«Вы поди хихикаете, пьянчуги, и не верите, что все и впрямь обстояло так, как я вам рассказываю. Хотите — верьте мне, а не хотите — пойдите поглядите сами. Но уж я-то хорошо знаю, что все это я видел воочию.»
Франсуа Рабле
Встречавшая меня в аэропорту сотрудница французского МИДа думала, что я прилетела рейсом Москва-Париж. А я вышла из космического корабля, и сняв шлем, весь в межпланетной пыли, стала осматривать Землю. Прилетев с нашего советского Марса, я никогда еще не встречалась с земной цивилизацией, только читала о ней в книжках. Сотрудницу сбивал с толку мой хороший французский, она думала, что я и во всем остальном также разбираюсь. Поэтому она опрометчиво оставила меня, марсианина, перед Лувром и сказала: «Ваша гостиница на улице Вожирар. А вот там можете дешево и неплохо поесть».
Недолго постояв перед Лувром и пряча от землян свой марсианский хвост и щупальца, я направилась туда, где кормили.
Как я понимаю сейчас, это был дар предвидения. Я предчувствовала принадлежность к «колбасной эмиграции», как вскоре назовут нас в Москве. На Марсе голодно, но интересно, кричали они в межпланетный телефон. На Земле предполагалась буржуазная скука и сытость. Они творили всемирную историю, мы объедались колбасой. Поэтому между Лувром и закусочной я немедленно выбрала закусочную. Прогнозы и сравнения потом сами по себе затерлись, и на них написали что-то другое, подозрительно лаконичное, не из трех ли букв. Но выражение «колбасная эмиграция» проявляется, стоит только пролить на этот палимпсест кофе в парижском кафе или шампанское на московском фуршете. Колбасными эмигрантами нас называют и многие из тех, кто уезжает сейчас. Они, конечно, едут не за колбасой. Бывают высокие души, у которых каждое движение оправдано стремлениями к свободе и невозможностью жить во лжи.
В забегаловке на улице Риволи меня поразила не колбаса, ее там не было. Зато планета Земля встретила меня невиданным блеском стаканов и приборов. Он был таинственнее и притягательнее звезд в иллюминаторе. Вилка и нож в их земном сиянии убедили меня, что этот город стоит не только мессы, но и позорного прозвища. И еще я увидела окорок. Целый, большой окорок на веревочке висел над прилавком. Такой я уже видела в приложении к коммунистической газете «Юманите», которое можно было купить на улице Веснина у нас на Марсе. Собака Пиф и кот Эркюль, забыв про коммунистическую сознательность, воровали окорок друг у друга. «Я такого еще никогда не ела» — это были мои первые слова, обращенные к Землянину. Но контакта четвертого типа не получилось. Землянин принял мое послание за проходную любезность. Из «мерси, мадемуазель» не построишь моста между цивилизациями.
Забыв про идеалы свободы, правды и совести, я лакомилась колбасой, как только представлялась такая возможность. Во Франции она представлялась в каждом городе. Голодную Европу выкормили и спасли от смерти свиньи и каштаны, которыми питались свиньи и люди. Я упивалась пахучей корсиканской фигателью со свиной печенкой и грызла сухие савойские «колокольчики». Слово это такое же грубое, как русское «яйца», крестьяне в Альпах подкладывают пару «колокольчиков» к остальной покупке, в придачу, и подмигивают, — мол колокольчики-то хозяйские. Ради этого довеска и покупаешь все остальное.
Баскская лукинке купалась в фасолевой похлебке, обмывая в ней жаркие эспелетные бока. Колбаса, запеченная в бриоши, колбаса с бофором и с грибами, с черными горошинками перца, колбаса горячая, чесночная, потроховая, жареная и обманно «обезжиренная», пусть здравствует все твое семейство с его двоюродными андуйетами.
По лабиринту чужой планеты меня вела колбасная нить. Она привела меня в колбасную столицу — Лион. Там Рабле впервые дал в название своему любимому продукту итальянское слово, офранцузив его до раблезианского «сосисон». Мне, представителю колбасной эмиграции, не пристало выпендриваться и выходить за рамки примитивных чувственных удовольствий, попросту наслаждения от жратвы. Но я все равно любила античную и тосканскую историю «сосисона». Люблю и сейчас — в том числе и за леса, площадь которых измерялась в Средние века количеством свиней, способных в них прокормиться под дубом. Очень, кстати, современный способ измерения, если иметь в виду не леса.
В Лионе меня ждала гигантская розетта, в мелкую жировую крапинку — эту колбасу нарезали прозрачно, и она складывалась под ножом шелковой тканью. К ней примостился еще один крупный экземпляр, под названием «Иисус», явно получивший свое имя в насмешку над евреями. Средневековые люди дразнились: нам можно, а вам нельзя.
Еврейская тема неотделима от колбасной и эмигрантской. Когда мой сын говорит мне: «Я еврей и больше не буду есть свинину», я спрашиваю: «А колбаса?» Мне кажется, лучше предупредить сразу. В любимой Савойе, стране его лета, колбаса хитро подстерегает его за углом. Это не метафора, а реальное расположение магазина «Колбасный прилавок» в нашей деревне. «Змий, искусивший Еву, был колбасовиден, — пишет Рабле, — и, однако ж, про него написано, что он был хитрее и коварнее всех других животных. Таковы Колбасы». Сын вырос на глазах хозяйки «Колбасного прилавка» и привык с утра заходить к ней «на обрезки». «Я останусь евреем, мама, если я съем колбасу?» — «Останешься!» — я прошу силу, запрещающую колбасу, спросить за этот ответ с меня, а не с него.
