Спустя 25 лет после площади Тяньаньмэнь и падения Берлинской стены у либеральной демократии по-прежнему нет реальных соперников.

25 лет назад я написал для небольшого журнала под названием National Interest статью «Конец истории?» (The End of History?). На дворе была весна 1989 года — потрясающий момент для всех, кто был причастен к политическим и идеологическим спорам холодной войны. Мой текст вышел за несколько месяцев до падения Берлинской стены, примерно тогда же, когда сторонники демократии протестовали на пекинской площади Тяньаньмэнь, и в разгар череды переходов к демократии в Восточной Европе, Латинской Америке, Азии и Тропической Африке.

Я доказывал, что история (в широком философском смысле) пошла совершенно другим путем, непохожим на тот, о котором говорили левые мыслители. Процесс экономической и политической модернизации — вразрез с заявлениями марксистов и Советского Союза — приводил не к коммунизму, а к тем или иным формам либеральной демократии и рыночной экономики. История, писал я, по-видимому, в итоге приходит к свободе: выборным властям, правам личности и экономикам, в которых капитал и рабочая сила циркулируют в условиях сравнительно скромного госконтроля.

Возвращаясь сейчас к этой статье, начнем с очевидного: в 2014 году ситуация выглядит совсем иначе, чем в 1989 году.

Россия стала грозным электоральным авторитарным режимом, подпитываемым нефтедолларами, запугивающим соседей и стремящимся возвращать себе территории, которые она потеряла, когда в 1991 году был распушен Советский Союз. Китай остается авторитарным, однако обзавелся второй в мире по величине экономикой и территориальными амбициями в Южно-Китайском и Восточно-Китайском море. Как недавно писал специалист по внешней политике Уолтер Расселл Мид (Walter Russell Mead), старомодная геополитика вернулась с большим шумом и теперь глобальная стабильность находится под угрозой с обоих концов Евразии.

Проблема современного мира заключается не только в том, что авторитарные державы на подъеме, но и в том, что у многих демократических стран дела идут не лучшим образом. Возьмем Таиланд, изношенная политическая структура которого в прошлом месяце поддалась военному перевороту, или Бангладеш, где политическая система порабощена двумя коррумпированными политическими машинами. Многие страны, казалось бы, успешно перешедшие к демократии — Турция, Шри-Ланка, Никарагуа, —скатываются к авторитарным практикам. Многие другие — в том числе такие новые члены Европейского Союза, как Румыния и Болгария, — по-прежнему поражены коррупцией.

У развитых демократий тоже есть некоторые трудности. В последнее десятилетие США и Евросоюз столкнулись с жестокими финансовыми кризисами, приводящими к низким темпам роста и к жестокой безработице, особенно среди молодежи. Хотя экономика США снова начала расти, плоды этого роста распределяются неравномерно, а расколотая межпартийной борьбой политическая система Америки явно не выглядит привлекательным примером для прочих демократий.

Не опровергает ли это мою гипотезу о конце истории, и если нет, то не следует ли ее, в любом случае, серьезно пересмотреть? На мой взгляд, ее основная идея остается, в сущности, правильной, однако теперь я также понимаю о политическом развитии ряд вещей, которые я не столь ясно видел в бурном 1989-м.

При наблюдении широких исторических тенденций важно не преувеличивать значение краткосрочных факторов. Признак прочной политической системы — это ее устойчивость в долговременной перспективе. Показатели каждого конкретного десятилетия не так уж важны.

Для начала рассмотрим, как сильно за последние два поколения изменились политические и экономические системы. На экономическом фронте в мировом масштабе резко возросло производство, увеличившееся за период с начала 1970-х годов до финансового кризиса 2007-2008 годов в четыре раза. Хотя кризис сильно ударил по экономике, уровень процветания в мире в целом заметно повысился — причем на всех континентах — благодаря глобальной либеральной системе торговли и инвестиций. Даже в таких коммунистических странах, как Китай и Вьетнам, господствуют законы рынка и конкуренции.

