Когда Горбачев пришел к власти в 1985 году, редакцию газеты Le Monde раздирали сомнения по поводу того, какую позицию стоит занять по отношению к СССР. Начатые «Горби» реформы только усилили этот раскол. Журналисты поделились на «энтузиастов» и «скептиков». И даже лучшие друзья могли насмерть разругаться.
Москва, Кутузовский проспект, дом №4. Там, на первом этаже этого здания Le Monde открыл в начале 1970-х годов корреспондентское представительство в Советском Союзе. Престижность такой работы не отменяла того, что помещение было тесным, заставленным столами и несгораемыми шкафами с архивами. Печатные машинки, чайник, десятки разгуливающих по стенам тараканов и внизу здания полицейские в форме, которые в середине 1980-х годов все еще контролировали всю жизнь в советской России.
Все попадавшие туда журналисты газеты натыкались на одну и ту же советскую служащую. Эта крашеная блондинка с высоким голосом была сотрудницей Министерства иностранных дел СССР и выполняла там роль секретаря, переводчицы и информатора советских властей. «Дура», — пришел к выводу Жак Альмарик (Jacques Amalric), который проработал корреспондентом в Москве с 1973 по 1977 год. Он дал ей прозвище «лучезарная», причем в большей степени не из-за ее живого нрава, а в насмешку над неиссякаемым оптимизмом, с которым она расписывала советское общество. Это ироничное прозвище прочно приклеилось к ней, однако все так или иначе должны были считаться с ней даже после прихода к власти Михаила Горбачева с его рассуждениями о реформах.
С марта 1985 года, когда сына кавказских колхозников назначили главой центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза, особых перемен видно не было. Да, катастрофа в Чернобыле, которая случилась год спустя после избрания Горбачева, пошатнула режим в не меньшей степени, чем поразила весь мир. Но хотя новый советский лидер и принялся говорить о гласности и перестройке в двух- или даже трехчасовых речах на советский манер, большинство работавших в стране западных корреспондентов испытывали серьезные сомнения насчет грядущих перемен.
«Русские гораздо охотнее, чем раньше, говорили с иностранцами, но в КГБ все равно действовали очень активно и следили за иностранными журналистами, — вспоминает Сильви Коффманн (Sylvie Kauffmann), которая работала с 1986 года в Москве на AFP, а затем перешла в Le Monde. — Проколотые шины, внезапные обрывы связи, полицейские проверки принявших нас советских граждан — спецслужбы совершенно явно тормозили процесс либерализации».
Когда зимой 1986 года диссидент Андрей Сахаров по решению Горбачева, наконец, смог освободиться из ссылки в Горьком и приехал на московский вокзал, журналистка сразу же заприметила рядом с отцом советской атомной бомбы этих вездесущих агентов, которых было очень просто узнать по курткам и вязаным шерстяным шапкам с надписью «лыжи».
Она помнит, как опоздавшая на место журналистка британского агентства Reuters бурчала себе под нос: «Чертовы ублюдки!» Утром она обнаружила, что за ночь вокруг ее машины выросла настоящая ледяная стена: в КГБ явно хотели сделать так, чтобы она никуда не успела. Хотя перестройка и началась, наверху развернулась нешуточная борьба, исход которой предугадать было никому не под силу.
Государство в государстве
В Париже в редакции Le Monde главным образом царил скептицизм. По крайней мере, в иностранной службе, которая представляла собой нечто вроде государства в государстве. На двери какой-то остряк прилепил небольшую табличку с надписью: «Пожалуйста, никакого секса, мы заняты». Когда днем после сдачи материалов там открывали бутылки виски и водки (в прессе в те времена тогда еще крепко пили), заходить туда не отваживались даже представители главной редакции.
Там, среди репортеров и специалистов по всем регионам мира, была небольшая группа журналистов высокого полета, прекрасных кремленологов и русофилов, которые в совершенстве владели русским, но придерживались антисоветских взглядов. По возвращении из Москвы в 1977 году Жак Альмарик возглавил эту службу и, по его собственным словам, «сделал из нее анклав». Сам он — тоже необычный человек.
