Явление «бандерофобии» в российском сознании

В современном мире манипулятивная пропаганда является оружием, а во время информационной войны, особенно той, которую сейчас Россия ведет против Украины, — по сути, оружием массового поражения. Путинское мифотворчество предельно примитивно — все, кто реальными делами поддерживают независимость Украины, объявляются «бандеровцами» и «фашистами». Нужно признать, что эти манипуляции до сих пор срабатывают — как в России, где даже люди, которые причисляют сами себя к «интеллектуальной элите», берут на себя смелость утверждать, что киевский Евромайдан якобы был проплаченной американской спецоперацией, так и на востоке Украины, свидетелями чего мы являемся.

Они срабатывают, потому что украинская государственная власть на государственном же уровне все эти 23 года независимости и не хотела, и не могла организовать надлежащий контрпропагандистский отпор кремлевской информационной агрессии. То, что этот отпор можно и нужно осуществлять на действительно качественном уровне, демонстрирует материал Игоря Лосева, опубликованный еще в 2001 году в журнале «Сучасність» («Современность» - прим. ред.). Сейчас мы предлагаем его вниманию читателей «Дня»; как легко убедиться, за 13 лет эта статья стала еще актуальнее. Потому что зло умышленной дезинформации, о котором рассказывает Игорь Лосев, не получив адекватного противодействия (возможно, потому, что те, кто все эти годы по должности обязан был это делать, ментально соглашались пусть даже с некоторыми из кремлевских пропагандистских тезисов?), разрастается, как опухоль. Поэтому статья Лосева, не услышанная обществом, кроме всего прочего, свидетельствует и о том, что необходимые выводы нужно делать вовремя. Не тогда, когда уже поздно.

***

Явление, о котором пойдет речь в этой статье, относится к числу фундаментальных, базовых конструкций российской ментальности в ее отношении к Украине и украинцам. «Бандеровщина» в российском сознании имеет мало общего с бандеровщиной как реальным феноменом украинской истории. Можно даже говорить о специфической российской модели толкования этого движения, модели, которая из-за своих многочисленных иррациональных элементов дает все основания определять ее как миф, составляющую других российских мифов на украинскую тематику. Отношение к украинскому национальному движению в кругах даже образованных и либеральных российских интеллигентов остается на уровне сугубо пропагандистском, что вынуждает вспоминать времена советского Агитпропа с его «объективным» и «научным» «исследованием» взглядов идейных противников. Большим продвижением в осмыслении этого явления российским сознанием было бы забыть хотя бы истерически-обвинительный тон, господствующий практически во всех российских текстах, даже тех, которые претендуют на академичность. В этом сознании, а еще больше подсознании, историческая реальность превратилась в символ, который живет своей автономной от истины жизнью. Этот символ чрезвычайно активно используется во многих публикациях, ставящих себе целью создавать негативный имидж Украины, отдельных ее регионов и политических сил.

♦ На территории самой Украины этот символ является краеугольным камнем всей пропаганды левых и пророссийских партий и организаций, который должен служить цели противопоставления западных и восточных регионов страны, запугивания русского и русскоязычного населения Востока и Юга какой-то ужасной, жестокой, неизвестной, а потому еще более страшной силой. Над созданием этого символа работал огромный отряд коммунистических пропагандистов в течение последних 60 лет, и эта работа не прекращается до сих пор.

«Бандеровец» предстает в восприятии рядового россиянина на подсознательном уровне как своего рода «антиидеал» Украины, как живое воплощение «плохой Украины» в отличие от идеала хорошей Украины-Малороссии, которая находится под полным политическим и духовным контролем Москвы, независимо от формального статуса то ли провинции России, то ли протектората ее, то ли «самостийного» государства, уровень самостоятельности которого определяется той же Москвой. Это, так сказать, модель худших черт украинца, как их себе представляет российское сознание. Тип антироссийский по определению, именно из-за своего украинства, из-за максимально резкого и неуступчивого проявления, манифестации своего украинства в формах, принципиально по своему характеру сопоставимых с формами демонстрации «русскости» россиянином как представителем державного народа. Однако такое поведение украинца, являющиеся отражением поведения россиянина, поляка, немца, венгра как носителей национальной самодостаточности, воспринимается россиянином с его устоявшимися представлениями о «норме» для украинцев как вызов и агрессия, по крайней мере как потенциальная угроза. Это, в свою очередь, вызывает агрессию со стороны носителя российского сознания, которую он считает спровоцированной. Спровоцированной одним только фактом существования такого «аномального» украинского типажа. Собственная национальная агрессивность таким образом экстраполируется на другого, что усиливает чувство угрозы и незащищенности. Это очень своеобразная мазохистская агрессивность, когда сам источник агрессии чувствует себя жертвой, нуждающейся в защите и сочувствии, когда в роли «перпетум мобиле» агрессивности выступают искусственно вызванный страх и комплекс острой, хоть и не оправданной реальными обстоятельствами, жалости к себе. Яркой иллюстрацией к этому тезису может быть ситуация с «русскоязычными» за пределами Российской Федерации и ее освещение средствами массовой информации этой страны с бесконечными жалобами на «притеснения» и «преследования».

