Олег Целков: «Врагов из нас делала сама система»

Ветерану и классику советского и русского нонконформизма, замечательному художнику Олегу Целкову в этом году исполнилось 80 лет. В Москве его юбилей был отмечен еще летом грандиозной выставкой «Бубновый туз» — первой крупной выставкой на родине живущего с 1977 года в эмиграции во Франции художника. И вот теперь — лондонская выставка Alter Ego, открывшаяся в галерее Alon Zakaim.

Картины Олега Целкова — точнее, не сами картины, а их журнальные репродукции — я впервые увидел еще в глубокие застойные годы, где-то в самом начале 80-х. Разумеется, журнал был не советский — ни в каком, даже самом либеральном советском издании о публикациях работ со странными сюрреалистически-потусторонними, удивительно похожими друг на друга своей овальной формой и в то же время совершенно разными головами-туловищами тогда и речи быть не могло. Журнал назывался «А-Я», издавался в Париже, и хотя был не политическим, а художественным, в СССР проникал на правах «тамиздата», то есть контрабандно, и был настоящим окном в неподцензурное, нонконформистское искусство.

С тех пор прошло больше 30 лет. Целков из подпольщика превратился в живого классика, и, впервые встретившись с ним в вернисажной суете и даже достав уже микрофон для интервью, я вдруг стушевался. О чем говорить? О чем спрашивать? И даже поделился с художником своими сомнениями: неловко, мол, задавать банальные вопросы. На что 80-летний мастер ответил с молодежным задором: «А вы не бойтесь! Все вопросы банальные!» Получив такую поддержку, я и начал с самого что ни на есть банального:

Би-би-си: Каким образом вы пришли к этим странным овальным фигурам? Или, может быть, они сами к вам пришли?

Олег Целков: Вот вы не поверите! Как на духу! Сам задаюсь этим вопросом уже более полувека. Да что там полувека! Уже все 65 лет! Сначала задавал себе этот вопрос редко, потом чаще, теперь совсем часто. А ответ на него: не знаю! Сказал бы, да боюсь соврать.

— Но ведь была у вас какая-то другая жизнь художественная, ведь вы же учились, и учились в суровые советские, даже сталинские, годы…

— А она всегда была такой. С первых же шагов в художественной школе я оказался человеком, который не умеет учиться. Мне было 15 лет.

— И Вас не выгнали?

— Сразу! Но я пролезал обратно. Выгоняли каждый год. В конце концов, выгнали в результате того, что студенты-китайцы, которые учились со мной в Академии Художеств в Ленинграде, увидели мои картины. Я их писал у себя в комнате в студенческом общежитии, писал тайно от преподавателей. И как-то я захожу в комнату, и мои товарищи закричали: вот он, вот он, пришел! Оказывается, к нам в комнату пришли эти самые китайцы — очень милые, кстати, ребята — увидели мои картины и решили дождаться меня, чтобы со мной поговорить. «Что это вы такие картины странные пишите? — спрашивают. — Такие картины к нам в Китай поступают только из Японии буржуазной». Я им отвечаю, что не знаю, про Японию тоже ничего не знаю. Они не отстают, говорят, что я очень густо накладываю краску, а в Китае рекомендуют краску беречь, экономить. Тут я уже обозлился немножко: «Ну, знаете, — говорю, — я ее не у вас в Китае брал и не воровал. Я нашел какие-то деньги, папа мне дал, и к вам это не имеет никакого отношения».

Они вежливо ушли гуськом, а через пару дней я получил приказ об отчислении из Академии Художеств имени Репина. Мне поставили двойки по специальности. Мне потом рассказали, что китайцы на собрании своего землячества рассказали обо мне, и написали официальное письмо ректору Академии, в результате чего меня и отчислили прямо с первого курса. Вот такое было у меня начало.

— Ведь тогда, в Ваши студенческие годы, в 1952-53 годах, Советский Союз был закрыт до невозможности. Что вы знали из мирового искусства? Что любили? На кого ориентировались?

— Уже в 1949 году, в Москве, я тайком, по знакомству, сумел проникнуть в запасники Третьяковской галереи. Там мне опять-таки по секрету хранители показали картины, которых я отродясь не видел. Ведь в то время невыставляемым художником был среди прочих и Врубель. Последний выставляемый художник был Валентин Серов. Дальше не было ничего: ни Врубеля, ни Рериха, не говоря уже о «Бубновом валете». И вдруг я все это вижу, в 49-м или 50-м году. Надо сказать, что все это меня невероятно поразило. Ведь меня учили изображению реалистическому, то есть как в жизни, и мне, мальчишке, совершенно неопытному, это искусство — странное, необычное, с яркими бросающимися в глаза красками, вроде совершенно непохожее на жизнь — показалось на самом деле куда больше похожим на жизнь, чем то, чему учили меня. И в этом было поразительный парадокс восприятия. Нет, это было не фото, но это было БОЛЬШЕ, ЧЕМ ФОТО.

