Рок-профессор Томи Хуттунен: В пятнадцать нужно было танцевать, а не анализировать

Когда речь заходит о людях, занимающихся наукой, то воображение услужливо подсовывает образ не то этакого сумасшедшего профессора с всклокоченными волосами в испачканном мелом свитере, не то ушедшего в себя ученого, отряхнувшего со своих подошв прах этого бренного мира и с головой нырнувшего в науку.

Томи Хуттунен, которому автор этого интервью в свое время сдал не один экзамен, в типичное представление об ученых мужах не совсем укладывается: от профессора в нем разве что очки. Вместо мела он частенько держит в руках гитару: некогда ярый фанат русского рока, Хуттунен в свое время заинтересовался русским языком благодаря заумным текстам Гребенщикова и прочих легендарных российских рокеров.

Несколько лет назад Хуттунен решил поставить точку в своем романе с русской рок-музыкой и написал книгу «Pietari on rock» (К сожалению, дословный перевод названия «Петербург — это рок» не передает всей точности каламбура). Сам профессор, кстати, запросто может на гитаре сыграть на современном рок-выступлении, может и пластинки покрутить в клубе. В основном, конечно, время проходит за лекциями и всевозможными мероприятиями, призванными продвигать современную русскую литературу в Финляндии.

Именно благодаря работе Томи Хуттунена у жителей Финляндии была возможность увидеть таких авторов, как Захар Прилепин, Михаил Шишкин, Людмила Улицкая, Дмитрий Глуховский, Андрей Аствацатуров, Ольга Славникова, Роман Лейбов, Артемий Троицкий и многие другие.

Томи рассказал «Русскому акценту» о том, кто в Финляндии читает современную русскую прозу, о том, как политические кризисы влияют на преподавание русской культуры за рубежом, о том, кого из российских авторов следует ждать осенью на книжной выставке в Хельсинки, и еще о множестве разнообразных и интересных моментов, связанных с его работой.

— Ваш интерес к русскому языку изначально был вызван литературой, а затем подогревался русской же рок-музыкой. Почему именно русский рок?

Когда мы со школьной группой в восьмидесятых впервые поехали в Россию, то нашли мало интересного, что захотелось бы увезти с собой, кроме плакатов Горбачева и бюстов Ленина. Однако в 1986 году «Мелодия» выпустила первые рок-пластинки, среди которых был «Белый альбом» Аквариума. У меня не было ни малейшего представления о том, что это может быть за музыка, и, конечно, я не знал любопытных историй, связанных с выходом этого альбома.

Обложка была красивой, но лаконичной: внутри могло оказаться что угодно. Послушав «Аквариум», я услышал ассоциации и параллели — с Pink Floyd, например, с Бобом Диланом. В музыке можно было одновременно услышать какие-то знакомые вещи, и вместе с тем она была совсем иной, не такой, к которой мы привыкли. Это совпадало с моим пониманием того, что такое хорошая, интеллектуальная музыка, и вместе с тем звучание было совершенно другим: удивительные гитарные саунды, неожиданные, странные, интересные звуки. И эта непредсказуемость, плюс крайне сложные для восприятия тексты для иностранца — все это пробудило интерес. Я пытался переводить песни со словарем — переводы выходили очень странные. Когда я, уже будучи взрослым, рассказал Гребенщикову о первом столкновении с его текстами, он лаконично констатировал: «Северный характер», подразумевая, что я не танцевал под эту музыку, а пытался анализировать заложенный в ней смысл. В пятнадцать, конечно, нужно было танцевать.

— Современный русский рок — слушаете?

— Нет. Свою книгу «Pietari on rock» я писал с целью поставить точку на этом периоде моей жизни, оставить все позади. Попрощаться с молодостью хотел, назовем это так, и отчасти мне это удалось.

— Вы настолько прониклись русским языком и культурой, что после учебы на филфаке в Хельсинки уехали в Россию и провели там несколько лет. Чем вы занимались?

— В основном я работал с детьми. Время тогда в России было тяжелое — 90-е годы, и я подумал, что таким образом смогу помочь.