«Бандеровец» воспринимается многими россиянами как метафизическая, почти манихейская угроза со стороны сыновей тьмы. Однако участие реальных бандеровцев в формировании таких представлений было довольно минимальным, остальное сделало само российское сознание с его специфическими, созданными такой же специфической историей особенностями. Кое-что об этих особенностях можно иногда прочитать и у российских исследователей: «...На этом камне свободно выбранных несвободы и деспотизма строилась будущая Россия. Потом укрепились сельские общины, которые возродили племенной диктат большинства и пренебрежение к личности, манихейское жестокое разделение мира на «наших» и «ненаших» и соответственно двойную мораль и нормы сожительства (для своих и чужих). То есть, по сути, аморализм, который стал постепенно одним из удивительнейших национально-психологических черт, которые уже действительно «аршином общим не измерить». Сюда же относится нигилистическое отношение к частной собственности, благодаря которому марксизм, который был широко известен в Европе, смог укорениться и взрасти как сучковатое дерево большевизма только в России. Именно отсюда, отмечал я в последних трудах, из сугубо психологической склонности к архаике — то есть к консервированию древних коллективно-подсознательных стереотипов — возникают многочисленные исторические и современные беды российского народа. И еще раз отмечаю, происхождение и развитие этих национальных черт объясняется вовсе не какой-то расовой предопределенностью... они приобретены в результате того же особого российского пути прогресса, наличия которого, кажется, никто не отрицает», — писал российский историк В.Возгрин.

♦ Российское сознание легко признает право народов на самоопределение, на антиколониальную войну, когда речь идет о событиях, которые не касаются России. Россияне охотно сочувствуют американским неграм, южноафриканским бурам, бенгальцам, потому что это не налагает на них никаких обязательств в отношении пересмотра собственной истории, а тем более собственных границ. Именно поэтому им так трудно признаться самим себе, что «бандеровщина» была самым обычным национально-освободительным движением. Ведь это признание будет требовать и определения места и роли россиян в этом процессе. Такое определение может быть только весьма некомплиментарным.

Поскольку бандеровское движение было объективно направлено против России как государства и политического режима, было эффективным, хорошо организованным, последовательным и непримиримым, от него нельзя было откупиться очередным протекторатом или доминионом, «союзом» или «стратегическим партнерством», оставался только путь его демонизации, хотя типологически бандеровское движение не отличалось принципиально от антифранцузского движения в Алжире или антианглийского в Ирландии. Интересно, что аналогичные попытки демонизировать национально-освободительное движение наблюдаются в Чечне по такой же схеме (российские чиновники не случайно заявляют, что на этой территории будут применяться методы, которые были апробированы в Западной Украине в 1940—1950-х годах).

♦ Схема действительно повторяет «антибандеровскую»: обвинение чеченских повстанцев в прислужничестве зарубежным исламским фундаменталистам (ОУН-УПА в прислужничестве немецким оккупантам, позже западному империализму, и сотрудничестве с бандитско-криминальными элементами: всевозможными наемниками и т.д.). Сосредоточивают внимание на неминуемых эксцессах любой вооруженной борьбы, причем только на эксцессах одной стороны, чеченской, считая эксцессы (часто значительно более жестокие и неоправданные) с российской стороны чем-то приемлемым и почти законным. Именно так в России до сих пор рассматривают действия войск НКВД-МГБ в Западной Украине, многочисленные убийства и депортации мирного населения. Более того, эти действия считаются образцом для подражания в нынешней кавказской войне.

Представления широкой российской общественности об эпопее ОУН-УПА сводятся к совокупности мифологем: украинско-немецкие националисты, сотрудничество с гитлеровским режимом, зверства, патологическая русофобия. Элемент невежества, сознательно формировавшийся Агитпропом, здесь, бесспорно, присутствует. Об этом свидетельствует тот факт, что даже, казалось бы, профессиональные «борцы с бандеровщиной» обычно не могут назвать имена деятелей этого движения, кроме, конечно, самого Степана Бандеры, абсолютно не информированы по конкретным событиям, документам и т.п. Это фобия неизвестного, а потому еще более ужасного. Однако значительная часть этой общественности, в первую очередь ветераны Красной армии, принципиально и не хочет знать фактов, ведь эти факты могут разрушить привычный и удобный миф, побуждая к разрыву с любимыми фетишами сознания, лишая духовного комфорта постоянства догм и суеверий.

