История нашего острова: что общего между Англией и Шотландией в политическом и нравственном плане

Великая хартия вольностей и Арбротская декларация, Босуэлл (James Boswell) и Джонсон (Samuel Johnson), Вальтер Скотт (Walter Scott) и Дизраэли (Benjamin Disraeli), Роберт Оуэн (Robert Owen) и Кейр Харди (James Keir Hardie) — Шотландия и Англия издавна и во многом походят друг на друга.

Полуостров Тарбат, этот плевок земли, торчащий из самой северной части Шотландского высокогорья, не очень-то похож на место проведения революций. На его оконечности стоит маяк, построенный дядей писателя Роберта Льюиса Стивенсона (Robert Louis Stevenson) в 1830 году после смертоносного шторма в заливе Мори-Ферт; в нескольких милях к югу лежит крошечная рыбацкая деревушка Портмахомак. Большинство приезжающих сюда людей это туристы, которых привлекает живописная гавань и песчаный пляж. Но в середине 6-го столетия здесь был проведен эксперимент исключительной важности.

Ко двору местного короля прибыла группа подвижников, странствующих последователей экзотической новой религии под названием христианство. Заинтригованный, но испытывавший некоторые подозрения король дал им немного никому не нужной земли, на которой они основали общину. «Пристанище святого Колмока», или «Порт Мо Халмеиг» стал первым монастырем на побережье округа Истер-Росс. На протяжении 250 лет Портмахомак был одним из самых почитаемых мест в Британии, пока в начале 9-го века деревню не уничтожил ужасный пожар.

То, что мы не можем точно определить, как звали короля, и кто такой был «святой Колмок», напоминает нам о том, насколько темным было ранее средневековье. О людях, основавших Портмахомак, говорили разные шокирующие вещи. Говорили, что они пришли из земли скифов, что они дрались обнаженными, что ими правили женщины, у которых были целые шайки мужей. Больше всего о них известно то, что они делали себе татуировки. Из-за этого варварского обычая они получили название «пикты» (раскрашенные). Людей более враждебных к нормам и правилам южных земель трудно себе представить. Даже римляне отказались от своих попыток усмирить их. Однако там, где потерпели неудачу римские легионы, успеха добилась группа отважных монахов. Форпост средиземноморской культуры с большим успехом был воздвигнут на далеком севере.

Приход христианства в земли пиктов стал частью гораздо более масштабного процесса, в результате которого в конечном итоге в рамках общей религиозной культуры объединилась вся Великобритания. Правители язычников, дававшие согласие креститься, редко придерживались правил бедности и пацифизма, которые проповедовали монахи. Их прельщало не это, а устрашающее могущество христианского Бога. Принадлежность к церкви привлекала тех, у кого были широкие взгляды и стремление к обогащению.

Но обращение в христианство никогда не было улицей с односторонним движением. В Портмахомаке миссионеры находились под влиянием обычаев коренных жителей, и наоборот. Традиция святых людей, обладавших привилегированными отношениями со сверхъестественной силой, была не внове для пиктов. Даже тонзуры, которые носили монахи, пришли к ним от друидов. Каменная кладка монастыря имела резные узоры, которые были древними даже тогда, когда римляне впервые прибыли в Британию. Решение стать христианином для людей из земель пиктов отнюдь не означало подчинение чужой власти. Скорее, это было отражением созидательной связи с миром, расположенным за пределами их многочисленных королевств.

Как сказал археолог Мартин Карвер (Martin Carver), проводивший последние раскопки в Портмахомаке, «люди спорили о своем будущем, выбирая, с кем вступить в союз, и выражали свои мысли и намерения резьбой по камню и строительством земляных валов».

Сегодня, когда жители древней земли пиктов снова спорят о своем будущем и выбирают, с кем вступить в союз (правда, свои мысли резьбой по камню и строительством земляных валов они уже не выражают), стоит вспомнить о том, каким длительным был процесс становления единого королевства в Великобритании. Акт об унии между Англией и Шотландией стал последним верстовым столбом в долгом путешествии, которое началось с того момента, когда остров стал христианским. В те времена мысль об объединении в составе единого королевства показалась бы смехотворной. Как отмечал великий историк Нортумбрии Беда Досточтимый (Bede the Venerable), пикты были лишь одной из четырех разных групп людей, населявших Британию, а эти четыре народа вечно воевали между собой. По традиции англичане, как и пикты, делились на семь королевств. Валлийцы хоть и правили огромной частью западной Британии от Северна до Дамбартона, но были еще больше расколоты. Шотландцы, сосредоточившиеся в землях сегодняшнего Аргайла, были настолько изолированы от своих прибрежных соседей горами центрального высокогорья, что в итоге изобрели себе ирландских предков. Великобритания в раннем средневековье была исключительно расколотой землей.

