Банальность антироссийской критики

Сам по себе Роджер Коэн (Roger Cohen) не стоит комментариев и времени читателей Сounterpunch. Но как образец и предостережение о внешнеполитической позиции Америки, и еще больше как центр американского идеологического притяжения, в обоих случаях нацеленный на обеспечение глобального политико-экономического господства ее системы передового капитализма, он просто идеален, о чем свидетельствует его статья в New York Times от 26 июня под названием Counterrevolutionary Russia (Контрреволюционная Россия). Пожалуй, до сего времени никто так серьезно не думал о холодной войне как о вполне осуществимой конфронтационной идее, равно как и о приближении ЕС посредством НАТО вплотную к российским границам с одновременным созданием санитарного кордона вокруг Китая с целью его изоляции и расчленения. (Даже Карибский кризис, который отнюдь не был детской шалостью, и тот на фоне своего мелодраматизма не обладал таким потенциалом всеобщего уничтожения, какой сейчас просматривается в стремительном, но довольно тихом развитии событий.) Коэн и New York Times, эти бравые борцы за дело американского империализма, стремятся отвлечь внимание людей от динамики, лежащей в основе событий, быстро раскалывающих наш мир на две части.

Сначала он дает неверную характеристику всемирно-исторической роли России, как будто идея Сталина о социализме в отдельно взятой стране не осуществилась. Он говорит, что экспансия после 1945 года была связана с горестными впечатлениями от нацистской политики истребления, гибели огромного количества людей и разрушений времен Второй мировой войны, в результате чего возникла необходимость обезопасить границы России. (Сейчас такая необходимость возникает снова с учетом экспансии США-ЕС-НАТО, а также размещения войск и тяжелых вооружений вблизи российских границ.) Коэн полагает, что в нынешнем столетии прямой противоположностью экспансии является изоляция и отсталость. «Большую часть 20-го века Россия была революционным государством, целью которого являлось распространение коммунистической идеологии по всему миру. В 21-м веке она стала ведущей контрреволюционной державой». И сразу после этого автор в своем анализе уходит прочь от грубых и конкретных вопросов силовой политики, интервенции, захватов и расширения рынков, перемещаясь в малопонятную область того, что мы называем культурными войнами — Россия и Путин, озлобленный на однополые браки и т. д. Таким образом, пишет Коэн, «эскалация конфликта между Западом и Москвой изображается как политическая, военная и экономическая. На самом деле, все гораздо глубже. Она носит культурный характер. Президент Владимир Путин назвал себя блюстителем абсолютистской культуры, которая противостоит, как это видится России, хищнической и релятивистской культуре Запада».

Это отнюдь не черно-белый анализ, в котором присутствует абсолютизм России и хищническо-релятивистская культура Запада (если говорить саркастически). Да, хищническая (Коэн в своей статье хвалит капитализм как нечто равное демократии и свободе, хотя делает это весьма иронически) и релятивистская (ведь то, что у него попадает в категорию исключительности, не должно принимать абсолютистское качество). При этом не делается никакой попытки показать российский абсолютизм. На самом деле, в статье не представлено никаких доказательств относительно взглядов Путина и неназванных интеллектуалов, почему такая дихотомия и вызывает подозрение с самого начала. Более того, в ходе такого культурного отвлекающего маневра политкорректность превращается в ту субстанцию, которая тянет мировую систему к войне. Забудьте об огромных военных расходах, о всемирной сети военных баз, о политических лидерах, демонизирующих Путина с Россией и Си с Китаем, ибо решающий фактор здесь — враждебное отношение наших врагов к правам, которые обладают достоинством сами по себе (список приводится), однако, как мне кажется, вряд ли могут быть поставлены в один ряд с вопросами войны и мира, классовых привилегий, трудовой и расовой эксплуатации, продовольственного обеспечения, а если идти дальше, то и с вопросами капитализма, добавочной стоимости и явлением отчуждения, которые имеют прямое и полное отношение к укреплению дискриминационных социальных систем.