То есть, я что хочу сказать: такие люди, как я, возникают от природы – не потому, что их кто-то научил… Меня потом спрашивали в КГБ: есть ли у вас знакомые художники из старшего поколения? Но это возникает часто без каких бы то ни было знакомств. Просто жизнь требует правды существования, а не придуманных и высосанных из пальца теорий. Поэтому и появился я, а очень скоро рядом появился Оскар Рабин, Дмитрий Краснопевцев, Дмитрий Плавинский, Евгений Михнов-Войтенко, Михаил Кулаков — мы все были поодиночке, каждый возник как бы сам по себе, но мы сразу нашли друг друга.

— Вот вы упомянули КГБ. Часто приходится слышать интерпретацию ваших работ, ваших образов, как обличение жуткого типа Homo Soveticus. В какой степени для Вас важно было политическое противостояние режиму?

— Скажу вам честно. То, что я оказался гонимым, то, что меня стали вызывать в КГБ, стало для меня полной неожиданностью. Я ведь был идейно совершенно неподготовленный человек. Обвинять меня в том, что я пишу такие картины — то же самое, что голодного ребенка, наивного, трехлетнего, взявшего булку, вызвать в КГБ и строго говорить ему: «А почему ты взял булку? Ты что, не знаешь, что булки брать нельзя?» А он — ребенок, он действительно не знает, он просто кушать хотел. Так же было и со мной.

Но то, что случилось, те вопросы, которые мне задавали, натолкнуло меня на очень, очень серьезные размышления. То есть, эта система — на моем примере вам говорю — врагов создавала сама. Они появлялись не под влиянием какой-то заграничной пропаганды, она их сама пестовала, воспитывала, для того, чтобы ей было с кем бороться. Это делалось совершенно сознательно, это была попытка системы выживать. А выживать она могла, только имея врагов. Так и для меня она стала врагом. Я задумался и стал ее глубоко ненавидеть и презирать.

— А с крушением системы не появилось у Вас соблазна вернуться в Россию?

— Нет, не появилось. Крушению системы я был очень рад. Но я к тому времени уже был крепко укоренен в Париже. Я никогда не был политическим мыслителем, и уж тем более деятелем, я просто хотел, чтобы в моей стране жить было бы лучше. Вернее, не столько лучше, сколько не так по-дурацки. Потому что в моей памяти та жизнь, другого слова у меня нет, была попросту ДУРАЦКАЯ. Ненатуральная, придуманная, высосанная из пальца.

— За сегодняшней Россией Вы следите?

— Очень мало. Я даже не считаю нынешнюю страну Россией. Она уже никакого отношения к той России не имеет. Всякое государство имеет отношение к своему прошлому — к царской России, татарскому игу. Это родимые пятна, это еще долго будет в ней жить, но это уже совсем другая Россия, которую сравнивать с той, прежней, на мой взгляд, попросту грешно.

— А Вы считаете себя русским художником?

— А вот художник я русский. Но это уже совсем другое дело. Существует окружающая среда, язык, климат, питание — все это создает нацию. Я воспитан на русской речи — речь имеет колоссальное значение. У каждого народа она разная и имеет разные красоты, непереводимые. Речь создает ментальность. Речь и история, которые закладываются и которые ты механически несешь в себе. И, так как я формировался в России, то я не могу не быть русским художником.

— Оставаясь русским художником, Вы уже много десятилетий живете вне России. Где на Ваши работы больший спрос — в России или на Западе?

— Не знаю. И этим вопросом никогда не интересовался, потому что не считаю его вообще относящимся к работе художника. Этим занимаются галеристы, дилеры, коллекционеры. Я этим никогда не интересовался, ни на какую йоту.

ОЛЕГ ЦЕЛКОВ. ФАКТЫ ЖИЗНИ

1934 — родился в Москве

1949-55 — учился искусству в Московской средней художественной школе, Минском художественном институте, Академии Художеств им. Репина в Ленинграде

1956 — первая квартирная выставка в Москве

1960 — переезжает в Москву
1965 — первая официальная выставка в Институте атомной физики им. Курчатова

1970-е годы — выставляется в Европе и США

1977 — по «предложению» властей покинул СССР. Живет в Париже. Французского гражданства не принял, является апатридом

2004 — две персональные выставки: в Русском музее и в Государственной Третьяковской галерее

2014 — большая юбилейная выставка в Москве «Бубновый туз»

Работы Олега Целкова находятся в Эрмитаже, Русском музее, Третьяковской галерее, Пушкинском музее, музее Stedelijk (Амстердам), музее Olympic (Лозанна), Фонде «Екатерина» и многих других.