Этот уроженец юга Франции (в его голосе сохранились нотки родного диалекта), по-своему блестящий и очаровательный, но грубый человек, которому были свойственны сентиментализм и полное отсутствие дипломатии, принес в газету свой антикоммунистический настрой при том, что для нее, как и части левой интеллигенции, в те времена было характерно уважительное отношение к советской компартии.
В своем кабинете, рядом с прилепленной на стену огромной картой мира и книжным шкафом, последняя полка которого сгибалась под весом пустых бутылок из-под спиртного, он приклеил такой транспарант: «На Востоке ракеты охраняют ГУЛАГ, на Западе пацифисты охраняют ракеты».
Четыре года в Москве посреди затхлого застоя брежневской эпохи окончательно убедили его в упадке системы. Он прибыл туда прямо из Вашингтона, где освещал события в годы Никсона, вместе с женой Николь Занд (Nicole Zand, она сама была литературным обозревателем Le Monde) и тремя детьми: Юдит, Александром и Матье (впоследствии он стал знаменитым актером и режиссером). В СССР он побывал на полутайных собраниях диссидентов, делал репортажи из нищих и пьющих деревень, мирился с постоянным прослушиванием разговоров и отмахивался от «девочек, которых вам подсылают, чтобы скомпрометировать».
Утром 13 февраля 1974 года, когда он надиктовал по телефону редакции Le Monde материал о выдворении из страны Солженицына, связь обрывали 17 раз. Но ему было не занимать упорства.
После войны коммунизм стал предметом жарких дискуссий в Le Monde, причиной конфликтов и глубоких разногласий. «Юбер Бев-Мери (Hubert Beuve-Méry) был человеком правой культуры, который возглавлял левую редакцию, — отмечает бывший заместитель директора газеты Лоран Грейсаме (Laurent Greilsamer). — Он стремился держаться на равном удалении от США и СССР, поставив Le Monde в нейтральную позицию в разгар холодной войны».
Его преемники у руля газеты куда более явно поддерживали левых. В первую очередь это относилось к Жаку Фове (Jacques Fauvet). Бывший военнопленный не забыл, как его освободили из лагеря солдаты Красной армии и открыто выступал в поддержку Союза левых, альянса французской Компартии и Соцпартии, который привел к власти Франсуа Миттерана. В газете до сих пор не без стыда вспоминают о том, как он приветствовал установление власти «красных кхмеров» в Пномпене в 1975 году.
Как бы то ни было, во французской интеллигенции тех времен антикоммунистический настрой неизменно означал правые взгляды.
В газете искренне критиковали ГУЛАГ, но не ставили под сомнение основополагающую логику коммунизма. Об этом писал в L'Express в 1974 году философ Жан-Франсуа Ревель, супруг одной их самых выдающихся журналисток Le Monde тех времен Клод Саррот (Claude Sarraute): «Психология холодной войны (…) подразумевает приравнивание любого реалистичного описания СССР к принципиально антисоветскому настрою, антисоветского настроя к антикоммунистическому, а антикоммунистический к враждебному отношению ко всем левым. Получается, что либо человек принимает все коммунистические требования, либо считается реакционером».
Что касается отошедших от маоизма новых философов, в газете считали, что они слишком уж любят красоваться в СМИ. «Антиамериканский настрой, воспоминания о войне, левая культура — всему этому нужны коммунисты», — осознал Альмарик.
В 1980 году во время внутреннего голосования Le Monde поделился на лагеря сторонников начальника иностранной службы и главы Le Monde diplomatique Клода Жюльена (Claude Julien). Жюльен был католиком и умелым диалектиком и скорее выступал против США, чем поддерживал СССР. Как бы то ни было, ему не нравились «правые» Альмарика. Жюльен победил, но через год ему пришлось подать в отставку. Впоследствии Андре Лоран (André Laurens) и Андре Фонтен (André Fontaine) покончили с потворством СССР, но королевство Альмарика осталось в неприкосновенности.
Там были настоящие знатоки советской номенклатуры и диссидентских кругов. Во-первых, это относилось к напоминавшей советскую «бабушку» чешской турчанке Амбер Бузоглу (Amber Bousoglou). Она говорила на шести или даже семи языках и взяла на себя перевод первых копий «Архипелага ГУЛАГ», которые тайно передали на Запад. Она занималась всей Восточной Европой. Иногда она говорила по-русски с Мишелем Татю (Michel Tatu), чей рассеянный вид в стиле инспектора Коломбо скрывал колоссальные знания истории СССР с 1917 года.
