Освобождение четырех французских журналистов в Сирии вновь поднимает вопрос о психологической помощи репортерам, которая только делает первые шаги.
«Полдюжины моих товарищей потеряли там жизни, трое повесились и еще один или двое лишились рассудка». Жан-Поль Мари прекрасно знает, какие физические и душевные травмы может оставить война. Этот заслуженный репортер le Nouvel Observateur за 30 лет работы сделал 500 репортажей из самых горячих точек планеты. Руанды, Боснии, Ирака, Афганистана и прочих. Сам того не желая, этот свидетель истории привез с собой исполненные ужаса рассказы.
Гниющие, обожженные, искалеченные тела. Тошнотворный запах. Гибнущие прямо на глазах товарищи и нескончаемый грохот взрывов. По возвращении во Францию эти, казалось бы, далекие кошмары неотступно преследуют вас, сводят с ума. «Если вам говорят, что собираются казнить, но в последний момент выясняется, что это обман… Все равно возникает такое чувство, словно вас на самом деле убили», — морщится Жан-Поль Мари.
Приставляют ли оружие к их головам, как рассказал в понедельник журналист Europe 1 Дидье Франсуа, или же пускают пулю между глаз кому-то еще, репортеры переживают глубочайшее чувство смерти и небытия. «Я видел смерть, я сам умер, я сейчас мертв, — говорит Жан-Поль Мари. — И мне не понятно, почему я продолжаю вести себя как живой».
Неважно, сколько смертей и какие жестокости им довелось лицезреть: у душевной травмы не может быть минимального порога. Иногда глубочайший отпечаток в памяти репортеров оставляют не мертвые, а живые. Их образ может встать у них перед глазами позднее и преследовать долгие годы, не давая и минутной передышки.
Когда дети Венсана Уге повзрослели, этот заслуженный репортер внезапно вспомнил «о маленьком парнишке из Руанды, который вышел с банановой плантации на раздутых от гангрены ногах». Произошло это во время геноцида, который унес жизни 800 тысяч человек. Сараево времен сербско-боснийской войны нанес ему глубокую рану, но он думал, что ему удалось «переварить» увиденное. Как бы то ни было, посмотрев фильм «Спасти Харрисона», он как вживую почувствовал старые запахи: «Когда я вернулся, то не думал, что мне нужно идти к психологу. В следующий раз точно пойду».
Бомба замедленного действия
Полученная травма напоминает заложенную прямо в мозгу бомбу замедленного действия: поначалу вроде бы все спокойно, но затем внезапно происходит взрыв, и мир выворачивает наизнанку. «Вы идете спать и знаете, что опять увидите все тот же кошмар, — объясняет Жан-Поль Мари — Поэтому вы не спите, пьете кофе и спиртное. Запахи же вообще ничем не отбить, с ними ничего не поделать».
Каролин Буржере сломалась через три месяца. Когда она освещала войну в Ливане в августе 2006 года, то в первую очередь боялась напортачить с репортажами. По окончанию войны она осталась работать в Ливане еще на три месяца. А потом, в ноябре, случился взрыв: «Я больше не могла спать, мне постоянно чудились запахи, казалось, что я схожу с ума». Молодая журналистка вернулась домой и целыми днями рыдала в постели: «Никто мне не сказал о психологической травме».
Обычно для обозначения душевного состояния военных и репортеров, кто прошел через войну, невероятную жестокость и зверства, используют аббревиатуру ПТСР, что означает посттравматическое стрессовое расстройство. Жан-Пьер Мари предпочитает называть его «ревматизмом души», потому что полностью избавиться от его следов невозможно. По его словам, этот синдром возникает у 20-30% репортеров, как и военных.
Канадский психиатр Энтони Файнштейн подтверждает эту тенденцию. Мало-помалу у нас начинают все активнее обсуждать некогда запретную тему. Хотя дальше разговоров речь обычно не идет. Репортеры между собой иногда по-своему обсуждают ее. «Между нами мы смеемся над этим и пытаемся иронизировать. Мы делаем вид, что выше этого, продолжаем слушать ужасные истории и притворяться, словно ничего не было», — рассказала на конференции TEDх репортер Эдит Бувье, которую в 2012 году ранили в Сирии.
У каждого свои методы. Одни выбирают алкоголь, другие курят, а третьи опять окунаются в хаос, потому что только там ощущают себя нормальными людьми. Чтобы избавиться от отравляющего жизнь травматического синдрома, они заглушают боль от одной раны другой. И не тратят время на то, чтобы разобраться с собой. «Репортеры не останавливаются на этой теме, иначе они бы говорили о ней постоянно, — считает главный редактор журнала Polka Дмитрий Бек. — Молчание, наверное, позволяет им и дальше заниматься своим делом».
