Кавказский тупик Русского мира

События на Украине не способствуют умиротворению нравов и замирению тлеющих конфликтов. Ни среди непосредственных соседей, ни даже среди тех, кто чуть поодаль. «Мы уже выдвигаемся»,— доверительно сообщил мне средних лет, но вполне боеспособный карабахский армянин, ветеран карабахской войны. «Куда?»,— спрашиваю. «В Донбасс». «Зачем?» «Россию защищать...».

На территориях, которые имеют собственную историю борьбы за независимость, вооруженных конфронтаций и жизни в режиме «спорной» или «непризнанной» территории, нередко возникают симпатии к тем, кто встает на схожий путь. Люди, пережившие разрушительные войны и выстоявшие в них, желают того же и тем, кто, как им кажется, борется за свою независимость сейчас. И дело даже не в независимости, которая остается абстрактной, а в самом противостоянии. В этом смысле центром притяжения таких симпатий сегодня стал Юго-Восток Украины. И эти интуитивно понятные симпатии могут находить настолько сильное выражение, что порой кажется, будто украинская история прорвала шлюзы в коллективном сознании и теперь то, что еще недавно считалось неприличным произносить вслух, стало, как минимум, допустимым и приемлемым. Там, где, казалось бы, вопрос с самоопределением той или иной территории уже нашел какое-то свое разрешение (часто очень дорогой ценой) и его в последние годы старались лишний раз не затрагивать, сегодня на фоне украинского конфликта вновь возникает на повестке дня общественного обсуждения и требует пересмотра, в результате которого приходят к ранее совершенно недопустимым оценкам.

Призрак независимости

Скажем, в Южной Осетии всегда в глубине души понимали, что независимость свалилась на эту территорию без особого к ней стремления со стороны осетин, а, как говорится, за компанию с Абхазией. Но в этом не было ничего страшного, поскольку сама собой нарисовалась целая экономическая модель: Южной Осетии посчастливилось расположиться на дороге, соединявшей Россию со всем Южным Кавказом и большим миром, который лежит за ним. Южная Осетия стала своеобразным горным порто-франко со всеми сопутствующими преимуществами. Как положено в этом жанре, здесь в ходу были российские рубли и грузинские лари, отсюда каждые полчаса отправлялись маршрутки до Гори и Тбилиси и автобусы до Владикавказа, все было совершенно незаконно, зато экономически обосновано и потому стабильно, и никто в Цхинвале не стеснялся своих грузинских sim-карт.

Между тем, умение дорожить достигнутой независимостью — лучший показатель жизнеспособности тех, кто волею судьбы или в силу чьего-то политического каприза ее добился. В Сухуми помнят, как во далекие уже в 1990-е после объявленных СНГ с подачи Москвы санкций, выкатывали на набережную свою унылую ветеранскую артиллерию, и вызывающе палили в сторону стоящих на рейде российских кораблей. Здесь всегда в кулуарах к известным и официальным обидам на Грузию добавляли еще одну, неформальную, но, может быть, самую значимую: Тбилиси изолировал Абхазию от Запада, и тем самым обрекал ее на Москву, обреченностью на которую в Абхазии всегда, не скрываясь, тяготились.

А в Карабахе всегда гордились не только тем, что без их мнения в Ереване не примут ни одного решения, что, конечно, было не совсем так, но и тем, что у них меньше воруют и свободнее общество. Карабахцы ведь и в самом деле были особыми. Где еще в руководящих кабинетах висели рядом портреты Сахарова и Караджича, который, как считали в Карабахе, тоже спасал идеалы христианства во враждебном мусульманском окружении? И на мать-Армению здесь посматривали чуть свысока, хоть и знали, что в первые зимы независимости карабахские радиаторы хоть чуть теплились, в том числе и потому, что армянские безнадежно леденели. Но каким-никаким государством Карабах все-таки стал — зачем ему теперь превращаться в регион? Дискуссии о возможном объединении велись, но сугубо философски — теоретически и исключительно в контексте исторического объединения всех армян в принципе.