Таким образом, неизбежно начался процесс становления двух единых королевств из великого множества капризных и беспокойных мини-государств. Одно королевство было на севере, а второе на юге острова. Процесс оказался сложным и кровавым. Пожалуй, если бы в Британии не высадились викинги, объединения вообще бы не произошло. Портмахомак был разрушен, что наверняка было делом рук викингов. Потом они многократно повторили то же самое на всем острове. Целые королевства гибли в пламени. Но там, где появлялись развалины, возникали и новые возможности. Короли Уэссекса, единственные, кто выстоял под натиском викингов, создали из оставшихся после набега захватчиков руин единую «землю англов». Внук Альфреда Великого Этельстан вполне может претендовать на звание Rex totius Britanniae — «короля всей Британии».

Тем не менее, у молодого да раннего английского государства вскоре появились свои пределы. Северные болота земли англов были удалены от центра притяжения южных низменностей. Великая Замковая скала Эдинбурга, находившаяся в руках англов с 7-го века, была утрачена ими вскоре после смерти Этельстана. Точно так же шестьдесят лет спустя они потеряли весь Лотиан. На сцене появилась новая держава, которая как и Англия была создана из множества павших королевств.

Формирование «земли скоттов» во многом оказалось даже более замечательным достижением, чем создание земли англов. К началу 12-го века скоттами стали называть себя три разные группы людей, которые вначале говорили на разных языках. Две из них, валлийцы и пикты, настолько привыкли к гаэльскому языку своих новых повелителей, что утратили самобытность и индивидуальность. А вот англоязычное население Лотиана ассимилировалось в меньшей степени, и это имело исключительно важное историческое значение. Получилось так, что Шотландия стала королевством двух языков, причем гаэльский со временем стал вторым.

Точно так же, структурам и связям английского царствования было предначертано оказать гораздо большее влияние на зарождавшееся шотландское королевство, чем традициям коренных жителей скоттов. По словам шутливого исследователя и историка англо-саксонского государства Джеймса Кэмпбелла (James Campbell), «получается так, будто существуют две Англии, и одна из них называется Шотландия».

***

Есть и менее провокационный способ изложить тот же довод. Можно сказать, что два соперничавших между собой королевства Великобритании, появившиеся при схожих обстоятельствах, во многом стали зеркальным отражением друг друга. Несмотря на постоянное кровопролитие на общей границе, Англия и Шотландия в средние века развивались очень похоже.

После норманнского завоевания в 1066 году на смесь их коренных культур наложился французский язык. В 13-м и 14-м веках обе начали говорить о себе как о национальных образованиях. Эпоха Уоллеса (William Wallace) и Брюса (Robert Bruce), которая больше любого другого периода в шотландской истории вдохновила шотландцев на то, чтобы считать себя отличным от англичан народом, выдвигает на первый план еще и нечто иное: поразительно сходство в мифотворчестве двух королевств. Эдуард I Длинноногий (Edward I «Longshanks»), чья страсть лупцевать шотландцев заставила их отчаянно и в конечном счете героически сопротивляться и наносить ответные удары, стал также первым королем с английским именем с 1066 года, а также известным энтузиастом Артурианы, как стали называть легенды о короле Артуре. Это не просто совпадение. Предшественники Эдуарда, как и полагается наследникам Вильгельма Завоевателя (William I the Conqueror), отдавали предпочтение не Шотландии, а Франции, чтобы заносчиво и повелительно распоряжаться там. Но к тому времени, как на трон взошел Эдуард, было уже ясно, что Нормандия и прочие владения английской короны во Франции ушли от нее навсегда. В результате этого Шотландия сознательно стала более английской, как и люди, которыми она правила.

Характерно то, что потерявший Нормандию дед Эдуарда Иоанн (Безземельный), этот тот самый король, который в 1215 году подписал документ, ставший в итоге основой английской свободы — Великую хартию вольностей. Сам Эдуард, отчаянно пытавшийся найти средства на ведение своих войн, в 1297 году был вынужден подтвердить Великую хартию вольностей в обмен на новый налог. Затем, спустя пару десятилетий, настала очередь шотландских вельмож выступать в качестве защитников прав своего народа. В 1320 году, когда в войне за независимость наконец была одержана победа, они собрались в Арбротском аббатстве и скрепили своими печатями собственный документ исторической важности. «Пока хотя бы сотня из нас будет жива, — торжественно заявили они, — мы ни за что и ни на каких условиях не предадимся английской власти».

Вполне понятно, что обязательство из этого манифеста пользуется сегодня большой популярностью у Шотландской национальной партии, однако по правде говоря, изложенные в Арбротской декларации принципы были по своим последствиям в равной степени наднациональными и националистическими. Подобно Великой хартии вольностей, эта декларация сослужила ценную службу народу британского королевства. Это было заверение в том, что никто, даже король, не может быть выше закона. Вполне понятно, что декларация по своей тональности была англофобской, но ее высшее значение заключалось в том, что в итоге шотландцы и англичане стали дорожить одними и теми же идеалами.

