Террористы, взорвавшие бомбы на Бостонском марафоне, были трусами. Мы точно знали это еще до того, как нам стало известно, кто они такие, почему пошли на теракт и что будут делать дальше. На следующий день после взрыва сообщение об этом – с соответствующим хэштегом – появилось на экране над автомагистралью, ведущей в город.
Видеть это и говорить так было приятно. Мы как будто давали суровый, но справедливый ответ на попытку нас запугать. Экран разместило над дорогой местное отделение профсоюза электриков, однако о «трусости» говорили многие – президент Обама, губернатор Деваль Патрик (Deval Patrick), даже представители «Бостон Ред Сокс». Что-то подобное мы видели в прошлом десятилетии, когда президент Джордж Буш и многие другие с ним вместе называли участников теракта 11 сентября «трусливыми». Нашу привычку использовать в таких случаях слово «трус» можно понять, однако она нам дорого обходится.
Называть террористов трусливыми бывает приятно по целому ряду причин. Во-первых, слово «трус» удовлетворяет нашу потребность в том, чтобы как можно болезненнее оскорбить обидчиков. Логика проста: для нас нет ничего хуже террориста, и при этом с давних пор традиционно считается, что нет ничего хуже труса. В Откровении Иоанна Богослова список тех, кто обречен вечно гореть в огненном озере, начинается с «боязливых». В дантовском «Аду» они считаются самыми презренными душами. Urbandictionary.com определяет «труса» как «самое оскорбительное слово, известное человеку».
Кроме того, у нас есть старый детский аргумент – они первыми использовали это слово. Трусость американцев – лейтмотив джихадистской риторики. Скажем, Усама бин Ладен в своей фетве 1996 года писал, что «трусливый и позорный» уход Америки из Вьетнама, Бейрута и Сомали продемонстрировал следующее: когда на американцев нападают, США забывает о своих обещаниях.
Кроме того, заявления о трусости террористов странным образом нас успокаивали. Спустя три дня после теракта, когда подозреваемые были выявлены и вышли из подполья с оружием в руках, готовые убивать, моя семья сидела дома и слушала звуки сирен и шум вертолетов. Тем вечером террористы, как сообщалось, убили недалеко от нас полицейского, угнали машину и вступили в перестрелку с полицией. Это был страшный момент. Пока мы следовали указанию «занять ближайшее укрытие» — эту фразу мы никогда раньше не слышали, — думать о подозреваемых, как о трусах, было очень удобно. Если они трусы, они тоже испуганы — а значит, слабы и уязвимы. Это помогало убедительнее звучать еще одному новому выражению - «бостонская сила».
Итак, называть террористов трусами было приятно. Вопрос в том, насколько это было точно. Возможно, вы помните скандал, возникший, когда так стали называть участников терактов 11 сентября. В частности, Билл Маэр (Bill Maher) тогда заметил, что людей, которые захватили самолеты и направили их на здания, трудно назвать трусами в строгом смысле этого слова. Скорее уж, добавил он, трусами выглядели американцы, «запускающие крылатые ракеты за тысячи миль». Его слова прозвучали в эфире программы «Политически некорректно» (Politically Incorrect) меньше, чем через неделю после теракта. Это было не самое подходящее время для подобного буквализма, и вскоре передача исчезла с телевидения.
Между тем Маэр был в чем-то прав. Как человек, больше десяти лет работавший над книгой о трусости, я знаю, что при всей неоднозначности этого понятия классическая, лингвистическая и военная традиции определяют его вполне четко – как порожденную страхом неспособность исполнить свой долг. К террористам 11 сентября это явно не относится: они выполнили то, что считали своим долгом, и сделали это, несмотря на страх смерти (что бы они там не думали о рае, ждущем их за гробом).
При этом, обвинив американцев в трусости за использование ракет, Маэр сделал ту же самую ошибку, что и его оппоненты. Эта ошибка совсем не нова. Еще в 1926 году лингвист Г. У. Фаулер (H.W. Fowler) писал: «В общественном сознании “трус” и “обидчик слабых” так прочно слились, что людей и поступки нередко называют “трусливыми” в тех случаях, когда речь идет об использовании превосходящей силы и общественного положения, но не заметно ни следа страха». По тем же причинам трусами иногда называют серийных убийц, насильников и педофилов. А если достаточное количество людей неправильно употребляют слово достаточно долго, неправильное понимание становится правильным. Так уж устроен язык.
