Свои — чужие — никакие

Встречаясь на перегонах Кировско-Фрунзенской, зарезанный в 1925 году Михаил Васильевич и застреленный в 1934 Сергей Миронович кое-чем делятся, кое-что рассказывают друг-другу. Почему мы их не слышим?

Чем старше становишься, тем больше тебя раздражают нововведения в языке. И не потому, что тот язык, к которому ты привык, лучше этого вот, несомого молодыми и зубастыми. А потому, что сам уже не молод и не зубаст, и никто тебя не слушает. Вернее — никто не прислушивается к тому заветному, полузабытому, но такому важному, что было и прошло. Язык ведь в основном состоит из прошлого. И оно начинает разговаривать с тобой тем громче, чем меньше ты можешь воздействовать на окружающий мир.

Вот почему, когда некоторые спрашивают, да как же вы можете говорить, дышать, есть и пить в то время, как мерзость государственной политики лезет уже из всех щелей, скверна пропаганды — из пор и уст пассажиров-матросов троллейбусов и вагонов метро, — отвечать приходится по-разному. В зависимости от собеседника. Кто он тебе — свой? Чужой? Не поймешь какой?

Трудность разговора еще и в том, что Левиафан российского государства берет не прочной шкурой, мощностью челюстей или едкостью желудочного сока, а воображением его подданных. Глядя на остов из фильма Звягинцева, понимаешь, что страшен людям сам образ, живущий в их головах. И с ними трудно общаться, не понимая этого образа.

В советское время жители Москвы, как и во многих других городах, делились на своих и чужих, например, по топонимическим признакам. На тех, кто знал, что площадь Дзержинского — это Лубянка, что улица Кирова — это Мясницкая, а, например, Пушкинская, названная так только в 1937, это — Дмитровка. Потом наступило переименование, и теперь, договариваясь о встрече, легко проверить историческую память. Новые и молодые жители города удивленно поднимают брови, когда слышат, что, мол, можно встретиться «на Ногина» или на «Лермонтовской»: они не знают или уже забыли, что так назывались «Китай-город» и «Красные ворота».

Станций все больше, новым то и дело дают названия, никак идеологически не окрашенные. Но и с красками не все в порядке. Потому что есть еще одна точка расхождения между старожилами и понаехавшими.

Некоторые старожилы не любят, когда «Сокольническую» линию метро называют «красной», хотя и помнят, что старое название первой линии московской подземки была трудновыговариваемая «Кировско-Фрунзенская». Станция «Фрунзенская» еще в ходу и на ходу, названная в честь М.В.Фрунзе, из-за которого его родной город Пишпек (ныне Бишкек — столица независимого Кыргызстана, бывшей Киргизской ССР) назывался Фрунзе. Но «Кировско-Фрунзенская» линия прочно заменена «Сокольнической». Однако в живом говоре новых горожан и особенно приезжих она безнадежно уступает «красной».

В языке москвичей произошла цветная революция. Не там, где ее так боятся разные чекисты по специальности и по призванию, а по мелочи. Народец пошел малограмотный, цвета еще худо-бедно воспроизвести может, а на имена и названия совсем слаб стал. Особенно старые.

Легко представить себе и мистическую интерпретацию названий станций московского метро — всех этих революционных «Красносельской» да «Красногвардейской». Даже странно, что станцию «Новослободскую» не назвали «Краснопролетарской» — в честь рядом протекающей улицы, или Краснослободской.

Но «красная ветка» — только Сокольническая.

Дальше. Горьковско-Замоскворецкая линия стала просто Замоскворецкой, в новомосковском просторечии — зеленой, а то и темно-зеленой. Потому что есть ведь еще и «салатовая» ветка, до 2007 — просто Люблинская, а с 2007 — Дмитровско-Люблинская линия. Никто ее так не называет, да. Потому что проще ориентироваться по цвету.

Вот в городе все и поделены на тех, кто любит попроще, и на тех, кто пытается не забыть. Одни переспрашивают, зачем помнить все эти бессмысленные названия, если можно смотреть на город как на игру «лего»?

Зачем помнить предпоследние адреса, которыми никто больше не пользуется?

Ведь подведена, говорят, историческая черта. Нет больше площади Свéрдлова-Свердлóва, а есть Театральная. Нет больше площади Дзержинского, а есть Лубянская площадь.

Тут-то и происходит короткое замыкание.

Есть, жив он, жив, курилка Дзержинский. По-прежнему, говорят, висят портреты основателя ВЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ-КГБ в кабинетах ФСБ не только в здании на Лубянке, но и по всем городам и весям.

По всей красной линии. По всей Сокольнической. По Кировско-Фрунзенской. Что же происходит с этими переименованиями? Одни думают, что смена имени меняет и сущность называемого. Нам, мол, совершенно нечего помнить напрасную информацию о первых строителях московского метро, о первых его линиях и станциях. Зачем, если появляются все новые и новые? Если станции перестраиваются?

А вот зачем. На месте памятника «Железному Феликсу» стоит «Соловецкий камень». Создателю советской карательной машины противопоставлен каменный символ, напоминающий о жертвах этой карательной машины. И о ее заплечных дел мастерах, несколько десятилетий заседавших в здании на Лубянке.

Говорят, наследники этой карательной машины хотели бы вернуть имя своего патрона, царившего над «красной линией» московского метро полстолетия.

Этому желанию сопротивляются другие люди. Их слишком мало. Даже для того, чтобы повесить у подъездов московских домов металлические таблички с «последним адресом», — в память об уведенных и потом убитых людях — о соотечественниках, о дедушках и бабушках нынешних граждан России.

Зачем помнить, думает большинство сограждан, зачем тратить на это время и силы, когда у нас в жизни новые примечательные, а местами и замечательные дела?

А потому и надо помнить, что цветение «красной ветки» никак не даст людям в России понять, что переименования не подводят черту под историей. Просто в новой матрешке сидят и все старые. Не хочешь знать кровавой цепочки ВЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ-КГБ? Не хочешь возвращаться в переименованное прошлое?

Но тогда ты просто не узнаешь момент встречи. Не увидишь, откуда растут ноги и у новой российской политики в отношении Украины. Не поймешь, как глубоко сидит этот ядовитый корень — подавления Украины в России царской и России советской. Так хочется обмануться колоритом и радужной пестротой московского метро! Но цветущий лубянский топор не позволяет. Встречаясь на перегонах Кировско-Фрунзенской, зарезанный в 1925 году Михаил Васильевич и застреленный в 1934 Сергей Миронович кое-чем делятся, кое-что рассказывают друг-другу. Но мы не слышим. Линия-то — красная.