Иосиф Бродский. Первое «нобелевское» интервью BBC

22 октября 1987 года было объявлено, что Нобелевская премия по литературе присуждена поэту Иосифу Бродскому. В этот день он был в Лондоне и уже через несколько часов пришел в студию Русской службы Би-би-си и дал интервью Маше Слоним. К 75-летнему юбилею поэта Русская служба Би-би-си публикует полную запись этого интервью из своих архивов.

Маша Слоним: Иосиф, какова Ваша первая реакция?

Иосиф Бродский: Я польщен и изумлен. Это главные ощущения. Я узнал об этом только четыре часа тому назад. Во время ланча со знакомыми вошла приятельница, которая сказала, что звонили со шведского телевидения, чтобы я вернулся в то место, где я здесь нахожусь, и вот, собственно и все.

— И какова была Ваша реакция?

— Я заказал себе виски.

— Еще один виски?

— Ага. Это было в китайском ресторане.

— Но вот сейчас Вы уже поверили в то, что Вы лауреат?

— Не совсем.

— Но все же Вы действительно лауреат...

— С некоторым напряжением я допускаю.

— И оказались в этом престижном клубе нобелевских лауреатов. Среди них были советские и русские писатели — Бунин, Шолохов, Пастренак, Солженицин. Какое Ваше ощущение от этого совершенно нового состояния?

— Из этой компании — то есть если говорить об этой группе, или компании, уж не знаю, как называть, мне дороже всех, конечно, Борис Леонидович Пастернак, дальше, второй, будет Бунин, потом Солженицын, потом... Потом уже ничего не будет. То есть, я не знаю, это глупая реакция, но тем не менее.

— Кого из писателей или поэтов сейчас Вы цените?

— Четырех русских, трое из них в России. Несколько человек в Англии и Соединенных Штатах. Я не особенно позволяю себе распространяться и рассуждать вслух о состоянии прозы — это не моя епархия. Но что касается изящной словесности, то есть поэзии, на этот счет у меня существует довольно твердое мнение. Я позволю себе сказать, что, прежде всего, в Советском Союзе сейчас существует три совершенно замечательных поэта. Я их перечислю не в порядке иерархии, потому что на этих высотах иерархии не существует. Просто, как они мне приходят в голову: Евгений Рейн, Александр Кушнер и Владимир Уфлянд, которого совершенно никто не знает.

— Вы пятнадцать лет прожили вне родины, Ваши стихи почти не печатали, то есть было напечатано четыре стихотворения в Советском Союзе. Здесь, на Западе, у Вас вышло много сборников поэзии, эссе, Вы пишее постоянно статьи в американской прессе. Как отразились эти пятнадцать лет Вашей жизни на Западе на Вашем творчестве?

— Я понятия не имею. Для этого надо отстраниться от самого себя в такой степени, на которую я еще не способен. Разумеется, какие-то перемены происходят. Я бы хотел надеяться, что перемены, что называются, к лучшему, но я в этом далеко не уверен. Во всяком случае, единственная перемена, которую я в состоянии заметить, это перемена просодии, то есть переходишь от одного типа стихотворной организации к другому, то есть начинают доминировать несколько иные размеры, нежели те, которые доминировали давеча. Но, с другой стороны, я думаю, все эти перемены являются побочным продуктом старения. То есть, если человек начинает меняться, в лучшую или худшую сторону, я бы не стал объяснять эти перемены обстоятельствами внешними, это исключительно трение времени о его шкуру.

— Сейчас говорят, что Ваши стихи будут печататься в «Новом мире».

— Я буду этому только очень рад. Я надеюсь, что они опубликуют мои более-менее последние стихи, то есть стихи из последней книги, надо надеяться. Потому что, на мой взгляд, эти стихи более значительны или, по крайней мере, более репрезентативны, что называется.

— То есть Вы хотите, чтобы они перепечатывали стихи из уже вышедших сборников?

— Дело в том, что я не настолько продуктивен, то есть я готов был бы им дать и новые стихотворения. Но, поскольку я живу здесь, мне как-то и быстрей проследить за публикацией по-русски вне пределов Советского Союза, нежели в пределах Советского Союза.

— Будет ли это каким-то для Вас переломом — печатание Ваших стихов на родине?

— Точно, что не будет. Меня это, конечно, очень радует, и так далее. Но я не думаю, что это может оказать какое-либо влияние на самый процесс сочинительства. События более жутковатого масштаба на меня не произвели впечатления. Я думаю, что и это тоже.

— Что происходит с языком, чем для Вас стал английский?

— Я не мыслю себе свое существование более в одном языке. Это признание может быть, грустное, но, с другой стороны — это признание подлинное. Английский язык мне колоссально дорог, это язык колоссальной ясности, на этом языке невозможно ввести в заблуждение. Читателя — может быть, но себя — нет. Это язык, который, если его сравнить с русским, или немецким, французским, итальянским — первый вопрос, который себе задаешь — хорошо ли это звучит? По-английски вы себе не этот вопрос задаете, а вы спрашиваете себя — что это значит? То есть, в чем смысл того, что написал. Разница между английским и русским — разница между теннисом и шахматами. В шахматах главное — это комбинации, а в английском мяч немедленно отскакивает вам в физиономию.

— А как со стихами?

— Со стихами — совершенно другое дело. Я написал несколько стихотворений по-английски, которые действительно были напечатаны, и я слышал довольно положительные отзывы и так далее. В Нью-Йорке, World books, TLS, масса других мест и так далее. Но я это сделал, скорее, по соображениям терапевтическим, чтобы себя успокоить, успокоить ретивое, то есть доказать себе, что я могу и это сделать. Главным образом, по таким причинам. У меня никаких амбиций превращаться в англоязычного автора, тем более поэта, не существует.

— В Набокова...

— Ни в коем случае! Да с какой стати? У них своих хватает.

Я надеюсь, Вы не возражаете, что я воспользуюсь этой возможностью передать привет своим собратьям по перу, соотечественникам, для которых мое имя хоть что-нибудь значит.