В политической сфере также произошли огромные перемены. По словам специалиста по демократии из Стэнфордского университета Ларри Даймонда (Larry Diamond), в 1974 году в мире было всего 35 выборных демократий, что составляло менее 30% от общего числа стран. К 2013 году их стало около 120, то есть более 60%. В 1989 году ускорилась давняя тенденция, которую покойный гарвардский политолог Сэмюэл Хантингтон (Samuel Huntington) называл «третьей волной» демократизации. Начало этой волне примерно на 15 лет раньше положили смены режимов в Южной Европе и Латинской Америке. Позднее она распространилась на Азию и тропическую Африку.

Возникновение глобального экономического порядка, основанного на рыночных принципах, и распространение демократии напрямую связаны. Демократия всегда опиралась на широкий средний класс, а в последние десятилетия ряды процветающих, обладающих собственностью граждан растут по всему миру. Более обеспеченное и образованное население обычно более требовательно к своему правительству. Так как они платят налоги, они чувствуют себя вправе призывать власти к ответу. Многие из наиболее упорных оплотов авторитаризма — это богатые нефтью государства. В России, Венесуэле, странах Персидского залива так называемое ресурсное проклятие позволяет правительствам извлекать гигантские доходы из естественных источников, а не благодаря налогам, получаемым с населения.

Однако даже если сбросить со счетов способность нефтяных автократий противиться переменам, мы увидим, что с 2005 года в мире проявляется тенденция, которую д-р Даймонд характеризует как глобальное «отступление демократии». По данным организации Freedom House, публикующей информацию о состоянии политических и гражданских свобод, в последние восемь лет наблюдается упадок как количества, так и качества демократий (честности выборов, свободы прессы и т. д.).

Однако давайте не будем упускать контекст. Можно тревожиться об авторитарных тенденциях в России, Таиланде или Никарагуа, но еще в 1970-х годах все эти страны были несомненными диктатурами. Несмотря на захватывающую революционную атмосферу, царившую в 2011 году на каирской площади Тахрир, Арабская весна, по-видимому, не принесет реальной демократии никому, кроме той страны, в которой она началась, — то есть Туниса. Но, тем не менее, в дальнейшем она может сделать политику в арабском мире гибче. Просто не следовало ожидать, что это произойдет быстро. Мы забыли, что после революций 1848 года —европейской «Весны народов» — демократии потребовалось еще 70 лет, чтобы укрепить свои позиции и восторжествовать.

Более того, на идейном уровне у либеральной демократии по-прежнему нет реальных конкурентов. Путинская Россия и Иран аятолл на практике попирают демократические идеалы, но вынуждены воздавать им формальное уважение. Зачем бы иначе России понадобились фальшивые референдумы о «самоопределении» на Восточной Украине? Радикалы на Ближнем Востоке могут мечтать о возрождении исламистского халифата, однако подавляющее большинство населения мусульманских стран их не поддерживает. Единственная система, способная хоть как-то конкурировать с либеральной демократией, — это так называемая китайская модель, которая предусматривает авторитарный политический режим при частично рыночной экономике и высоком уровне технократической и технологической компетентности.

Однако если меня спросят, что вероятнее — что США и Европа через 50 лет будут политически больше похожи на Китай, или что Китай через 50 лет будет больше похож на США и Европу, я без колебаний выберу второй вариант. Устойчивость китайской модели вызывает серьезные сомнения. Легитимность системы и господство партии опираются на высокие темпы роста, которые невозможно будет сохранить при переходе Китая из категории стран со средними доходами в категорию стран с высокими доходами.

Китай также навешивает на себя скрытое бремя, отравляя свою почву и свой воздух. Хотя его правительство гибче большинства авторитарных режимов, когда наступят трудные времена, растущий китайский средний класс вряд ли будет готов мириться с текущей системой коррупционного патернализма. Вдобавок, в отличие от революционных дней Мао, Китай больше не пытается принести всему миру свои идеалы, а с учетом растущего неравенства и огромных преимуществ, которыми пользуются люди с политическими связями, «китайская мечта» сейчас выглядит в первую очередь путем к быстрому обогащению для сравнительно немногих.

