Что объясняет эволюция человека?

Книга Николаса Уэйда ((Nicholas Wade) A Troublesome Inheritance: Genes, Race, and Human History) совсем не похожа на тот мощный кирпич, который швырнули в интеллектуальное окно. Если завернуть ее в бумагу и написать, что «это не кирпич», то получится остроумная инсталляция в духе Магритта (это известный бельгийский художник-сюрреалист — прим. перев.).

Книга Уэйда призвана развеять убеждение, согласно которому расовые различия — это всего лишь различия в цвете кожи - ни больше, ни меньше. В течение последнего десятилетия, по мере расшифровки человеческого генома, объем наших знаний о человеческой эволюции значительно увеличился. И вот, в противоположность научным догматам, бытовавшим еще поколение назад, теперь считается, что эволюция не остановилась во времена последнего ледникового периода, а, наоборот, даже ускорилась и продолжается по сей день. Доказательством того, что эволюция человека, по словам Уэйда, продолжается «является ее повсеместной и региональный характер». Доказательства накапливались постепенно, однако в массовом сознании еще прочно не закрепились. И вот, книга Уэйда как раз намерена это дело исправить.

Возникает вопрос: достаточно ли книга Уэйда убедительна, чтобы разрушить стереотипы? Нужно ли Уэйду, так сказать, бить оконные стекла, чтобы продвигать свои взгляды?

Некоторые доказательства, на которые опирается Уэйд, знакомы даже неспециалистам. Так, например, тибетцы, в отличие от других народов, на генетическом уровне приспособились к жизни на больших высотах; эта адаптация происходила на протяжении последних трех тысяч лет. (Правда, в работах, появившихся с момента публикации книги Уэйда, утверждается, что гены, ответственные за адаптацию жителей Тибета, возникли в результате смешения местного населения с денисовцами, то есть с вымершими несколько тысячелетий назад гоминидами, с которыми Homo sapiens, судя по всему, тоже скрещивался). Еще одним примером может послужить толерантность к лактозе. Это несколько более древняя, но гораздо более важная мутация, которая возникла у жителей Северной Европы и Африки. Считается, что она явилась причиной быстрой экспансии индоевропейских языков и языков банту.

Все это уже было известно. Ученым уже доводилось на протяжении длительного времени наблюдать примеры микроэволюции в животном мире, а также много раз убеждаться (при проведении селекции) в том, что физические и поведенческие особенности могут изменяться за относительно короткие промежутки времени. Все эти примеры помогают нам глубже понять происхождение как отдельных индивидуумов, так и целых сообществ. Зачастую бывает так: с одной стороны, человек вроде бы разделяет общепринятый взгляд на эволюцию, но, с другой стороны, пытается воспользоваться последними достижениями геномики, пытаясь проследить свою собственную родословную. Однако наше общество не желает принимать те следствия, к которым приводят достижения науки — например, тот факт, что между различными этническими группами существуют, судя по всему, очень существенные различия.

Нежелание нашего общества принимать эти выводы, продолжает Уэйд, объясняется тем, что многие люди действительно побаиваются того, что вдруг опять повторятся ужасы XIX и XX веков — социальный дарвинизм («бедным помогать не нужно»), принудительная стерилизация психически больных людей, жуткие преступления Холокоста, призванные якобы улучшить человеческую породу — Уэйд, по его признанию, так же как и мы потрясен всей этой мерзостью. Правда, он добавляет, что наши страхи в значительной мере необоснованны: настоящая, подлинная наука вообще не стремится доказывать, что какая-то группа людей, мол, превосходит другие группы, поэтому в своей работе Уэйд не видит никаких расистских поползновений. Он уверяет нас, что можно безбоязненно изучать человеческую эволюцию; изучение эволюции человека не опасно, поскольку не имеет политической подоплеки, ведь вообще, мол, выводы науки как таковые не влияют на политические взгляды, а наши моральные и политические убеждения не должны зависеть от состояния научных знаний о происхождении человека.

Но так ли это на самом деле? Что думает по этому поводу сам Уэйд?

И здесь у нас появляется некий скепсис. Сперва Уэйд описывает ход эволюции человечества, начиная с исхода древних людей из Африканского континента, а во второй части книги ученый вовсю размышляет о ходе человеческой истории. Но его размышления автоматически поднимают всякие политические и нравственные вопросы, к коим, как ранее уверял нас Уэйд, теория эволюции человека якобы никак не может нас привести.

В основе разнообразия человеческих племен, говорит Уэйд, лежит генетическое основание; именно этот фактор мешает формированию наций в большинстве стран Африки и Ближнего Востока. На этом основании Уэйд утверждает, что война в Ираке была вполне предсказуемым актом безумия, поскольку современную западную демократическую систему нельзя насадить среди племен, населяющих Ирак. Таким образом, Уэйд не может не видеть, что наука, изучающая происхождение человека, на самом-то деле как раз и приводит к нравственным и политическим следствиям.