♦ Этот больше чем сомнительный в своей основе образ «бандеровца», который должен вызывать страх, ненависть и отвращение на уровне физиологичных рефлексов, как нельзя лучше подходит нынешней антиукраинской пропаганде как своего рода «страшилка» для этнических россиян в Российской Федерации и Украине и для определенной части украинцев Востока и Юга. Это облегчается тем, что в этих регионах толкование истории украинского национально-освободительного движения дано на откуп левым и пророссийским организациям, для которых это движение — не только сосредоточение всех человеческих пороков, но и явление узко региональное, западное, галицкое, абсолютно чуждое Донбассу, Слобожанщине, Таврии. В их толковании, как и в большинстве российских публикаций (практически во всех), бандеровцы предстают как мастера самых изощренных пыток (хотя на самом деле именно они часто были их жертвами), как носители звериных инстинктов, специалисты по всяческим издевательствам над россиянами, евреями и поляками. Два последних этноса вряд ли вызывают искреннее сочувствие пропагандистов, но обязательно добавляются для придания бандеровским «зверствам» большей универсальности. В то же время все жестокости против членов ОУН-УПА и мирного населения последовательно замалчиваются. Потому что их признание тоже будет способствовать разрушению «антибандеровского мифа». Соответствие этого абсолютно негативного образа реальности — вопрос вне обсуждения в российской исторической науке, не говоря уже о публицистике. И это несмотря на то, что сегодня существует возможность доступа ко многим аутентичным источникам.

♦ Образ «бандеровца» в российском сознании почти полностью совпадает с образом галичанина, который воспринимается как западный, католический, чуждый остальной Украине тип, как соблазнитель «пророссийского» по определению украинского народа. Галичане абсолютно противоречат всем российским догмам относительно Украины, которая вызывает возмущение и враждебность большинства российской общественности. Западные украинцы оказались более твердым и более неуступчивым человеческим материалом, чем их восточные братья, которым политические условия не давали возможности перейти от стадии этнографической массы к стадии нации. «Захидняки», очевидно, не прибегали к русификации (в первую очередь ментальной), были стойкими относительно славянофильской и интернациональной пропаганды, религиозные, умели четко формулировать свои цели и национальные требования. То есть они олицетворяли все те черты, которые российское сознание так не хотело видеть в украинцах. Галичане производили впечатление представителей продвинутой европейской нации, которой по московским проектам не должно быть на Украине. Уровень их национального сознания был с точки зрения руководства СССР слишком высоким. Именно это в советские времена вызывало подозрения и недоверие к выходцам из Западной Украины, даже если то были простыми носителями компартийных взглядов. Галичанину было практически невозможно попасть на верхушку партийного олимпа УССР.

Такое отношение российского общественного мнения (как правило, очень негативное) связано, среди прочих причин, также с тем, что русская ментальность (и элементарная, и массовая) воспринимает высокий уровень украинского национального сознания как шовинистическую русофобию, нормой же считает почти полное отсутствие национального сознания. Россияне склонны приписывать «бандеровцам» ту враждебность к себе, которую они сами ощущают к сознательным в национальном смысле украинцам, и тогда тезис «мы их ненавидим» меняется на более удобный и психологически выигрышный — «они нас ненавидят».

♦ Здесь следует обратить внимание на некоторые специфические этнопсихокомплексы россиян. Российская общественность любит обсуждать враждебные чувства других народов относительно россиян, однако всячески уклоняется от обсуждения и анализа собственной враждебности к другим: евреям, татарам, кавказцам, украинцам, прибалтийцам, часто сознательно подменяя серьезный уровень рассмотрения примитивными клоунадами с заверениями «простых людей» о своей любви к соседу-инородцу, или трогательной историей взаимоотношений отдельного россиянина и отдельного нероссиянина, что никоим образом не снимает с повестки дня необходимость глубокого и честного анализа взаимоотношений народов.

Галичане самой своей ментальностью обижали особенный колониальный комплекс россиян — жажду любви и благодарности со стороны покоренных народов. Россиянин на этнических землях «инородцев» не хотел и не мог чувствовать себя тем, кем он был — колонизатором и ассимилятором, а предпочитал чувствовать себя носителем прогресса, цивилизации и благотворительности. И если на Востоке, в Азии, в такой установке еще был какой-то минимальный смысл: «Россия, действительно, играет прогрессивную роль относительно Востока. Невзирая на всю подлость и славянскую грязь, господство России играет цивилизаторскую роль для Черного, Каспийского морей и Центральной Азии, для башкир и татар» (Ф.Энгельс), то в Западной Украине культурный уровень рядового россиянина (прежде всего бытовой), его воспитание и поведение никоим образом не могли служить образцом для коренного населения.