Все это, разумеется, не означает, что мы должны сложить руки и удовлетворенно смотреть, как демократия развивается в последние десятилетия. Моя гипотеза о конце истории никогда не подразумевала детерминизма и не предсказывала неминуемый триумф демократии по всему миру. Демократии выживают и процветают, потому что люди готовы бороться за законность, права человека и ответственность политиков. Общества такого рода серьезно зависят от качеств своих лидеров, от организационных способностей власти — и от чистого везения.

Главная проблема стремящихся к демократии обществ — это их неспособность дать людям то, что они, в сущности, хотят от правительства: личную безопасность, экономический рост и базовые государственные услуги (особенно, в областях образования, здравоохранения и инфраструктуры), необходимые, чтобы реализовывать индивидуальные возможности. Борцы за демократию, по понятным причинам, фокусируются на обуздании тиранических или хищнических государств. О том, как управлять эффективно, они предпочитают не задумываться. Говоря словами Вудро Вильсона, их больше интересует «сдерживание правительства, чем его укрепление».

Именно это и погубило украинскую Оранжевую революцию 2004 года, которая в первый раз свергла Виктора Януковича. Пришедшие к власти благодаря протестам Виктор Ющенко и Юлия Тимошенко утонули в междоусобных дрязгах и сомнительных сделках. Если бы к власти пришло эффективное демократическое правительство, которое справилось бы с коррупцией в Киеве и повысило бы доверие к государственным институтам, оно могло бы обеспечить себе легитимность на всей территории Украины, включая русскоязычный восток, еще в то время, когда г-н Путин не успел накопить достаточно сил для вмешательства. Вместо этого демократические силы себя дискредитировали, что привело к возвращению г-на Януковича в 2010 году и подготовило почву для идущего в последние месяцы напряженного и кровавого противостояния.

Индия на фоне авторитарного Китая также выглядит крайне неэффективной. Тот факт, что она сохраняет демократическое устройство с 1947 года, безусловно, внушает уважение. Однако ее демократия при ближайшем рассмотрении выглядит такой же неприглядной, как колбасное производство. В системе господствуют патронаж и коррупция. Как утверждает индийская Ассоциация за демократические реформы, против 34% победивших на последних выборах кандидатов выдвинуты уголовные обвинения. Некоторые из них подозреваются в таких серьезных преступлениях, как убийство, похищения и сексуальное насилие.

Законность в Индии существует, но работает настолько медленно и неэффективно, что многие истцы успевают умереть, так и не дождавшись начала судебного процесса. Hindustan Times пишет, что в Верховном суде Индии скопилось более 60 000 нерассмотренных дел. По сравнению с автократическим Китаем самая большая демократия в мире выглядит абсолютно неспособной обеспечить своим гражданам современную инфраструктуру, а также такие базовые вещи, как доступ к чистой воде, электричеству или начальному образованию.

В некоторых индийских штатах, по данным экономиста и активиста Жана Дреза (Jean Drèze), 50% школьных учителей просто не выходят на работу. Нарендра Моди (Narendra Modi), индийский националист, который в прошлом пугающе терпимо относился к направленному против мусульман насилию, был недавно с впечатляющим перевесом избран премьер-министром. Люди голосовали за него в надежде, что он не ограничится обычной для Индии политической трескотней и сумеет хоть что-то сделать.

Американцы больше прочих склонны недооценивать необходимость эффективной власти. Вместо этого они фокусируются на сдержках и противовесах. В 2003 году администрация Джорджа Буша-младшего, судя по всему, была уверена, что стоит уничтожить диктатуру Саддама Хусейна, как в Ираке сами по себе возникнут демократическое правительство и рыночная экономика. Американские чиновники не понимали, что такие вещи вырастают из взаимодействия целого ряда институтов—партий, судов, собственности, общей национальной идентичности,— укрепляющихся в развитых демократиях десятилетиями и столетиями.

Проблемы с эффективностью управления, к сожалению, есть и у самих Соединенных Штатов. Наша мэдисоновская конституция, осознанно нацеленная на предотвращение тирании и предусматривающая множество сдержек и противовесов на всех уровнях, превратилась в ветократию. В отравленной поляризацией политической атмосфере современного Вашингтона правительство оказывается фактически неспособным двигаться ни вперед, ни назад.