«Нельзя замыкаться в отрицании!» — восклицает Жан-Поль Мари. После бомбардировок в Багдаде, когда ему пришлось держать на руках человека со вспоротым животом, он решил разобраться со своими травмами и посвятил этому несколько лет. После выхода книги «Без видимых ран» (Sans blessures apparentes) обрисовалось два лагеря: те, кто говорят об этой проблеме, и те, кто предпочитают отмахнуться от нее. «Мне сказали: «Зачем ты во все это влез?» Если вы говорите, вы ставите себя в уязвимое положение. Становитесь трусом, слабым звеном».
Гламур журналиста, престиж последнего из могикан
Профессии журналиста свойственны собственные фантазии, которые витают между гламуром и грязью. Образ стойкого репортера в жилете со множеством карманов давно стал частью настолько же ложной, насколько и неудобной мифологии. «Мои заслуги не проявляются в бороде, женщинах и шрамах: это стадное и инфантильное поведение, которое свойственно горячке исчезающих племен», — говорит Венсан Уге. И раз образ репортера без страха и упрека постепенно стирается, закон всеобщего молчания становится отличительным признаком. «Это престиж последних из могикан».
Кроме того, если отойти от этой гордой карикатуры, молчание объясняется соображениями скромности и приличия. Тянуть одеяло на себя противоречит самой природе репортера. Освещения заслуживают только те истории, свидетелями которых он был. «Наша работа в том, чтобы говорить о боли других людей, а не нашей собственной, — объясняет Каролин Буржере. — Возникает определенное чувство вины, когда вы открыто говорите о своих чувствах по поводу подобной ситуации».
Кроме того, нужно еще подобрать слова. Но травма от пережитого мешает говорить. Как описать небытие? Описание неописуемого находится за пределами человеческих возможностей. «Пострадавший вступает в мир без языка, оказывается изолированным от человечества», — отмечает Жан-Поль Мари. У него нет слов… Как нет и ушей, которые были бы готовы выслушать. Дмитрий Бек вспоминает ужин с друзьями после одного репортажа.
Она сразу же спросили его: «Ну как, в Чечне все прошло хорошо?» Это сразу же породило неловкость. И через несколько минут все предпочли сменить тему. «Люди ни в чем не виноваты. Но репортер попадает в экстремальные условия, и такой резкий контраст усиливает возникающее у него чувство горечи. Самые большие страдания репортер переживает в том случае, если его репортаж не публикуют. Увиденное и сделанное оказывается напрасным, ничего не дает».
«Ну как, в Чечне все прошло хорошо?»
Поэтому некоторые рассказывают об этом в книгах. И это открывает брешь. Журналистика мало-помалу наверстывает отставание от гуманитарных кругов и армии, которые уже давно взяли быка за рога. Каролин Буржере сняла маску репортера, чтобы поведать об увиденном в Ливане в книге «В Бейруте тоже идут дожди» (Il pleut aussi sur Beyrouth) семь лет спустя после тех событий.
Она боялась, что ее примут за «маленькую плаксу», но на книгу не поступило ни одного отрицательного отзыва, хотя, как ей кажется, «клуб роборепортеров» и считает ее всего лишь «девчонкой».
После выхода его книги к Жану-Полю Мари потянулись страдающие души: «У меня побывали полтора десятка репортеров лет 30 с небольшим. Они решили прийти ко мне, потому что плохо чувствовали себя у психотерапевта. Новые поколения не так закрыты». Сейчас в его почтовый ящик сыплются десятки просьб взять интервью от молодых студентов журфаков.
В 2013 году на международном фестивале фотожурналистики Visa pour l’Image был проведен круглый стол на тему посттравматического синдрома, который вели психиатр Энтони Файнштейн и Эдит Бувье.
В Сирии бывшая журналистка le Figaro была ранена взрывом, который унес жизни ее американской коллеги Мари Колвин и французского фотографа Реми Ошлика. После того случая она решительно нацелилась на создание структуры психологической поддержки репортеров, которая бы «позволила им выкарабкаться», отметила она во время конференции TEDx.
Тем не менее, впоследствии ей пришлось отказаться от этих планов. Из-за нехватки времени. Перед тем, как вернуться обратно, она передала эстафету «Репортерам без границ», «у которых недостаточно ресурсов, чтобы сделать этот вопрос приоритетным». В созданной линии психологической помощи есть только один телефон: номер другой ассоциации под названием Traces International, которая предлагает бесплатные консультации.
Больше неопределенности, больше опасности
Хотя обсуждение и становится свободнее, психологическая помощь все равно остается на минимальном уровне. Раньше она носила неформальный характер: репортеры изливали душу и рассказывали обо всем, что не попало в репортаж, за обедами и бесконечными посиделками в соседнем бистро. Но теперь золотой век журналистики остался в прошлом.
