Когда 15 лет назад я начала изучать биографию Шагала, я обнаружила, как и исследователи до меня, что все дороги ведут к одному и тому же замку со спящей красавицей — к великолепному особняку на острове Сите в Париже, тщательно охраняемому наследниками художника. Весь его вид говорил о хранящихся в нем невиданных сокровищах — некоторые из которых оставались недоступными в течение почти ста лет: архивные письма периода 1910-х годов в небольших конвертах с московскими, витебскими и берлинскими штемпелями, папка с эскизами и картинами, многие из которых никогда не выставлялись, рукопись неопубликованной автобиографии. Все это могло бы помочь глубже понять выдающегося художника-фигуративиста, неизменно популярного, но в последнее время — в наш XX век концептуального искусства — все чаще недооцененного официальными историками-искусствоведами.
В конце концов, мне удалось изучить переписку и взглянуть на некоторые из работ, но до рукописи я так и не добралась. Но теперь ворота особняка открыты для всех. Внучка художника Мерет Майер (Meret Meyer) является со-куратором прекрасно подобранной экспозиции «Марк Шагал: ретроспектива (1908-1985) в Брюссельском музее изящных искусств. В дополнение к выставке, собранной из никогда не выставлявшихся или мало известных работ из семейной коллекции, был выпущен каталог, в котором помещены впервые изданные выдержки из мемуаров.
Эти новые простые работы придают очень биографичному творческому наследию Шагала дополнительный колорит личного характера. Они начинаются с трогательных изображений, вызывающих в памяти сцены из жизни маленького местечка в Российской империи перед Первой мировой войной. Больной туберкулезом брат Шагала Давид играет на мандолине, сотрясаясь от кашля, худой суетливый дядя Зусман, сидящий в своей ветхой парикмахерской — картина, которую изображенный на ней персонаж не захотел принимать, поскольку портрет был недостаточно приукрашенным.
На картинах, написанных после бегства Шагала в Париж в 1922 году, изображены полные воздуха пейзажи, на фоне которых мы видим его жену и дочь — например, «Белла и Ида в Пьера-Кава» (1930 г.) — на фоне написанных в приглушенных тонах долин и вершин Приморских Альп, залитых, как это называл Шагал, французским «свободным светом». И, наконец — после смерти Беллы — формы, растворенные в разноцветной переливающейся легкой дымке, будто воспроизводящие сам процесс воспоминания, например, в портретах, фигурах циркачей, цветах, деревянных домах, собраны в коллаж «Невесты с синим лицом» (1932-60).
«Это будто бы я шел по мосту, висящему в воздухе, и годы моей жизни, прозрачные, словно облака, простирались подобно светящемуся не материальному покрывалу», — начинает свои воспоминания Шагал. В самых лучших его работах присутствует такой душераздирающий лиризм, который не имеет ничего общего с сентиментальностью. Сюда относится его экзотическая картина-автопортрет о любви «День рождения» (1915), любезно предоставленная Музеем современного искусства. На ней Шагал подобно акробату летит в воздухе, чтобы поцеловать свою парящую черноглазую Беллу, втиснутую в интерьер из кашмирских шалей и бакинских тканей: любовь превращает одну крошечную комнатку в целый мир.
В «Прогулке», выставленной в Санкт-Петербурге, Белла реет подобно флагу, а ее пурпурное платье с рваным подолом стало футуристическим символом парящего полета — в духе революционной эйфории 1917 года, когда была написана картина. Мрачной противоположностью является хранящаяся в Венеции монументальная черно-белая работа с элементами кубизма «Раввин Витебска» (1914) — на ней современным языком запечатлен в памяти традиционный для местечка образ, который очень скоро большевики объявят пережитком прошлого.
Любовь и личность — вечные темы, с помощью которых Шагал вел хронику потрясений и трагический событий XX века. Во время оккупации Парижа он написал «Между светом и тьмой» — безрадостный пейзаж, на фоне которого они с Беллой изображены в сине-бело-красных цветах французского флага, а шагающий фонарь осторожно переходит дорогу, но не светит. Написанная в то время, когда он нелегально приехал в Санкт-Петербург (в царской России существовал закон, ограничивающий право евреев на передвижение), мрачная металлическая картина «Кольцо» (1908-1909) воплощает отчужденность жителей города: удрученные и измученные проблемами Шагал и его подруга Тея, разделенные горшком с розовыми цветами, не могут соединиться, а сзади них видна старая еврейская пара — супруги сидят, прижавшись друг к другу.