И вот мы видим, что война в Ираке действительно стала актом безумия, а современная демократия западного образца там не смогла укорениться. Но, чтобы обосновать данную точку зрения, вовсе не обязательно было подводить генетическую основу под трибализм. Как признает сам Уэйд, разные группы людей, обладающие сходным генотипом, могут адаптироваться к окружающей среде по-своему. Так, Япония прошла путь от изоляционизма к открытости и вестернизации; преодолев фанатичный и националистически окрашенный милитаризм, эта страна осуществила переход к экономике потребления и демократии — и все эти перемены произошли за какие-то сто лет. Но при этом Япония никогда не переставала быть традиционным и этноцентрическим обществом, которое никогда не забывало о том, что значит «потеря лица». Но самое главное, Уэйд не сможет привести никаких доказательств в пользу своего довода о том, что стремление к племенному обособлению у одних людей присутствует в генах, а у других — нет. Для доказательства того факта, что генетические различия явились решающим фактором социального развития, потребуются более основательные знания о генетической основе поведенческих различий (а такой информации у нас нет, о чем Уэйд прекрасно знает).

Точно такие же трудности возникают и с доказательством некоторых других теорий, обосновывающих историческое развитие с помощью генетики, о которых Уэйд отзывается с одобрением. Например, ему понравились аргументы Грегори Кларка о том, что промышленная революция в Англии явилась результатом изменений в поведенческих особенностях населения. Кларк говорит, что в Средневековье в семьях богатых англичан было больше детей, чем у бедняков. В результате, по прошествии веков значительную часть населения Англии стали составлять потомки тех, кто когда-то был в состоянии не только получить богатство, но и удержать его в своих руках. Но почему же тогда подобная ситуация не наблюдалась в Китае, Египте, Персии, а также в других обществах, в которых цивилизация существовала намного дольше, чем в Англии, да и находились эти общества намного ближе к «мальтузианской ловушке»? Между людьми, жившими в доземледельческую эпоху, и оседлыми цивилизациями, быть может, и имелись существенные генетические отличия, которые, несомненно, стоит изучать; но все эти гипотезы нужно очень серьезно проверять, прежде чем делать скоропалительные выводы и распространять их на всю человеческую историю.

Немало страниц Уэйд посвящает проблеме разделения человечества на расовые группы, характерные для разных континентов. Тем не менее, автор оказался не в состоянии придерживаться этой «континентальной схемы»: он не может определиться с ответом на  вопросы о том, принадлежат ли жители Северо-восточной и Юго-восточной Азии одной группе. Следует ли выделить в отдельные группы жителей Ближнего Востока, Северной Африки и Южной Азии? И главное, он сначала занимается классификацией, а потом осмыслением, будто ставит телегу перед лошадью: учитывая интерес Уэйда к объяснению поведенческих различий, стоило бы сначала выявить отдельные этнические группы со сходными поведенческими характеристиками, а затем выяснить, имеются ли у них общие предки, и отыскать примеры других видов эволюционной адаптации (как, например, у жителей Тибета и Анд). Вместо этого Уэйд начинает группировать народы в соответствии с принципами «здравого смысла», а затем пытается давать объяснения поведенческих различий, многие из которых сами не очень хорошо определены.

Интересно, что гипотезу, выдвинутую Грегори Кокраном, Джейсоном Харди и Генри Харпендингом (т.е. гипотеза о высоком показателе IQ у евреев-ашкенази), Уэйд встречает с несколько меньшим энтузиазмом, чем те, что выдвигал Кларк. Гипотеза Кокрана-Харди-Харпендинга состоит в следующем: высокий уровень умственного развития евреев-ашкенази обусловлен комбинацией таких факторов, как небольшая численность еврейской общины в северной и центральной Европе в конце Средневековья, а также стремление этих евреев к занятию ростовщичеством. Именно эти факторы сформировали у евреев-ашкенази потребность в высоком интеллекте, в особенности такого его вида, который бы способствовал восприятию абстракций и работе с ними. Помимо упоминания о высоком уровне интеллекта, Кокран, Харди и Харпендинг также указывают на генетические заболевания (по Менделю), чаще всего встречающиеся среди евреев-ашкенази и обусловленные ростом нервных волокон. Согласно гипотезе Кокрана-Харди-Харпендинга, упомянутые генетические заболевания являются побочным продуктом воздействия перечисленных выше факторов.

Гипотеза Кокрана-Харди-Харпендинга слишком умозрительна. Как отметил Стивен Пинкер в своей критической статье, опубликованной в The New Republic, ее обоснованность зависит от правильности целого ряда еще не доказанных субгипотез в области истории и биологии. Именно по этой причине гипотезе Кокрана-Харди-Харпендинга, как и любой другой гипотезе, имеющей столь много уязвимых звеньев, будет не так-то просто устоять. Но по сравнению со многими другими теориями, выбранными Уэйдом, достоинство гипотезы Кокрана-Харди-Харпендинга заключается в фальсифицируемости (по Попперу) причинно-следственной связи между генетической мутацией, биологическим изменением и поведенческим следствием.