— Девяностые сейчас принято вспоминать и описывать довольно мрачно. Что вы, как иностранец, человек, который имел шанс посмотреть на ту ситуацию со стороны, чувствовали тогда?

— Я ощущал, во-первых, огромную разницу с восьмидесятыми. Прошло десять лет с тех пор, как я впервые побывал в СССР как турист. После я много раз возвращался, жил там, просто наблюдал за тем, как развивается процесс трансформации страны — и должен сказать, что это было очень интересно. Было много жути, но одновременно и захватывающего было очень много. Свобода была. То, что появлялось в ларьках, на прилавках магазинов и книжных лавок, то, что происходило в театрах, в кино, — это все было абсолютно невозможно предсказать заранее. Вдруг на ярмарке я столкнулся с новыми литературоведческими работами по Булгакову или Платонову, с неожиданным выпуском Хармса или Венички Ерофеева... Конечно, все это надо было сразу читать.

Во всем происходящем ощущалась энергия. Конечно, чернуха и порнуха были на каждом углу, но и доброго было в этом времени немало.

— Несмотря на нынешнее стремление к некой демонизации того периода?

— Если вы помните, Гребенщиков в 91-м как раз записал свой «Русский альбом», и его песни — это очень верное описание того, что тогда происходило. Помню, что именно этот альбом я купил зимой 92-го в Москве, на ярмарке шел снег.

Да, порой было тяжело. Однако трагедия тогда была далеко не во всем. Был поиск, была свобода. Живая жизнь. Помните Живаго, который искал живую жизнь? Революционное время — это то, в чем он эту свою живую жизнь находит. Мне кажется, это именно то понятие, которым можно описать происходившее в девяностые. Жизнь, которая ощущается кожей.

— Многие проводят параллели между тем, что происходило в России в девяностые, и тем, что происходит сейчас: говорят о схожем градусе напряжения в обществе, об агрессии, о политических волнениях. На ваш взгляд, эта общность существует?

— Разница между нулевыми и девяностыми, на мой взгляд, заключается в том, что в девяностых развитие было горизонтальным, а в нулевых оно перешло в вертикаль. В девяностых бок о бок сосуществовали и функционировали очень разные явления и люди. На расстоянии вытянутой руки друг от друга находились новые русские и уличные дети. Огромные деньги и чудовищная нищета. Подобных противопоставлений было очень много. И такое соседство нашло отражение и в культуре, и в литературе.

А то, что происходило в нулевые — это абсолютная противоположность. Тенденция 2000-х — это стремление к некому порядку вещей, который поддерживается с помощью ограничений. Возрастные ограничения, цензура, запреты, — с помощью этого выстраивается структура, в которой какие-то явления могут следовать одно за другим, но не одновременно. От всего «неправильного» стремятся избавиться, должен быть порядок. И это, к сожалению, опять-таки отражается на культуре: слишком мало разнородности в этой области.

— Если продолжить о культуре в целом и литературе в частности, то могут ли сейчас современные российские писатели позволить себе эту разнородность? Могут ли бок о бок мирно существовать в литературной среде писатели абсолютно разной направленности и жанров?

— В литературе, к счастью, ситуация посвободнее. Сами литераторы говорят, что они вольны писать что хотят. Правда, после этого начинают перечислять, какие темы затрагивать нельзя — гомосексуализм, например. Не все разрешено. И это плохо. У автора должна быть свобода.

— В последнее время выходит все больше переводов на финский русских авторов, как современных, например, Шишкина или Улицкой, так и культовых писателей вроде Хармса. Кто является аудиторией, читающей подобную литературу в Суоми?

— Думаю, те же люди, которые в принципе являются самой читающей группой в Финляндии — женщины среднего возраста и старше. По крайней мере, они являются самыми активными посетителями тех мероприятий, которые организовывает наше Общество русской литературы. Но есть, конечно, и другие — например, люди, интересующиеся современным российским авангардом, поэзией. В аудитории присутствует разнородность, но ее объединяет интерес к качественным современным текстам.

— Россия станет темой книжной выставки в Хельсинки в 2015 году. Как вы думаете, удастся ли организаторам соблюсти баланс между «официально» принятыми ко двору в России писателями и оппозиционерами?