Однако подобные семантические сдвиги обедняют наш этический словарь. Закрепляя трусость за преступниками и террористами, мы превращаем ее в нечто редкое и чудовищное. Хэштег #ТРУСЫ относится к ним, а не к нам. Мы перестаем задавать вопросы, к которым нас подталкивало бы более строгое понимание трусости. Правы ли мы были, называя террористов трусами, и не доказывает ли наш уход из Ирака Афганистана, аналогичный уходу из Сомали, Бейрута и Вьетнама, правоту слов бин Ладена? Не укоренена ли такая модель в нашем прошлом? Не восходит ли она к исторически ненадежной американской внешней политике, к характерному для надежно защищенной от остального мира торговой демократии отсутствию непреклонности, о котором в свое время писал Алексис де Токвиль? Нет ли трусости в нашей погоне за безопасностью, в готовности «занимать ближайшее укрытие», поступаться тайной частной жизни по воле АНБ и подавать миру пример отказа от свободы?
Хэштег также помогает нам не думать о трусости слишком много и не примерять на себя это понятие. А ведь Марк Твен некогда говорил «о самой распространенной человеческой слабости – нежелании слишком выделяться, быть заметным, оказаться на непопулярной стороне, столкнуться с общим неприятием». «Ее другое имя – моральная трусость, - писал он, - и она свойственна 9 999 людям из 10 000».
Классическое изображение моральных трусов можно найти у Данте в начале «Ада». Прямо за адскими вратами и надписью, призывающей «оставить упования», но до реки Ахерон, которая отделяет сам Ад от его преддверья, Данте видит толпу стонущих душ. Его проводник Вергилий не хочет о них говорить — как я заметил, работая над своей книгой, о трусости люди вообще говорить не любят, — однако все-таки объясняет Данте, что это - те несчастные, кто не знал «ни славы, ни позора земных дел». Равнодушные зеваки, безучастные наблюдатели. В их число попали и ангелы, не вставшие ни на сторону Сатаны, ни на сторону Бога. Будь они в Раю, их присутствие марало бы его красоту, но и Ад не принимает их к себе – иначе проклятые души стали бы превозноситься над ними. Именно это и делает их самыми презираемыми обитателями Ада. Они не действовали, не делали выбора, в сущности, не жили и не умирали – и в итоге навеки попали в убогую адскую прихожую, страдать от укусов мух и ос и вечно бежать за знаменем, на котором ничего не написано.
Мартин Лютер Кинг упомянул этот эпизод из «Божественной комедии», когда жаловался на равнодушное отношение американцев к участию США во Вьетнамской войне. По словам Кинга, он подобно Данте считал, что «самое жаркое место в аду предназначено для тех, кто в период морального кризиса придерживается нейтралитета». «Иногда молчание становится предательством», - утверждал он. На самом деле Данте ничего не говорит о температуре в этом месте и даже не помещает его в ад в полном смысле слова. Однако в целом мысль Кинга понятна: тем, кто предпочитает сохранять хладнокровие, однажды придется жарко.
Для любителей такого хладнокровия очень удобен юмор - «самая обаятельная форма трусости», по выражению Роберта Фроста. Иронию, главную в наши дни разновидность юмора, часто тоже называют следствием трусости. В 1999 году Джедедайя Перди (Jedediah Purdy) писал, что она основана на страхе «перед предательством, разочарованием и унижением, которыми якобы могут обернуться вера, надежда или чрезмерная забота о чем бы то ни было». У тех, кто поддается этому страху, в жизни остается одна опора - отстраненность.
Впрочем, я бы не стал полностью отрекаться от иронии: она помогает справиться с глупым и жестоким миром, на стороне которого явное огневое и численное превосходство. Кроме того, ее противоположность – абсолютная серьезность – также может быть видом моральной трусости, заставляющим правоверного упорно держаться курса — причем, зачастую из простой боязни проявить трусость. Террористы 11 сентября считали американцев трусами и верили, что уклониться от борьбы с ними тоже будет трусостью. Аналогичный взгляд на мир отражала и реакция правительства США: теракты – это проявление трусости, а раз так, террористы сдадутся, если по ним ударить — и только трус по ним не ударит. Автор одной из статей в Inspire, интернет-издании, которое выпускает йеменская организация, связанная с «Аль-Каидой», саркастически спрашивает, гордятся ли американцы-мусульмане «связью со страной, которая продолжает убивать и калечить мусульман по всему миру – как своими, так и чужими руками? … Или они гордятся тем, что они - американцы, потому что это позволяет им быть трусами и прятать голову в песок в то время, как в мусульманских землях нарастают реальные проблемы?» В первом номере этого журнала, который любил читать старший из братьев, взорвавших бомбы на марафоне, Тамерлан Царнаев, вышла статья под заголовком «Как изготовить бомбу на маминой кухне».