По мере дальнейшего сближения и переплетения судеб двух народов в 16-м и 17-м веках это сыграло основополагающую роль в обретении двумя королевствами подлинно британской политической культуры. Для многих шотландцев и англичан разделявшие их моменты начали становиться все более малозначительными по сравнению с тем, что их объединяло.

Естественно, это никак не помешало дороге к объединению двух королевств в Великобританию стать такой же кровавой, как и процесс формирования земель скоттов и англов. Хотя шотландский король Яков VI, севший на английский трон как Яков I, с радостью называл себя монархом «Magna Britannia», его сыну не удалось соблюсти те линии разрыва, которые еще разъединяли два королевства, и это позднее сыграло решающую роль в их сползании в гражданскую войну.

При Карле I протестантизм, ставший общим наследием Реформации в двух странах, начал восстанавливать их друг против друга. Попытки Карла навязать Шотландии англиканские каноны богослужения вызвали в 1638 году прямо-таки потрясающее проявление народной демократии. Прихожане всего королевства дали клятву верности «Национальному ковенанту» «против любого рода лиц».

Естественно, это привело к тому, что шотландцы стали называть себя избранным народом. Такое самомнение оказалось настолько воодушевляющим для морального духа шотландцев, что на протяжении всего следующего десятилетия целые армии сторонников ковенанта вторгались в земли Англии. Но там они сталкивались не с тем, насколько чужды им южные соседи, а с тем, насколько они похожи на них. Англичане не в меньшей мере, чем шотландцы, думали о себе как о богоизбранном народе — настолько, что Оливер Кромвель (Oliver Cromwell) после своей поразительной победы при Данбаре в 1650 году сумел впервые навязать политический союз всей Великобритании.

Такое устроение дел, поддерживаемое при помощи меча, не пережило лорда-протектора Англии, Шотландии и Ирландии. Понадобилось два акта об унии (один был принят английским парламентом в 1706 году, а второй шотландским парламентом в 1707-м), чтобы сплавить два избранных народа в единую нацию. Хотя этот брак без любви, но по расчету был непопулярен среди многих людей в обеих странах, поскольку был заключен при посредничестве правящих и торговых элит, тот факт, что уния вообще была создана, свидетельствует об уменьшении различий между Шотландией и Англией — хотя они по-прежнему бросались в глаза.

Для тех, у кого вызывала возмущение новая нация, официально появившаяся на свет 1 мая 1707 года, это был ужасный и неправильный поворот событий. То обстоятельство, что составляющие Соединенное Королевство элементы даже три столетия спустя имеют четко определенные и ярко выраженные особенности, дало кое-кому возможность (особенно в Шотландии) относиться к британской идентичности как к какому-то сорняку: чуждому, нагло вторгающемуся в чужие пределы и определенно напрашивающемуся на то, чтобы его выпололи. Не вызывает сомнений то, что именно это обстоятельство придает националистической риторике привкус 17-го века. За аргументами в пользу шотландской независимости скрывается предположение о том (иногда его высказывают, иногда нет), что шотландцы это благоверные поборники равноправия и люди высокой нравственности, которых лишили возможности создать социал-демократический рай злобные неолибералы, окопавшиеся к югу от границы.

Правоверных ничуть не смущает то, что в действительности Шотландия тем меньше стремится к мерам перераспределения, чем дольше ее правительство делится своими полномочиями. Власть шотландской церкви может и ослабла, но вера в 21-м веке остается такой же, как и в 17-м: она редко исходит из цифр статистики.

Если Тори подстегивают националистическое воображение, вызывая сравнения с Карлом I, то кампания за независимость Шотландии с ее громами и молниями в адрес несправедливых и беззаконных лондонских банкиров и «налога на спальни» это не просто эхо движения сторонников ковенанта. Идея о шотландцах как о избранном народе до сих пор является весьма привлекательной.

Но они, а также англичане и валлийцы вот уже 300 лет имеют возможность не ограничиваться средневековыми пределами своих королевств, а смотреть шире, работая на общее благо не только своих земляков, но и всех народов Великобритании. Мы настолько привыкли к нашей внутренней стабильности, что начали забывать, какое великое это было достижение после полного разорения в 17-м веке, позволившее установить прочный мир на острове. В 1751 году, или всего спустя шесть лет после того, как якобиты Красавчика принца Чарли дошли до Дерби, и пять лет спустя после бойни при Каллодене, военный министр поднялся в парламенте в Вестминстере и похвалил солдат высокогорья, назвав их лучшими в британской армии.