Татю был корреспондентом газеты с 1957 по 1964 год и сохранил с тех пор великолепную базу данных, в которую методично заносились все выступления и письменные публикации советского руководства, от Кремля до райкомов самых удаленных регионов страны. Он был большим знатоком, который пользовался всеобщим уважением и был широко известен в американских университетах. Когда он захотел взять с собой во Францию советскую девушку, на которой женился, генерал де Голль лично договаривался об этом с Никитой Хрущевым.
В середине 1980-х годов он весьма сдержанно реагировал на реформы Горбачева, который, как ему было прекрасно известно, был аппаратчиком, воспитанным под крылом главы КГБ Юрия Андропова.
Когда он написал его биографию в 1987 году, то посчитал нужным снабдить ее таким вопросом: «Изменится ли СССР?» Ян Краузе (Jan Krauze), чьи польские корни стали необоримой прививкой против СССР, и Даниэль Верне (Daniel Vernet), специалист по русскому и немецкому языкам и корреспондент в Москве с 1977 по 1981 год, дополнили лично набранную Альмариком группу.
Из Варшавы в Москву
В 1979 году он увел из Le Nouvel Observateur молодого журналиста, который отметился статьями по диссидентской литературе. Бернар Гетта (Bernard Guetta) был полон очарования и таланта, веселья и уверенности в себе, заносчивости и энтузиазма. Некогда он был троцкистом, но затем прочно утвердился в лагере антисталинских левых. Его с женой Катрин связали узы дружбы с Николь Занд и Жаком Альмариком, что вылилось в совместные отпуска и частые вечеринки.
В 1980 году именно его направила иностранная служба в Варшаву, а затем в Гданьск, где «Солидарность» во главе с Лехом Валенсой в скором времени сотрясла основы коммунистической власти. Чтобы ограничить распространение новостей о забастовках, режим заблокировал телефонную связь на верфях и во всем городе. Поэтому Гетта проводил день на заводе, а вечером садился на 18-часовой самолет до Варшавы и надиктовывал оттуда статьи. Они принесли ему в 1981 году престижную премию Альбера Лондра, звездный статус в газете и, как это всегда бывает в таких случаях, целую кучу завистников.
Альмарик захотел отправить его в Москву, но освещение польских событий стало достаточно сильным раздражителем для советских властей, чтобы они отказали ему в визе. Поэтому пунктом назначения стал Вашингтон эпохи Рейгана. Однако в 1988 году он, наконец, все же отправился в СССР на смену переведенной в Варшаву Сильви Коффманн (нужно сказать, что такие перестановки всегда были предметом подковерных сделок и договоренностей в Le Monde).
Сильви Коффманн прекрасно описывала советское общество, первые частные рестораны, новое кипение в прессе. Гетта же рассказывал о переменах в руководстве страны. Он не говорил по-русски, но через два месяца после приезда обратился к ошарашенному представителю советских властей с требованием устроить ему встречу «членом Центрального комитета, который бы мог объяснить политику Горбачева». Несколько дней спустя Андрей Грачев, стройный и элегантный человек в твидовом пиджаке на британский манер, встретил его прекрасным французским в Министерстве иностранных дел.
Бывший пресс-секретарь Михаил Горбачева до сих пор вспоминает об этой первой осторожной встрече, которая была наполнена аллюзиями и намеками. «Я ничего не понимаю», — заявил Гетта. «Я читал все ваши материалы по польскому кризису и уверен, что вы все прекрасно поняли», — ответил Грачев.
С тех пор корреспондент Le Monde придал новый колорит освещению событий в СССР. «Лейтмотив моих статей стал выглядеть следующим образом: «Стремление этой команды к реформам реально, она хочет спасти СССР от краха», — рассказывает он сегодня в прекрасном саду своего парижского дома. 14 марта 1988 года, всего несколько месяцев спустя после его приезда в Москву, Le Monde опубликовал блестящую серию материалов под названием «Михаил Горбачев, год V». Первый эпизод начинался следующим образом: «Если судить по напущенной серьезности зачитывающих материалы ИТАР-ТАСС телеведущих, если посмотреть на пустые прилавки магазинов, дикие очереди за апельсинами и толпы фарисеев у мумии Ленина, если испытать на себе извращенный гнев местных царьков и пройтись по городам, где вывести «Хлеб», «Молоко», «Одежда» и «Колбаса» говорят все о рудиментах советского мира, то есть если придерживаться всех классических образов этой недоразвитой сверхдержавы, можно прийти к выводу, что власть Горбачева ничего не изменила в Советском Союзе».