Сочетая эти малоизвестные картины, отличающиеся богатым внутренним содержанием, с работами, уж ставшими известным публичным образом художника, эта блистательная хронологическая выставка показывает, как Шагал — при том, что его современники поголовно увлеклись абстракционизмом — смог превратить личное в политику, а все политическое сделать личным.
Когда в 1914 году миллионы евреев были депортированы из западных прифронтовых районов на восток и — несчастные и бездомные — брошены на произвол судьбы, Шагал писал: «Мне хотелось всех их приютить на своих полотнах, чтобы уберечь от несчастий». В картине, выставленной в Торонто, «Над Витебском» (1914) запечатлен один из таких нищих — тяжелый, но невесомый — этакий Вечный Жид, неуклюже бредущий по заснеженному Витебску, возвышаясь над его куполами и башнями.
И здесь его знаменитая картина разносится многократным эхом. «Человек-петух над Витебском» (1925) — картина, которую я раньше не видела, повторяет тот самый заснеженный Витебск, но вместо нищего странника на ней изображена огромная полуптица, которая символизирует новые стремления Шагала приспособиться к французской культуре, иллюстрируя «Басни» Лафонтена (La Fontaine). «Обнаженная над Витебском» (1933) — шедевр, написанный в период между двумя войнами, представляет собой еще один парафраз — на этот раз над городом мы видим спящую обнаженную молодую красивую женщину, изображенную со спины. Это 17-летняя Ида, парящая над Витебском, лишившимся всех своих красок, что предвещает его гибель. «Часы с синим крылом» (1948) — это старые дедушкины часы, «идущие» над погруженным во тьму городом и символизирующие время, которое остановилось из-за обрушившейся трагедии. «Каким надо быть несчастным, чтобы это нарисовать!» — воскликнул Шагал, когда увидел картину в 1970-е годы.
Это было как раз в то время, когда он начал писать мемуары, опубликованные в каталоге выставки. Задуманные как продолжение автобиографии «Моя жизнь», написанной в 1922 году, когда он уехал из России, эти воспоминания не являются единым и последовательным повествованием. В них вошло описание всей его жизни, в том числе и главных событий, например, краткие и отрывистые воспоминания о смерти Беллы («Мне не хватило сил покончить с собой»), а также разрозненные и переплетающиеся воспоминания и размышления о Пикассо, Кафке и Шенберге.
Чувствуются незалеченные раны — ссора с Малевичем в 1920 году, из-за которой Шагал был отлучен от авангарда («Я им сказал, что квадрат на холсте это просто предмет — не больше и не меньше, чем стул или буфет»). И антисемитские насмешки в царской России («Чего они хотят? Чтобы я, родившись в гетто, рисовал китайцев?»). Или Франция при правительстве Виши, в которой Шагал многое понял, обнаружив на своей двери надпись «Вон!».
Он уехал в США, но в 1948 году вернулся во Францию. В 1960-е годы Шагал получал крупные заказы, в результате чего на плафоне парижской Гранд-опера появились веселые рисунки, изображающие аллегорические фигуры музыки и танца, а для нью-йоркской Метрополитен-опера были созданы два панно. Все это свидетельствует о том высоком положении, которое он занимал в послевоенном искусстве. А еще это говорит о его особом даре и фантазии в изображении театральных декораций, проявившихся в причудливых автопортретах: «День рождения», «Лежащий поэт», в выставленных в Галерее Тейт мечтах под сиреневым небом, в «Автопортрете с тфилином» (1928), на котором нерелигиозный Шагал изображен с несочетаемыми атрибутами — кистью и коробочками для совершения молитв.
«Вот вопрос — кто я? — спрашивает себя 87-летний Шагал в мемуарах. — Врагов у меня хватает, может, я и сам себе враг. В моей жизни не было ни дня, чтобы я не сомневался в себе… Отмена расовых предрассудков: увидят ли его будущие поколения или нет?».
Расположенная всего в нескольких минутах ходьбы от Еврейского музея, пострадавшего в прошлом году от ужасного теракта, эта ретроспективная выставка в европейской столице найдет отклик далеко за пределами истории модернистского искусства.
Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Когда я начала изучать биографию Шагала, я обнаружила, что все дороги ведут к особняку на острове Сите в Париже. Весь его вид говорил о хранящихся в нем невиданных сокровищах, некоторые из которых оставались недоступными в течение почти ста лет: архивные письма, папка с эскизами и картинами, многие из которых никогда не выставлялись, рукопись неопубликованной автобиографии.