Никто больше не хочет тратить время и средства на заботу о рядовых. «Редакции превратились в сборища технократов, — рассказывает Жан-Поль Мари. — Как только вы сдаете материал, с вами начинают обсуждать новую поездку. Все ограничивается “Откуда ты приехал?” и “Когда уезжаешь?” У тебя же возникает желание ответить: “Да что ты понимаешь!”»
Каролин Буржере просто сказала «хорошо», когда начальник предложил ей сделать серию прямых репортажей о ливанской войне. Ей тогда было всего 23 года. Свежеиспеченная выпускница журфака внезапно оказалась репортером национальных телеканалов. «Ливан оставил на мне самый сильный след, потому что тогда я была молода, для меня это было впервые». Она никогда не хотела становиться военным репортером, но никого ни в чем не обвиняет и не держит зла. «Меня никто не заставлял, я сама решила остаться, когда началась война». Жизнь независимых журналистов всегда полна неопределенности, и новостные редакции охотно пользуются их услугами во время конфликтов, потому что не хотят рисковать жизнями собственных сотрудников.
Кроме того, они не говорят о том, что у них на душе даже в самых тяжелых случаях: им на пятки и так уже наступают десятки конкурентов. «Независимые журналисты сейчас как никогда предоставлены самим себе, — признает Дмитрий Бек. — На них приходится большинство фоторепортеров. Раньше мы рассказывали об увиденном. Слово уже само по себе становится источником свободы. Но теперь бывает, что фрилансеров удается увидеть только во время Visa pour l’Image, месяцы спустя».
Надпись «Пресса» на повязке все равно что мишень
Глава France Médias Monde (включает в себя RFI, France 24 и MCD) Мари-Кристин Сарагосс не согласна с обвинениями в том, что ни разу не отправляла своих журналистов в горячие точки. В 2010 году эта высокая блондинка с хриплым прокуренным голосом (она тогда еще была генеральным директором TV5 Monde) лично отправилась в аэропорт, чтобы встретить репортеров, которые занимались освещением землетрясения на Гаити: «Легко можно было представить себе, с какими ужасами им пришлось там столкнуться. По прибытии я дала им телефон группы психологической помощи, которая была сформирована для France TV после цунами 2004 года, и сказала им, что они могут поступать, как считают нужным».
Репортеры взяли карточки, не сказав ни слова. Несколько месяцев спустя они признались ей, что все как один пошли на консультацию. В сентябре 2013 года, год спустя после ее назначения президентом, France Médias Monde создала круглосуточную горячую линию на французском, английском и арабском языках на тот случай, если журналистам потребуется излить душу.
Два месяца спустя убили двух репортеров RFI: «маму для всех молодых журналистов в Африке» Гислен Дюпон и Клода Верлона, который стал голосом радио в пустыне. Все редакции были в состоянии шока: за десять лет в списке RFI оказалось четыре погибших. Одной лишь горячей линии стало уже недостаточно: были организованы индивидуальные и групповые консультации у психологов. Мари-Кристин Сарагосс почувствовала, что ветер меняется: «Статус журналиста уже не тот. В прошлом году 75 журналистов погибли и полтора десятка оказались в заложниках. Раньше надпись «Пресса» на повязке была гарантией безопасности: все знали, что журналист принципиально хранит нейтралитет и просто делает свою работу. Сегодня она стала мишенью и только привлекает внимание к нему».
Тогда она решила собрать всех за одним столом, чтобы «концептуализировать» профессию и уменьшить опасность: «Мы не позволим заткнуть себе рот. Будем готовиться, готовиться и еще раз готовиться в профессиональном и психологическом плане». В декабре вышла нота об углублении регламентации журналистской работы. Все это в частности подразумевало оценку и составление карты рисков, а также назначение специальных сотрудников, на плечи которых ложится психологическое благополучие репортеров до, во время и после поездки. Такой сотрудник должен удостовериться в том, что они на самом деле добровольно согласились на нее, предупредить их о возможном посттравматическом стрессе. По прибытии репортеров на место он связывается с ними (при необходимости несколько раз в день), чтобы проверить, как они.
По возвращении журналистов во Францию они должны рассказать ему обо всех подробностях работы, а также том, что осталось за гранью репортажа: что они увидели, и как себя чувствуют. В апреле 2014 года во France Médias Monde разработали внутреннюю подготовительную программу, которая в частности включает в себя предназначенный для всех сотрудников психологический курс под руководством журналиста и ветерана Иностранного легиона.
Во всех редакциях France Médias Monde никто не стал бить себя в грудь и выступать против таких мер. Дело в том, что RFI и France 24 больше других СМИ подвержены подобным опасностям. «Нельзя переоценивать себя, — уверена Мари-Кристин Сарагосс. — Нам нужно наблюдать друг за другом, поддерживать друг друга. Самим контролировать себя».