Тем не менее, он посчитал нужным добавить: «Это было бы правдой, истинной правдой, если придерживаться сухих фактов, но в то же время и грубейшей ошибкой. Потому что хотя приход к власти Михаила Горбачева 11 марта 1985 года ничего не изменил в материальной жизни советских граждан, он породил событие колоссальных последствий: смерть советизма, этой заданной системы, этой конкретной реальности, которую нельзя называть ни коммунизмом ни социализмом».
Раньше небольшой группе «русских» из иностранной службы приходилось бороться с внешним потворством коммунизму. Но теперь советский энтузиаст завелся уже у нее внутри, причем он оказался тем, кого Альмарик всегда считал братом. Сегодня, сидя на террасе свое прекрасного корсиканского дома с видом на Средиземное море, бывший глава иностранной службы вспоминает: «Я говорил Бернару: «Осторожнее, не нужно строить иллюзии. Польша вскружила тебе голову». Но Бернар такой человек, которому чужды сомнения».
Годы наблюдения за советской системой убедили Альмарика, что «тоталитаризм не может провести реформы изнутри». Он был уверен, что «у Горбачева нет нужного размаха, что советское общество слишком упадочно»: «Все знакомые мне диссиденты были настроены также скептически. Сначала они поверили в перестройку, но затем, по их словам, испытали сильнейшее разочарование».
Он и пальцем не прикоснулся к статьям Гетта (в Le Monde подобное считалось недопустимым), но периодически стал выпускать материалы, в которые практически полностью противоречили публикациям Гетта или, по меньшей мере, заметно умеряли его оптимизм.
Энтузиазм московского корреспондента смущал не только его. Мишель Татю и Даниэль Верне тоже смотрели на это с большой осторожностью. «У нашего скептицизма было две стороны, — объясняет Даниэль Верне. — Во-первых, не было видно никаких причин для того, чтобы Горбачев, дитя Андропова, отличался от других. Мы уже видели пустые начинания Брежнева. Кроме того, мы думали, что система не поддается реформам и из-за них может просто развалится на части.
Но у Бернара Гетта было окрыляющее ощущение того, что он описывает творящуюся у него на глазах историю. Успехи опьянили его. 9 ноября в 1989 года в Ереване он узнал о падении берлинской стены. Ночью он позвонил в газету, чтоб надиктовать девять листов материала о результатах перестройки в Армении. Стенографистка: «Вы и правда думаете, что их завтра опубликуют?» Он, озадаченно: «Вы шутите?» Она: «Вы, что, не в курсе? Берлинская стена упала». Он, безапелляционно: «Ну и что?»
Коммунизм в Восточной Европе рухнул, но перестройка не принесла ожидаемых результатов в СССР, и Горбачев в конечном итоге окончательно растерял популярность в народе. Как отмечает Даниэль Верне, «и скептики, и энтузиасты в конечном итоге оказались неправы: реформы прошли так, как никто не ждал».
В 1990 году окрыленный успехами и признанием в СМИ Бернар Гетта решил побороться за пост директора Le Monde c Жаном-Мари Коломбани и Даниэлем Верне. Это уже показалось перебором Жаку Альмарику, который поддержал Верне. «Ты с ума сошел!» — сказал он своему старому другу, который в конечном итоге потерпел поражение и уступил Верне.
В 1990 году Бернар Гетта ушел из Le Monde. Уставший от внутренних споров Жак Альмарик в 1993 году перебрался в Libération. С тех пор прошло 22 года. Гетта до сих пор уверен, что прав был именно он, а не газета. «Потом пришел Ельцин, а затем — Путин, бывший агент КГБ, — отвечает ему Альмарик. — Хаос и диктатура. Где тут демократия?» Каждое утро (привычка вставать на заре так никуда и не делась) второй слушает первого по France Inter. Они больше не обмолвились и словом.