Убеждения сами по себе могут содержать в себе нечто трусливое. Фундаментализм любого сорта рискует превратиться в трусость, когда он начинает бояться признавать сложность ситуации, так как это может заронить в чью-то душу благотворное сомнение. В этом смысле террористов с Бостонского марафона вполне можно назвать трусами, виновными в том, что Оливье Руа (Olivier Roy) называет «священным невежеством», неспособностью понять во всей полноте сложность и неоднозначность собственной культуры и осознать, как дорого обходится насилие.
Поэтому, возможно, экран над дорогой может нас чему-то научить. Террористам стоило быть умнее – и нам тоже стоит. Возможно, Конфуций ошибался, когда говорил: «Знать, как правильно, и не поступать так – худший вид трусости». Может быть, не знать и даже не пытаться узнать – еще хуже. Именно такая трусость отличала тех обитателей нацистской Германии, которые, как писал Примо Леви (Primo Levi), «имели возможность знать все» о творящемся вокруг геноциде, «но благоразумно предпочитали держать глаза, уши – и главное, рот – закрытыми». Вероятно, она отличает и нас. Трусость сравнительно легко увидеть в ретроспективе, и кто знает, как будущие поколения станут смотреть на наше время, какими обязанностями мы из страха пренебрегли, принеся в жертву свои принципы и причинив ущерб другим людям, планете, потомкам? Я даже не говорю о примерах нашей личной трусости, которые мы сейчас стараемся не замечать, но которые будут преследовать нас на смертном одре. Сколько раз каждый из нас поддавался «нежеланию слишком выделяться»?
При этом мысли о трусости способны помочь нам преодолеть трусость. Психологи, изучающие моральные слепые пятна, которые помогают людям не видеть то, что они не хотят видеть, не раз отмечали, что мы превосходно умеем защищаться от неудобной или опасной информации и подменять долг желанием, когда наступает время выбирать или действовать. Как выразился один психиатр, мы замечательно «ограждаем себя от информации, которая могла бы сделать смутные страхи достаточно конкретными, чтобы нам пришлось принимать решительные меры». Не обращать внимания на насущную необходимость у нас тоже неплохо получается. Самообман – наш коронный номер, и ни простого осознания того факта, что мы себя обманываем, ни всех добрых намерений на свете не хватает, чтобы действительно заставить нас поступать как правильно. «Чтобы переломить эту тенденцию, - пишет Роберт Трайверс (Robert Trivers) в своей книге «Глупцы и глупость: логика обмана и самообмана в человеческой жизни» (The Folly of Fools: The Logic of Deceit and Self-Deception in Human Life), - нужно намного глубже понять себя и свои слабые места. Этот процесс нередко чреват слезами и требует немалого смирения». Правильно понятая идея трусости способна нас к этому подтолкнуть. Эта идея может быть тлетворной и опасной, но она помогает собраться.
Данте удивлялся количеству трусливых душ: «Ужели смерть столь многих истребила». Т. С. Элиот потом сослался на эту строчку в своей «Бесплодной земле»:
Лондонский мост на веку повидал столь многих,
Никогда не думал, что смерть унесла столь многих.
В воздухе выдохи, краткие, редкие,
Каждый под ноги смотрит, спешит. (перевод А. Сергеева)
Таковы, по Элиоту, современные люди, которых в другой поэме он называет «полыми людьми» или «чучелами», идущие по жизни, глядя исключительно под ноги. Впрочем, теперь мы смотрим не под ноги, а в смартфоны.
Один критик писал, что преддверие дантовского Ада выглядит неубедительно, так как в нем оказываются за грех, который можно обнаружить у всего человечества. Неужели такую толпу будут держать в прихожей? Однако, возможно, это как раз более, чем логично, и дело именно в том, что речь идет о самом распространенном грехе.
