Великолепие послевоенной парижской интеллигенции на деле оказалось агонией этого слоя общества и последними отблесками выброшенной на улицу культуры.

В США только что переиздана книга Тони Джадта (Tony Judt) «Несовершенное прошлое: французские интеллектуалы, 1944-1956» (Past imperfect: french intellectuals, 1944 —1956). Она впервые увидела свет в 1912 году, и я ее не читал. Книга произвела на меня большое впечатление, поскольку я прожил во Франции около семи лет — с 1959 по 1966 год, тогда все еще царила атмосфера предрассудков, идеологических шараханий и перекосов, которые великий британский публицист описывает со свойственными ему беспощадностью и знанием дела.

Автор старается дать ответ на следующий вопрос: почему в послевоенной Европе, приблизительно до середины 70-х годов, такие известные интеллектуалы как Луи Арагон, Сартр, Эммануэль Мунье, Поль Элюа́р, Жульен Бенда, Симона де Бовуар, Клод Бурде, Жан Мари Доменак, Морис Мерло-Понти, Пьер Эмануэль и другие, были просоветски настроены, придерживались марксистских взглядов и выступали за коммунизм? Почему они последними из европейских писателей и мыслителей признали существование системы лагерей в СССР, чудовищную несправедливость сталинских судебных процессов в Праге, Будапеште, Варшаве и Москве, на которых были приговорены к расстрелу испытанные революционеры? Разумеется, среди знаменитостей встречались и исключения, в частности, Альбер Камю, Раймон Арон, Франсуа Мориак, Андре Бретон. Но они были немногочисленны и не оказывали большого влияния в культурной среде, где господствовали мнения и взгляды первых.

Джадт рисует убедительную и интересную атмосферу возрождения культурной жизни Франции после освобождения от немцев, когда политические споры вели философы, литераторы, работники искусств и даже научные работники. Дискуссии велись в литературных кафе и выплескивались на страницы таких журналов как Les Temps Modernes, Esprit, Les Lettres Françaises и Témoignage Chrétien, передававшихся из рук в руки и издававшихся значительными тиражами. Коммунисты и социалисты, экзистенциалисты и левые христиане расходились во мнениях по многим вопросам, но всех их объединяла общая антиамериканская платформа. Они были убеждены, что если Вашингтон олицетворял собой бескультурье, несправедливость, империализм и эксплуатацию, то Москва была воплощением прогресса, равенства, прекращением классовой борьбы и истинного братства. Не все доходили до таких крайностей, как, допустим, Сартр, который после своей первой поездки в СССР в 1954 году без малейшего зазрения совести заявил: «Советские граждане совершенно свободны в критике системы».

Надо сказать, что не всегда речь идет о простом заблуждении, вызванном незнанием или просто наивностью. Тони Джадт показывает, как приверженность коммунистам становилась лучшим способом очиститься от прошлого, запятнанного сотрудничеством с режимом Виши. Это наглядно иллюстрирует история христианского философа Эммануэля Мунье и некоторых сотрудников журнала Esprit, которые в самом начале оккупации вдохновились экспериментом культурного патриотизма в коммуне Сен-Мартен-д’Юрьяж, проводившегося под эгидой правительства, однако впоследствии, узнав, что за всем этим стоят немцы, отмежевались от него. Я вспоминаю, как в начале 70-х Андре Мальро заявил студентам, которые не давали ему говорить и цитировали Сартра: «Сартр? Я его знаю. Он представлял в Париже свои театральные пьесы, одобренные немецкой цензурой, в то время как меня пытали в Гестапо».