Потолок

Тут, правда, надо кое-что уточнить. Верность идее независимости была нормой общественного приличия, которая, конечно, отражает частные настроения, но совпадать с ними не обязана. Никто не мешал тосковать хоть по какому-нибудь воссоединению, хоть вообще по СССР, и все, кто желал, тосковали. Но в неписаном кодексе про то, что такое хорошо, и что такое плохо, независимость считалась материей непреложной, вне зависимости от того, насколько реальной была сама эта независимость. Ее лучшим отражением было, кстати, курортное хозяйство. Никакой другой экономики (кроме, конечно, поставляемых Россией денег) нет. Клиент едет большей счастью из той постсоветской категории, которую в соотношении «цена-качество» заботит прежде всего первое, стало быть, приедет на любую раскладушку, а в ресторане терпеливо выслушает от официантки, как она от таких, как он, уже устала. В общем, себестоимость настолько никакая, что и прибылей вполне хватает.

И непризнанность уже совсем ни при чем. Непризнанность на самом деле уже давно стала проблемой чисто технической, и при желании вполне решаемой. И на нее уже не получается списать все неудачи с той же легкостью, с которой прежде можно было призывать население потерпеть ради независимости. В невысокие потолки своего развития такие страны упираются по причинам, связанным не с войнами, которые они выиграли, а с миром, в который они после своих побед угодили. А он в постсоветских случаях устроен так же универсально, как и сама постсоветская власть, скажем, в России и в Армении.

И в Абхазии, и в Карабахе, и даже в Южной Осетии и Приднестровье еще есть романтики, которые верят, что если продумать стратегию и честно выбрать, все получится. Но проблема в том, что даже если они выберут хоть Билла Клинтона, ему все равно придется работать губернатором, причем отнюдь не Арканзаса.

Не потому вопрос о дальнейшей стратегии звучит так бестактно, что власть ворует. Наоборот, если высота потолка развития все равно определяется в Москве или в Ереване, а не в Сухуми или Степанакерте, власти только и остается пилить и делиться, потому что иного творчества не предусмотрено. И уже не так важно, что в Абхазии выборы смотрятся торжеством подлинной политической конкуренции, а в Карабахе, напротив, эти выборы таковы, что в именовании его руководителя президентом звучит недобрая насмешка.

Оказалось, что относясь к независимости как к подвигу, ей по сути просто назначали цену. Один из абхазских чиновников признается: сохранить независимость поможет только чудо. В том числе и потому, что сейчас очень плохое время и очень неблагоприятный контекст. И пояснил: «Конечно, я про Украину».

В Абхазии всегда уверяли: тот президент, который сдаст суверенитет Абхазии, не продержится после этого и нескольких дней. А в Карабахе все уверены в том, что даже если он войдет в состав Армении, на следующий день все равно начнет освободительную борьбу, так что не надо и заводиться. И это было правдой.

Пока не прорвало шлюзы

Не то чтобы украинская война испортила нравы, просто нельзя долго не отвечать себе на вопрос, что дальше. Жить по инерции можно, только если есть ресурс, причем свой. Тогда можно радоваться присоединению Крыма и даже отказываться от чужой говядины. А когда ресурса нет, для того, чтобы начать относиться к жизни проще, нужен только повод. И тогда тоже все будет можно.

Демократия — это не только честные выборы, это еще и умение держать высоту запроса, а на это уже нет сил, да и не надо, теперь многим кажется, что было бы проще и без независимости. И тогда многое из того, чем гордились и для чего напрягались вчера, оказывается совершенно необязательным. Ни Карабаху, ни Абхазии формальная потеря независимости не грозит. Просто в Карабахе к тому, что он развивается просто как регион Армении, уже спокойно привыкли и особенно не возражают, потому что другой стратегии все равно нет, и пример строптивого Донбасса в этом вопросе очень утешает. А в Абхазии уже и вовсе ничто не мешает прямо сказать: «А я бы пошел в состав России!». Может быть, кто-нибудь даже вспомнит, что почти 20 лет назад российский парламент уже рассматривал формальную просьбу Сухуми о вхождении в Россию. Пока это говорится немного с вызовом, еще с чувством нарушения табу. Наверное, пройдет.