Спустя десять лет началась самая прославленная англо-саксонская дружба, когда Джеймс Босуэлл познакомился с доктором Джонсоном в кофейне Ковент-Гардена. Безусловно, нет более трогательного и радостного выражения практического значения унии, чем замечательная карикатура Роулендсона «Прогулка по главной улице», на которой изображены два этих человека. Зарождавшееся чувство принадлежности к Британии, позволившая угрюмому англичанину Джонсону и раздражительному шотландцу Босуэллу ощутить чувство общности, тоже станет фундаментальным явлением, которое позволит их долгое время разделенным соотечественникам изменить мир.

Просвещение и индустриализация, империя и распространение английского языка, разгром фашизма и установление государства всеобщего благоденствия: эти достижения Соединенного Королевства, к худу ли, к добру ли, имели гораздо больший размах, чем все то, чего Англия и Шотландия добились по отдельности.

Это не довод в пользу сохранения единства в его нынешнем виде. На самом деле, для тех людей, которым стыдно от того, до чего дошла Британия на пике своего чванливого самодовольства, это довод в пользу разделения. «Юкания» — так незабываемо Том Нэйрн (Tom Nairn) окрестил британское государство (от сокращения UK — Соединенное Королевство — прим. перев.) — это своеобразный руританский вурдалак, неспособный соскрести с себя позорное пятно своего происхождения. Историк Линда Колли (Linda Colley) утверждает, что многие причины, способствовавшие формированию британского национального самосознания — протестантизм, империя, отвращение к французам — сегодня уже не те, что раньше. «Британия обязательно испытает на себе колоссальное давление», — говорит она. Возможно, хотя и те обстоятельства, что объединили королевства Англию и Шотландию, тоже не те, что раньше. Но и первое, и второе до сих пор достаточно сильны. Общие идеалы и традиции, позволившие сформировать индивидуальные народы на основе когда-то независимых земель Уэссекса и Нортумбрии, земли пиктов и Дал Риады, давно уже стали общим наследием каждого жителя острова. Те ценности, которые зародились из Великой хартии вольностей и Арбротской декларации, смешались и слились воедино еще до Акта об унии. И правые, и левые в Британии — все они получили свои принципы из самых разных уголков Великобритании. Они несут на себе отпечаток Вальтера Скотта и Бенджамина Дизраэли, Роберта Оуэна и Кейра Харди. «Юнион Джек», развевавшийся над полями сражений в далеких землях, никогда не был сущностью британской идентичности; хотя, как показали юбилейные торжества по случаю высадки союзных войск в Европе, и он тоже до сих пор задевает за сердечные струны. Наша общая политическая и нравственная культура делает всех нас, живущих на острове, настоящими британцами.

Но эту культуру вряд ли можно назвать статичной. Даже фраза «британские ценности» напоминает о том, что исконные традиции Великобритании это уже не единственные составляющие нашей смешанной идентичности. Прошло более тысячи лет с тех пор, как странствующие монахи принесли в Портмахомак христианство, и теперь другие религии тоже становятся британскими. Возможно, пикты родом вовсе не из Скифии, как они любили утверждать, но сегодня восточные европейцы сотнями тысяч селятся в Британии. Английская идентичность уже не в силах справиться с размахом иммиграции, и нет никаких оснований полагать, что шотландская идентичность окажется более впитывающей, если иммигранты в таких же количествах начнут расселяться к северу от границы.

Но британская идентичность это совсем другое дело: она моложе по происхождению, нежели английская или шотландская. Она просторнее, вместительнее, в ней нет той этнической зацикленности, как во второй и в третьей. Когда Мо Фараха спросили, хотел бы он выиграть свое олимпийское золото на 10-километровой дистанции за Сомали, а не за Британию, тот ответил: «Нет, ребята. Это моя страна».

По иронии судьбы, та придуманная «британскость», которая в 18-м веке заставила англичан и шотландцев покинуть свой родной остров и отправиться покорять мир, в нынешнем 21-м веке дает Соединенному Королевству нечто неисчислимо более ценное: национальную идентичность, которая, как и любая идентичность в Европе, хорошо подходит для приема и интеграции приезжих. Британскость, может, и привела к утрате империи, но она обрела новую роль.

От того, сохранит ли Соединенное Королевство свое единство, будет зависеть многое. Решение об этом в ближайшей перспективе будет принимать только шотландский электорат. Тем не менее, все жители острова, которые глубоко ценят свои совместные узы гражданства с шотландцами, которые придут в смятение, если увидят, как они становятся иностранцами, и которые верят, что референдум не разделит нас, а еще прочнее скрепит наше торжественное обещание, будут наблюдать за ним с надеждой. Британская идентичность остается тем, чем она была всегда: путешествием, а не остановкой.