— Во-первых, стоит упомянуть, что у государственных организаций программного времени будет порядка 10 часов. А в целом программа насчитывает 800 часов выступлений, дебатов, докладов, полемики итд. 10 часов — это капля в море. Во-вторых, уже более-менее известно, кто из писателей будет выступать, и понятно, что определенный баланс найден. Приедет Улицкая, Рубинштейн, Водолазкин, Сенчин, надеюсь, приедет Славникова. Будут поэты из Питера, либералы, националисты, оппозиционеры, официоз — все будет. Если сравнивать с другими европейскими ярмарками, наша выглядит самой интересной.

— Стоит ли ожидать литературных баталий?

— Дискуссий, скорее. Все же цивилизованные люди. Полемика, разумеется, будет вестись, не без этого.

— Кого бы вы лично хотели видеть среди гостей выставки?

— Помимо вышеперечисленных, наверное, Сорокина, но он на ярмарку не приедет — он не любитель подобных мероприятий. Зато он обещал приехать и выступать у нас в университете.

— Вы способствуете тому, чтобы в Финляндию приезжали современные русские писатели. А чьи тексты лично вам нравятся как читателю, не как ученому?

— Из недавно прочитанных книг мне нравится роман Водолазкина «Лавр». Теперь читаю «Теллурию» Сорокина. Из поэтов люблю Игоря Булатовского. Он, на мой взгляд, самый интересный поэт нашего времени. С удовольствием слежу за новой финской поэзией тоже, когда есть время. Но его обычно нет. Читаю тексты наших студентов в основном.

— Если вернуться к тому, чем вы занимаетесь, к преподаванию, то можно упомянуть, что на кафедре, в том числе, под вашим руководством, студенты пишут дипломы на очень нестандартные темы — анализируют русский рок, современную авангардную литературу и тд. Какие темы пользуются большей популярностью — свободные или же строго укладывающиеся в литературоведческую дисциплину?

— Тематика дипломов сейчас очень разная. Студенты любят актуальные и общественные темы. Много кто хочет заниматься экологической темой в литературе, например. Тогда следует обратиться к советской прозе, конечно. Нам хотелось бы в дальнейшем привлекать больше студентов заниматься непосредственно литературной классикой, потому что сейчас она особенной популярностью не пользуется. Достаточно многие занимаются современной литературой и культурой, однако это сложно в том плане, что нет пока академических источников, на которые студенты могут в своей работе опираться. Нет контекста. Некоторые действительно пишут про рок-культуру, и как история постсоветского времени — это вполне адекватная тема. Однако чем более актуальна какая-то тема, тем сложнее она обычно для филолога, поскольку нет научных работ, из которых можно черпать информацию.

— Хотелось бы спросить напоследок, насколько тяжело — или легко — при сложившейся геополитической ситуации и при нынешнем, мягко говоря, меняющемся отношении западного сообщества к России быть профессором русской литературы и культуры в Финляндии?

— Сейчас идет активная дискуссия о России, и одновременно с ней растет интерес к тому, что происходит у нас в университете, конкретно на нашей кафедре славистики. Самое главное — то, как это все влияет на наших студентов. Возникают новые ситуации, с которыми раньше сталкиваться не приходилось. У студентов возникает масса вопросов: они подчас сами не знают, как им относиться к тому, что в нынешней мировой обстановке они изучают русскую литературу и язык. Однако мы, в конце концов, занимаемся наукой — объективным исследованием. Наша задача как гуманитариев — находить ответы на вопросы, которые сейчас у общества возникают.

— Конфликтных ситуаций между студентами с разными взглядами не возникает?

— Конфликтов нет, а вопросов много. Приходится обсуждать такие вещи, которые еще пару лет назад не то что не были актуальными, они даже в голову прийти не могли.

Можно сказать, что сейчас очень интересно со студентами изучать разные явления в обществе и в литературе. Из-за пропаганды представления о каких-то предметах у студентов могут быть кардинально различными. Лучше всего не смотреть телевизор, а читать книги, конечно.