и изменения климата. Они нависают над человеком как древний рок, но отличаются от него тем, что являются продуктом технической системы, значит, риск их появления можно просчитать. А риск — перевести в деньги: размер страховых взносов и компенсационных выплат. В обществе риска страх приобретает свою цену и становится предметом рыночной игры. Предложение страховых компаний расширяется: они предлагают отдельным людям, компаниям и руководству государств возможность застраховаться от неудачи — ситуации, когда произойдет технологическая катастрофа, а пострадавшим придется выплачивать компенсации.
В этой игре на рынок выходит не только риск, но и безопасность: зачем инвестировать слишком много в систему химической безопасности на заводе, который использует токсичные вещества, если риск аварии невелик, а выплата компенсаций обойдется дешевле, чем система ее предупреждения? Разумеется, в такой ситуации должен вмешаться (и чаще всего вмешивается) Левиафан, то есть государство, которое создает законы, касающиеся безопасности и охраны окружающей среды.
Эксперты рассчитывают для политиков цену законодательного регулирования, используя невеселый показатель «стоимости спасения человеческой жизни». А политики сравнивают финансовые затраты с политической ценой. Например, что лучше, пойти навстречу химической промышленности, которая создает рабочие места и вкладывается в политические кампании, или ужесточить законы, в результате чего бизнесмены будут недовольны, заводы закроются, а рабочие окажутся на улице? Будет ли это недовольство компенсировано ростом поддержки со стороны остальной части электората?
Эта игра ведется уже давно. Однако на рубеже XX и XXI века, как утверждает Ульрих Бек, нечто изменилось. Общество риска выросло до глобальных масштабов, что радикально изменило контекст использования политики страха. Социолог описывает эти перемены в своей книге «Общество риска».
Левиафан 2.0
С одной стороны, глобализация поменяла правила экономической игры, капитал стал более пластичным в том числе в географическом смысле. Капиталисты начали пугать политиков, что в случае слишком сильного закручивания законодательных гаек в сфере охраны окружающей среды они перенесут свои заводы в страны с более мягким режимом. Именно это стало основным аргументом против климатической политики Европейского Союза. Политики, в сущности, беспомощны против такого диктата, потому что с другой стороны их со своими аргументами подпирают новые актеры глобальной сцены: экологические организации вроде Greenpeace.
По мнению Бека, основное значение их деятельности заключается в том, что они обнажают бессилие современного Левиафана, лишают его легитимности. Они показывают реальность, в которой власть лишилась силы и эффективности. Ведь политики оказываются бессильными, даже если хотят действовать в русле добрых намерений. В этом болезненно убедились европейские переговорщики на климатическом саммите ООН 2009 года в Копенгагене. Они хотели заставить мир принять новый климатический уклад, но в итоге практически не повлияли на форму завершившего мероприятие соглашения.
Их формальная власть оказалась иллюзией, потому что сила перешла в иные мировые центры, которые все чаще, как отмечает Бек, носят не политический, а субполитический характер. Примером субполитической организации можно назвать Greenpeace, который умеет использовать страх для мобилизации общественного мнения всей Земли. Немецкий социолог размышляет, сформируется ли из напуганных жителей мира в результате этой глобальной мобилизации новая глобальная общественность, которая создаст нечто вроде Левиафана 2.0 — всеобщий общественный договор, необходимый для перевода вызовов, перед которыми стоит «общество риска», в политическую плоскость.
Может ли страх перед глобальным апокалипсисом привести к возникновению новой мировой политической общности? Уже сам этот вопрос вызывает у многих ужас: в особенности у консервативных наблюдателей, которые считают национальное государство высочайшим достижением эволюции политических систем. Проблема в том, что национальное государство и логика его функционирования — это главный тормоз процесса поиска методов противодействия глобальным угрозам. Это предвидел уже Гоббс, обращая внимание, что города (сейчас это можно читать как государства) относятся друг к другу, как волки, то есть делают все возможное, чтобы протолкнуть свою позицию под соусом гордых лозунгов о государственных или национальных интересах.
Впрочем, одного страха (как бы ни была велика его сила) для формирования позитивной программы недостаточно. Эскалация страха, как пишут в своей книге «Политическая паранойя» Роберт Робинс (Robert S. Robins) и Джеролд Пост (Jerrold M. Post), может привести лишь к паранойе. Ее крайним проявлением были разного рода движения милленаристов. В истории их было множество, в том числе на закате XX века: например, в ноябре 1978 года по приказу Джима Джонсона (James Jones) в гайанских джунглях покончили жизнь самоубийством 912 человек. Хорошо владеющие искусством политики лидеры, умело дозируя страх и раздувая паранойю, умеют формировать движения, которые способны оказывать влияние на власть.
Теория аффекта
Если одного страха для инициирования позитивных действий недостаточно, что нужно еще? Ученые, которые занимаются исследованием политических процессов, все чаще пользуются теорией аффекта. Она опирается на положение, что главную роль в стимулировании человеческой деятельности играют эмоции. Человек вооружен несколькими основными эмоциями, а к важнейшим регуляторам относятся страх и гнев. Но чтобы их использовать, необходима надежда. Чтобы достичь политической цели, мало пугать абстрактной угрозой. Во-первых, ее нужно персонализировать — угроза должна ассоциироваться с конкретным человеком или политической силой (обычно в этой роли выступает противник по борьбе за власть). Во-вторых, запугивающая сторона должна быть способна показать, что надежда на решение проблемы связана лишь с ней. Из-за бинарного характера оппозиции страх / надежда в реальной политике не остается места на полутона: противник всегда демонизируется, о чем пишут авторы сборника статей The Affect Effect: Dynamics of Emotion in Political Thinking and Behavior (Эффект аффекта: эмоциональная динамика в политическом мышлении и поведении). Страх, чтобы пугать, должен быть страшным, а создаваемая в противовес надежда — ярко сверкать.
После 11 сентября 2011 года Джордж Буш располагал даже чрезмерным запасом страха, охватившим американцев. Чтобы продемонстрировать, насколько он достоин возлагаемых на него надежд, американский президент решил расправиться с источником страха — терроризмом. Эта задача была невыполнимой, поэтому страх не уменьшился, что позволило предпринять следующие действия, которые имели мало общего с его изначальным источником (например, начать войну в Ираке).
Иначе обстоит дело с глобальными экологическими проблемами. Хотя описанные Ульрихом Беком субполитические организации занимаются запугиванием, они не располагают политической властью, а, значит, и потенциалом надежды, которую они могли бы предложить в качестве вознаграждения за страх. Наоборот, они обнажают бессилие политиков, а те, чтобы поправить подпорченную репутацию, в ответ направляют энергию в другое русло, чтобы не растратить страх зря. Тогда политическое значение приобретают темы, которые до этого принадлежали к частной сфере: пищевые привычки превращаются в предмет борьбы с ожирением, а кто-нибудь придумывает, что велосипедистов следует обязать ездить в шлемах… Список тем, на которых можно имитировать заботу о гражданах, бесконечен. В итоге, как убеждает в своей книге Politics of Fear (Политика страха) Фрэнк Фьюреди (Frank Furedi), происходит инфантилизация обществ, а человечество ни на йоту не приближается к решению тех проблем, которые служат реальной причиной страхов. И поэтому один из ключевых вопросов современности следует сформулировать так: чего на самом деле следует бояться?