Правда, иногда некоторые русские мыслители таки осознавали, что их надежды на благодарность народов, которых хотелось бы держать под постоянным контролем, абсолютно напрасны. И это осознание порождало недобрые чувства к объекту возможной политической «благотворительности», к тем, кто должен был дерзость претендовать на собственные интересы и свое особенное виденье истории. Наиболее репрезентативно этот комплекс обиженности лучших чувств проявился у Ф. М. Достоевского в политическом аспекте — убежденного великодержавника и панрусиста, который, однако, не сторонился и славянофильской риторики: «Не будет в России, и никогда еще не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, как только Россия их освободит, а Европа согласится признать их освобожденными». У писателя речь шла о сербах, болгарах, черногорцах, которые, действительно, были не против того, чтобы воспользоваться российской военной мощью для решения собственных национальных проблем в Османской империи. Но это вовсе не означало, что они хотят стать сателлитами Российской империи. Они считали, что лучше руководствоваться в своей политике собственными вкусами; часто это требовало от южных славян ориентироваться не на Петербург, а на Вену или Берлин, что опять же вызывало обиду и разочарование российской общественности, которая при всей своей романтичности в политическом смысле была чрезвычайно корыстолюбивой и за каждый акт «геополитического альтруизма» в виде очередного «освобождения» требовала расчета. Совсем другой была ситуация Западной Украины 1940-50-х годов, когда перспектива советского «освобождения» у галичан, которые уже успели ознакомиться с этой системой и этой культурой 1939 года, вызывала ужас и отчаяние.

♦ В отношении российской общественности к украинскому национально-освободительному движению можно усмотреть определенную культурно-психологическую особенность, которую определил тот же Достоевский, который сказал, что люди всегда ненавидят тех, кому они сделали плохо. Ведь российскому сознанию, над которым тяготеют (вспомним точку зрения В. Возгрина) старинные племенные комплексы разделения мира на систему «свой-чужой», а соответственно и морали — на мораль для своих и чужих, неописуемо трудно признать тех, кто был объективно против России, против ее войск и при этом был прав, а действия его были этически справедливы и исторически оправданы. Для российского сознания тот, кто был против «священного государства», как оно определено в последнем варианте гимна Российской Федерации, не может быть оправдан, какими бы мотивами он не руководствовался, какие бы объективные обстоятельства не свидетельствовали в его пользу. В конце концов, признать историческую справедливость украинского национально-освободительного движения 1940—1950-х годов на западных землях означает необходимость (логическую и моральную) осудить самих себя.

И здесь возникает вопрос о русской вине. Известно, как тяжело решало вопрос национальной вины немецкое сознание по Второй мировой войне. Оно его решило, в результате чего немецкая земля больше не является источником агрессии.

♦ В России даже постановка вопроса о русской вине воспринимается как русофобия и национальная измена. В значительной степени ситуация складывалась исторически. Когда после 1917 года, осуждая тюрьму народов, Российскую империю, пришлось сказать о многочисленных преступлениях против них, то оказалось, что русский народ никакого отношения к этим грехам не имеет — во всем виноват царизм (правда, большевики не додумались сказать, что именно русский народ больше всех пострадал от самодержавия). Когда после 1991 г. пришлось сказать об уничтожении нерусских народов, депортации, притеснениях, русификации, то выяснилось, что русский народ опять не может отвечать — во всем виноваты коммунисты, от которых больше всех, конечно же, пострадали россияне. И даже когда возник вопрос об ответственности за первую чеченскую войну 1994-96 гг., было заявлено, что во всем виноваты ельцинские демократы.

Идея Ф. М. Достоевского «о всемирной чуткости» россиян на этом фоне все больше производит впечатление обычной пропагандистской идеологемы, призванной скрыть принципиальный российский этноцентризм, связанный с неспособностью к раскаянию, особенно перед «чужими».

♦ Нам кажется, что именно это имел в виду российский философ культуры Георгий Федотов: «Почему Россия — христианская Россия забыла о покаянии? Я говорю о покаянии национальном, конечно. Было ли когда-то христианское поколение, христианский народ, который перед лицом исторических катастроф не видел в них карающую руку, не сводил бы счеты с собственной совестью?.. А в православной России не нашлось пророческого обвинительного голоса, который показал бы нашу вину в нашей гибели. Эта нечувствительность национальной совести сама по себе является самым сильным симптомом болезни». И дальше: «... то бешенство, та одержимость злобы, направленные сегодня на развитие классового и безбожного интернационализма, завтра будут направлены на создание национальной и православной России. Какой ужас!».

Российский «миф бандеровщины» ничего не рассказывает об этом героическом явлении украинской истории, но очень многое может рассказать о специфических национальных болезнях российского сознания.