О том, как Пантагрюэль высадился на острове Диком — исконном местопребывании Колбас
Бог ты мой, до чего ж она была жирна! Она мне напомнила огромного Бернского быка, убитого при Мариньяно во время разгрома швейцарцев. Вы не поверите: сало у нее на животе было не менее чем в четыре пальца толщиной.
Как скоро Гимнаст размозжил Мозговую Колбасу, все прочие Колбасы на него накинулись и подлейшим образом сшибли с ног, но в эту самую минуту Пантагрюэль и его соратники устремились к нему на выручку. Вот тут-то и началась свалка. Колбасорез давай резать Колбас, Сосисокромс — кромсать Сосисок. Пантагрюэль колом бацал Колбас, брат Жан, сидя в свинье, молча за всем следил и наблюдал, как вдруг Телячьи Сосиски с превеликим шумом ударили из засады на Пантагрюэля.
О том, как Пантагрюэль высадился на острове Диком — исконном местопребывании Колбас
Тогда брат Жан, узрев смятение и замешательство в Пантагрюэлевом стане, отворил двери свиньи и вышел оттуда в сопровождении бравых своих солдат, из коих одни вооружены были вертелами, другие — жаровнями, каминными решетками, сковородами, лопатками, противнями, рашперами, кочергами, щипцами, подвертельной посудой для стекания мясного сока, метлами, котлами, ступками, пестиками, и все это воинство, блюдя тот строй, какой обыкновенно держат пожарные, неистово завопило и закричало в один голос: «Навузардан! Навузардан! Навузардан!» С этими криками остервенелые повара ринулись на Телячьих Сосисок и врубились в строй Сосисок Свиных. Колбасы же, видя, что противник получил подмогу, бросились бежать что есть духу, словно все черти припустились за ними вдогонку. Брат Жан бил их, как мух, солдаты также даром времени не теряли. То было жалости достойное зрелище: все поле устилали мертвые и раненые Колбасы. И тут летопись гласит, что, когда бы не перст Божий, колбасное племя было бы этими воинами от кулинарии истреблено.
Хотите верьте, хотите нет, а происшествие случилось и впрямь необыкновенное.
Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль»
На улицу Вожирар я из последних сил приволокла свой хвост по парижским тротуарам. Мне не дала заблудиться родная марсианская школа. При полном отсутствии сообщения Марс — Земля нас обучали предмету под старинным названием «Les curiosités de Paris», «Парижские достопримечательности». Повторяя про себя заклинания из школьной программы, я шла по левому берегу: «А вот бульвар Сен-Мишель, который парижане любовно называют Бульмиш. Слева осталась набережная Сены с расположившимися вдоль нее букинистами...»
Что может еще удивить астронавта, если он вошел в свой школьный учебник, идет по его страницам, а у встречных людей совсем нет щупалец, зато есть окорок и колбаса? Я бы не удивилась и встрече с Арамисом, которого Дюма тоже поселил на улице Вожирар. Если можно войти в учебник, то почему не в «Три мушкетера?» Раскланивались бы по-соседски. Гораздо удивительнее мне показался земной банк.
Я никогда не ела окорока и никогда не видела банка. Единственная похожая на банк марсианская контора называлась «сберкасса», в ней выдавали «вклад» и «пенсию». А тут — золотые кованые ворота и клерки. Может, это здание тоже возникло откуда-нибудь из Мопассана? И еще меня очень интересовала терраса, на которой в начале «Милого друга» сидит главный герой. Что такое терраса в центре Парижа? У нас на далекой планете это слово означало застекленную дачную веранду без намека на Большие бульвары и даже на малые, если б такие существовали.
Наутро я вышла на улицу и стояла на углу в ожидании мидовской дамы. Ко мне подошел молодой человек и сказал, что у него нет денег на покупку лекарства для маленькой дочери. Нищих я тоже никогда не видела, за исключением нескольких старушек, испарявшихся при виде милиции. А тут — джинсы, рюкзак, чуб над глазами и настоящий рецепт. Я стала объяснять, что я иностранка и что деньги мне сейчас как раз принесут и тогда я обязательно ему дам. «Иностранка, — сказал он раздумчиво. — А я француз. Коренной. Исконный, de souche. И у меня нет денег на лекарство. Потому что все деньги у нас забрали евреи».
Мне предстояло знакомиться с большой планетой и биться за владение колбасой не хуже Пантагрюэля. Хвост мне вскоре прищемили золотой дверью банка, но я помнила, что на острове Колбас Пантагрюэль добыл жир, помогавший от страшной болезни под названием «безденежье». Скука сгорела вместе с остатками моего космического корабля, подкоптив кусочек колбасы. С моей колбасой мне никогда не скучно.
Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Выражение «колбасная эмиграция» проявляется, стоит только пролить на этот палимпсест кофе в парижском кафе или шампанское на московском фуршете. Колбасными эмигрантами нас называют и многие из тех, кто уезжает сейчас. Они, конечно, едут не за колбасой. Бывают высокие души, у которых каждое движение оправдано стремлениями к свободе и невозможностью жить во лжи.
