Оба дня, по западному и по советскому календарю отмечающие окончание второй мировой войны, были для меня рабочими. В Германии 8 мая теперь называют Днем освобождения от национал-социализма, а в России 9 мая Днем Великой Победы.
Как раз на 8-9 мая в университете города Кельна пришлись первые занятия моего семинара о способах производства смешного в русском языке. Студентов на семинар записалось человек десять. Большая часть — выходцы из бывшего СССР, кто с детства, а кто и всего несколько лет живущие в Германии. Но есть и молодые немцы, почти или совсем не знающие русского языка: они решили подойти к русскому от греческого и латыни. Тут надо сначала найти общий язык.
По обыкновению, каждый рассказывает немного о себе, о том, как дошел он до жизни такой, что захотел разобраться в русском смешном. Математик, давно кончивший университет, аспирантка из Бохума, славистки и филологи-классики из Кельна. Начинать непростое движение к языку смешного нам приходится с древних языков — греческого и латыни: и русские, и немцы позаимствовали язык описания смешного у греков и римлян. Поэтому мы заранее выбрали поэта, писавшего и по-русски, и по-немецки: Алексей Константинович Толстой с неизбежностью стал нашим первым автором.
Чтобы служба медом не казалась, на семинар, главными героями которого будут Козьма Прутков, Артур Шопенгауэр и Даниил Хармс, пришел молодой человек, специальности своей не назвавший, но громко заявивший о себе: «Я — путинист!» В ответ на смех молодой человек сел в углу у окна и вскоре уснул, сопровождая негромким уютным храпом первые четыре часа занятий.
Смешное слово «путинист» так и не стало камертоном семинара 8 и 9 мая. Договорились, что в 21-й век мы будем входить не через жаргон политиков, а через язык русской иронической поэзии.
Кто лучше одного из отцов Козьмы Пруткова расскажет, что такое русский сарказм и русская ирония? Пусть подтексты немецких стихов, адресованных Каролине Павловой, иногда скабрезны, нам предстоит выдержать и это. Непристойности — то изящные, то солдафонские — 19-го века — отличная подготовка к живой безудержной уличной похабщине актуального русского обихода. Людям надо знать живой русский язык, а не то, что хотел бы думать о нем какой-нибудь чиновный прохвост, автор «Рашки-говняшки».
У разных языковых сообществ разная глубина живого владения языком. В одних с трудом понимают язык писателей середины 20-го века, в других общаются на языке философов века 19-го. А нам нужно найти общий понятийный язык. Общий язык событий — двух мировых войн 20-го века — не в счет. Об этих войнах А.К. Толстой еще ничего не знает, когда пишет:
Известно, нет событий без следа:
Прошедшее, прискорбно или мило,
Ни личностям доселе никогда,
Ни нациям с рук даром не сходило.
А какая мы нация — маленькая группа людей, читающих русскую ироническую поэзию 19 века? Смех один.
Храпит в углу засланец-«путинист». А мы читаем дальше. Толстой описывает из начала 1870-х годов свое детство и то, что было его далеким прошлым.
Подумать можно: протекло лет со сто,
Так повернулось старое вверх дном.
А в сущности, все совершилось просто,
Так просто, что — но дело не о том!
У самого Аничковского моста
Большой тогда мы занимали дом:
Он был — никто не усумнится в этом, —
Как прочие, окрашен желтым цветом.
Я с опаской посмотрел в угол комнаты, где мирно сопел «путинист»: вдруг проснется при упоминании нового цвета тревоги? Но нет, засланец и ухом не повел, и можно продолжить чтение:
Заметил я, что желтый этот цвет
Особенно льстит сердцу патриота;
Обмазать вохрой дом иль лазарет
Неодолима русского охота;
Начальство также в этом с давних лет
Благонамеренное видит что-то,
И вохрятся в губерниях сплеча
Палаты, храм, острог и каланча.
Почему так засмеялись русские участники семинара? Что такого они вычитали, а вернее спросить — что же вчитали они в невинные строки о казенной колористике позапрошлого века?
И что такое «вохра»? И тем, кто уехал из России ребенком, не сразу видна и слышна ирония истории, заговорившая устами Алексея Толстого. Невинное имя краски — охра — в произношении 19-го века вдруг оказывается омонимом вохры новой, советской — военизированной (или (вне)ведомственной) охраны. Да и старый глагол «вохриться» — быть покрашенным охрой — подошел бы как нельзя лучше к нынешней ситуации. Но от совпадений с политическим уклоном мы возвращаемся к языку Толстого.
Мы не мистики, а реалисты, и стихи Толстого ничего не знают о новой вохре, но мы, читатели из 21 века, могли бы рассказать поэту, докуда доберется выбранное им слово еще через полтораста лет. А Толстой ответил бы, пожалуй, что не так далеко оно и забежало:
Ревенный цвет и линия прямая —
Вот идеал изящества для нас.
Наследники Батыя и Мамая,
Командовать мы приучили глаз
И, площади за степи принимая,
Хотим глядеть из Тулы в Арзамас.
Прекрасное искать мы любим в пошлом —
Не так о том судили в веке прошлом.
Наивная уверенность, что в этом прошлом в самом деле прячется «золотой век», тоже ведь не более чем пошлость. Но понимаем ли мы, сегодняшние, что такое сама «пошлость»? Когда Толстой-Прутков глумится над пошлым человеком своего века, он не различает католиков и православных, немцев и русских.
Двух станов не боец, но только гость случайный,
За правду я бы рад поднять мой добрый меч,
Но спор с обоими — досель мой жребий тайный,
И к клятве ни один не мог меня привлечь;
Союза полного не будет между нами —
Не купленный никем, под чье б ни стал я знамя,
Пристрастной ревности друзей не в силах снесть,
Я знамени врага отстаивал бы честь!
Ах ты стервец! Вон чего захотел! Алексеем Константиновичем Толстым прикрывается! Права, права была полоумная тетка, обвинившая тебя из своей уютной супостатской фейсбушки на курьих ножках в «бегстве от празднования» ДВП из Москвы в Кельн.
Так оно, наверное, и есть. Спокойные, даже слишком спокойные молодые люди в Германии хотят понять, как «вохра» сменила в очередной раз «охру», почему опыт всего нескольких последних лет грозит перечеркнуть полтора столетия поисков.
В мои (...) года хорошим было тоном
Казарменному вкусу подражать,
И четырем или осьми колоннам
Вменялось в долг шеренгою торчать
Под неизбежным греческим фронтоном.
Во Франции такую благодать
Завел, в свой век воинственных плебеев,
Наполеон, — в России ж Аракчеев.
Принять, что так оно было от века? Но если во Франции мог кончиться век Наполеона, то почему и в России не прийти к концу долгому веку Аракчеева?
Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Чтобы служба медом не казалась, на семинар, главными героями которого будут Козьма Прутков, Артур Шопенгауэр и Даниил Хармс, пришел молодой человек, специальности своей не назвавший, но громко заявивший о себе: «Я — путинист!» В ответ на смех молодой человек сел в углу у окна и вскоре уснул, сопровождая негромким уютным храпом первые четыре часа занятий.