Однако полагая, что гипотеза Кокрана-Харди-Харпендинга «работает» лишь в ограниченных пределах, Уэйд тем не менее считает, что насаждение талмудическим иудаизмом грамотности действительно могло привести к появлению этнической группы, члены которой стали обладать высоким интеллектом и могли внести вклад в эволюцию других народов.

Теперь о главном недостатке книги Уэйда. Вместо тщательного сбора доказательств автор предпочитает абстрактные рассуждения о всеобщем ходе человеческой истории. В этом смысле книга «Беспокойное наследие» парадоксальным образом напоминает одну из критикуемых ею же работ — книгу Джареда Даймонда «Ружья, микробы и сталь», в которой тоже можно найти некоторые слабо разработанные идеи (например, вклад одомашненных животных в развитие цивилизации), претендующие на объяснение более широкого круга явлений.

Но проблема заключается не только в убедительности рассуждений Уэйда, когда он говорит об исторических событиях, но и в его утверждениях о том, что популяризируемая им наука не порождает никаких моральных или политических следствий. По сравнению с другими цивилизациями, считает Уэйд, Запад обладает самым мощным творческим потенциалом, что объясняется генетически обусловленными поведенческими особенностями. Данный вывод, безусловно, свидетельствует о том, что расовые теории так или иначе не могут не затрагивать нашу мораль. Если указанное свойство Западной цивилизации, как представляется Уэйду, возникло благодаря социал-дарвинистским силам, действовавшим в эпоху Средневековья, то его теория, безусловно, начинает подбрасывать аргументы в пользу истинности евгеники.

Если окажется, что Уэйд прав и различия между этническими группами действительно существенны, тогда для опровержения расовых теорий, очень популярных в XIX— начале XX веков, а также для доказательства того факта, что ни одна из этнических групп не превосходит другую, потребуется более сильная аргументация. Как тут не вспомнить следующую мысль Авраама Линкольна: человеку свойственно возвеличивать себя и принижать других, однако он не любит, чтобы более сильные и интеллектуально развитые люди принижали его самого; поэтому самое важное равенство — это равенство с точки зрения морали. Если мы говорим, что неравенство есть природное свойство людей, то данный факт должен вызывать, скорее, человеческое сочувствие, а не расизм: в частности, оно может послужить мощным основанием для противодействия меритократическим заблуждениям, согласно которым считается, что, мол, в отношениях между людьми достаточно лишь справедливого отношения друг к другу (а не сочувствия) и наличия равных возможностей для конкуренции.

Теперь о евгенике. Было бы неплохо, если бы Уэйд подчеркнул следующую мысль: универсальной адаптации, то есть универсальной приспособленности человека вообще не существует; ради одних приспособительных механизмов приходится поступаться другими. Главный довод в пользу разнообразия заключается в том, что мы не знаем, какие именно приспособительные механизмы нам понадобятся в будущем; главный довод против евгеники состоит в том, что нам не известно, какие именно свойства в будущем мы потеряем. Более того, с точки так называемого «здравого смысла» концепция приспособленности неизбежно является продуктом наших собственных (возможно, генетически обусловленных) предпочтений. То, что, казалось бы, нам сейчас нравится и больше всего подходит, в будущем может не иметь никакого отношения к нашей приспособленности.

Жаль, что Уэйд в своей книге по большому счету сосредоточился на исторических концепциях, в то время как существует множество других областей, в которых разрекламированная им наука действительно могла бы принести практическую пользу. Скажем, для медиков было бы весьма полезно изучить особенности болезней и их лечение у различных этнических групп; для психологов было бы полезно понимать, что не все люди с точки зрения когнитивных способностей похожи на американских студентов; для педагогов было бы полезно иметь представления об особенностях обучения различных этнических групп, и на основе этой информации разрабатывать рекомендации для учителей с учетом конкретной этнической группы.

В настоящее время наука добилась больших успехов вовсе не из-за того, что она обещает создать какую-то очередную «теорию всего», способную объяснить мироздание, а благодаря тысячам малых научных открытий — этих маленьких шагов, помогающих не только человеку приспособиться к окружающему миру, но и приспособить окружающий мир к человеку ради процветания всего человечества.

Образно говоря, предположение о том, что с точки зрения когнитивных и поведенческих характеристик все группы человеческой семьи идентичны, — это даже не окно, которое можно разбить, а настоящая стена на пути прогресса. По мере того, как наука обнаруживает новые и новые факты, подтверждающие отличие человеческих популяций друг от друга, эта стена становится все менее прочной, но на смену ей постепенно выстраивается новая стена. Однако мы не должны считать, что новые стены, возводимые наукой, нам понравятся и совпадут с нашими идеологическими установками или здравым смыслом. Нужно всегда быть готовым к неожиданностям. И быть по-настоящему беспристрастным.