Тонги Джадт также пишет, что, помимо необходимости стереть политически нечистое прошлое, левая демагогия этих интеллектуалов скрывала комплекс неполноценности интеллектуальной среды, возникший вследствие той легкости, с которой Франция сдалась немцам, согласилась на марионеточный режим маршала Петена, а затем была стремительно освобождена союзными державами во главе с США и Великобританией. Хотя, конечно, были очаги военного сопротивления и партизанской борьбы (Де Голль и коммунисты), Франция своими силами никогда не смогла освободиться от фашистской оккупации. Вместе с огромной помощью, которую Франция получала от США в рамках Плана Маршалла на восстановление экономики, это, по мнению Джадта, вызвало досаду, породившую детскую болезнь левого сталинизма, под знаком которой и развивалась интеллектуальная жизнь с 1945 по 70-е годы.

На противоположном полюсе выделяется личность Альбера Камю. Чтобы в 50-е годы критиковать советскую лагерную систему и сфабрикованные судебные процессы, требовался не только трезвый ум. Нужно было большое мужество, чтобы противостоять ангажированной общественности, озверелым нападкам левых, контролировавших культурную жизнь, и пойти на разрыв со своими бывшими соратниками по движению сопротивления. Но автор «Бунтующего человека» не сомневался ни на минуту и, невзирая ни на что, заявил, что отделять нравственность от идеологии, как это делал Сартр, было равносильно тому, чтобы открыть двери политической жизни преступному миру и несправедливости в ее наихудшей форме. Время подтвердило его правоту, и поэтому новые поколения продолжают читать произведения Камю, в то время как те, кто тогда были законодателями моды французской интеллектуальной жизни, безвозвратно канули в вечность.

Тони Джадт тщательно изучает интересный случай, произошедший с Франсуа Мориаком, который с самого начала решительно выступал против гитлеровцев и Виши. К моменту освобождения Франции его демократические воззрения были безупречны, что и позволило ему выступить с обоснованными аргументами против безумия сталинистов, а также, уже в качестве католика, против прогрессистов из журналов Esprit и Témoignage Chrétien, которые зачастую (в частности, в ходе дискуссий лагерях в СССР в связи с публикациями свидетельств Виктора Кравченко и Давида Руссэ) выступали в качестве рупоров лжи, сфабрикованной Французской коммунистической партией. С другой стороны, как в воспоминаниях, так и в очерках и газетных статьях, Мориак опередил всех своих коллег, подвергнув глубокой критике французскую культуру за ее манию величия. В ту пору он был одним из немногих, кто заметил, что она начинала входить в упадок, из которого не может выйти до сих пор. Мне никогда не нравились романы Мориака, поэтому я не стал читать и его очерков. Но книга Джадта «Несовершенное прошлое» убедила меня в том, что это была ошибка.

И все же не все не все в книге выглядит убедительным. Непростительно, что, помимо Камю, Арона и других, автор даже не упоминает Жана-Франсуа Ревеля, который с конца 50-х годов вел упорную борьбу с идолами сталинизма, не останавливается в достаточной мере на критике колониализма и поддержке национально-освободительных движений, боровшихся с диктатурами против жестокой эксплуатации, одной из любимых тем и, возможно, самым положительным вкладом Сартра и его последователей той эпохи.

С другой стороны, хотя жесткую критику Тони Джадтом того, что он называет «коллективной нравственной анестезией» французских интеллектуалов, в итоге можно признать справедливой, в ней опущено то, что мы, жившие в те годы, вряд ли сможем забыть: сила идей, убежденность (возможно, чрезмерная) в том, что культура в целом и литература в частности сыграют главную роль в строительстве общества будущего, в котором свобода и справедливость наконец-то сольются в единое целое. Обсуждения лекции, круглые столы в забитом до отказа конференц-центре la Mutualité, страстно ждущая выступлений публика, в особенности молодежь, которая истово следила за происходящим и продолжала споры в «бистро» Латинского квартала и Сен-Жермен: как не вспомнить этого без ностальгии. Но следует признать, что все это оказалось достаточно мимолетным, менее значительным, чем мы думали. И то, что нам казалось тогда великолепием интеллигенции, на деле оказалось агонией этого слоя общества и последними отблесками культуры идей и слов, которую не оставили в академических стенах, а выплеснули на обычных людей.