Вразрез с истерическими воплями, звучащими с обеих сторон, США, действительно, столкнулись с долгосрочными финансовыми трудностями, которые, тем не менее, вполне преодолимы с помощью разумных политических компромиссов. Однако Конгресс уже несколько лет не принимал бюджет в соответствии с собственными правилами, а прошлой осенью Республиканцы устроили приостановку работу правительства, не сумев договориться о выплате прошлых долгов. И хотя экономика США остается источником потрясающих инноваций, американское правительство в настоящий момент, определенно, не выглядит хорошим примером для соседей.

Сейчас, спустя 25 лет, самая серьезная угроза моей гипотезе о конце истории связана совсем не с тем, что в мире появилась лучшая модель, способная однажды превзойти либеральную демократию — на эту роль не годится сделать ни исламистская теократия, ни китайский капитализм. Когда общество встает на эскалатор индустриализации, его социальная структура начинает меняться и все более широкие общественные круги начинают требовать участия в политике. Если политические элиты уступают этим требованиям, мы приходим к той или иной версии демократии.

Вопрос в том, все ли страны неминуемо попадают на этот эскалатор. Проблема кроется в связи экономики и политики. Для экономического роста необходим некий минимум институтов — защищенные судом контракты, работающие государственные структуры и т. д. Однако в условиях крайней бедности и политического раскола такие институты создать трудно. Обычно общества вырывались из этой «ловушки» благодаря прихотям истории, в результате которых такие беды, как, например, война, иногда давали полезный эффект — например, порождали современное правительство. Однако нельзя гарантировать, что звезды сойдутся именно таким образом для каждой страны.

Вторая проблема, на которую я не обратил внимания 25 лет назад — это проблема постепенного упадка, в который в долгосрочной перспективе приходят любые политические институты. Это связано с их негибкостью и консерватизмом: нормы, соответствующие определенному историческому периоду не всегда сохраняют актуальность, когда меняются внешние условия.

Более того, современные институты, которые должны быть безличными, со временем нередко захватываются влиятельными политическими субъектами. Естественная человеческая склонность поддерживать друзей и родных сохраняется при любой политической системе, и это постепенно заставляет свободы перерождаться в привилегии. В демократических государствах данное правило действует точно так же, как в авторитарных (достаточно посмотреть на налоговый кодекс США). В этих обстоятельствах богатые дополнительно богатеют не только по причине большей доходности капитала, как предполагает французский экономист Тома Пикетти (Thomas Piketty), но и потому, что они имеют больше доступа к политической системе и могут использовать свои связи, чтобы защищать свои интересы.

Что касается технологического прогресса, то его плоды двойственны. Те же информационные технологии дают обществу власть, делая информацию дешевой и доступной, но одновременно подрывают занятость в сфере неквалифицированного труда и угрожают существованию широкого среднего класса.

Людям, живущим при устойчивых демократических режимах, не следует быть благодушно уверенными в том, что эти режимы обязательно сохранятся. Однако, несмотря на все краткосрочные превратности мировой политики, мощь демократического идеала по-прежнему велика. Она проявляется в массовых протестах, которые продолжают неожиданно возникать то в Тунисе, то в Киеве, то в Стамбуле и в ходе которых простых люди требуют, чтобы правительства признавали их человеческое достоинство. О ней свидетельствуют и те миллионы бедняков, которые каждый год отчаянно стремятся переехать из таких мест, как Гватемала или Карачи в Лос-Анджелес или Лондон.

Мы по-прежнему можем не сомневаться в том, какое общество лежит в конце истории — даже если пока трудно сказать, как скоро все страны до него доберутся.

Фукуяма — старший научный сотрудник Института международных исследований имени Фримена-Спольи при Стэнфордском университете и автор книги «Политический порядок и политический упадок: от промышленной революции до глобализации демократии» (Political Order and Political Decay: From the Industrial Revolution to the Globalization of Democracy), выходящей 1 октября в издательстве Farrar, Straus and Giroux.