Далее по Коэну: «Если послушать сегодня пропутинских интеллектуалов, то услышишь скучное перечисление жалоб на „революционный“ Запад с его антирелигиозной поддержкой однополых браков, радикального феминизма, эвтаназии, гомосексуализма и прочих проявлений „упадочничества“. Они говорят, что Запад использует любую возможность для глобализации этих „подрывных“ ценностей, зачастую под прикрытием продвижения демократии и прав человека». А я думал, у глобализации есть другие проблемы, о которых она должна думать, пусть и под прикрытием продвижения демократии. Это и Morgan, и Chase, и Monsanto, и свержение популярных лидеров, и просто организация совместных маневров с нашими друзьями и союзниками — все ради укрепления американского богатства и власти. А потом, ведь есть еще и холодная война, которая превращается в горячую. Она не имеет никакого отношения к радикальному феминизму, эвтаназии и гомосексуализму. Однако Коэн не ослабляет напор; своими перечислениями он разоружает читателя, а Путина превращает в зверя с многочисленными фобиями: «И напротив, путинскую Россию эти интеллектуалы (по-прежнему неназванные) называют гордым оплотом борьбы с Западом, отказывающимся от религиозных ценностей, страной, которая все более страстно верит в православие, будучи уверенной в том, что никакая нация не в состоянии пережить „релятивизацию“ священных истин».

Здесь мы получаем представление об американском умонастроении, о Коэне как об обыкновенном рядовом человеке, или по крайней мере, как о типичном представителе мозговых трестов, бюрократического аппарата Пентагона и исполнительной власти — вплоть до и включая президента США. Нет, бороться на ковре за культурные свободы они не собираются; враждебность по отношению к России и Китаю состоит из страхов, воспоминаний, уверенности в своей правоте и высокомерия. Нас уговаривают поверить в историческо-культурно-идеологическую неизменность России со времен революции до сегодняшнего дня. Хотя известно, что у нее со временем появились существенные капиталистические черты, остаточное недоверие и подозрения относительно того, что коммунизм затаился где-то в кустах, а также ненависть (это отнюдь не преувеличение) настолько сильны в психологическом плане, что мы не можем позволить им умереть. Если бы у нас не культивировались с такой настойчивостью и последовательностью эти чувства и истерия, то где был бы сейчас наш огромный военный бюджет, от которого зависит чувство собственной безопасности и идентичности американцев, где был бы наш экономический рост и борьба со спадом? Но чтобы выдвинуть доводы об абсолютистской религии, а вместе с ней и о культурном ретроградстве, надо показать нарушения такой неизменности. Но вносящее путаницу изображение религиозности русских (что случилось с коммунистическими безбожниками?) вполне может показаться привлекательным многим американцам, а это снизит напряженность и антипатию, если о такой религиозности вдруг станет известно. Я вот что хочу сказать: использование контрастов в российской истории как средства политизации конфликта между США и Россией, и одновременно утверждения о неизменности России в тех же целях нельзя назвать выигрышным аргументом.

Пожалуй, абсолютизм здесь призван сыграть роль не такой уж и тайной нити, связывающей коммунизм с контрреволюцией, а неизменность с отсутствием таковой. Коэн выставляет Крым и Украину весьма однобоко, игнорируя претензии России на первый и притязания профинансировавшей переворот (в котором активно участвовали фашистские элементы) Америки на вторую. Мимоходом делается попытка опорочить репутацию России, а затем называется главный источник конфликта: «Если выйти за рамки путинской аннексии Крыма и разжигаемой им маленькой войны на востоке Украины (хотя она достаточно велика, раз на ней погибло более шести тысяч человек), то следует сказать, что решение о культурном противостоянии Западу говорит о том, что конфронтация с Россией будет длиться десятилетия. [Здесь культурное противостояние — самый важный элемент, который продлевает конфликт, предположительно возникший по иным причинам.] Коммунизм был глобальной идеологией, а путинизм — это нечто меньшее. Но у нас началась война идей, и в ней краеугольным камнем российской идеологии является противостояние контрреволюции и безбожного Запада с его инсинуациями».

Эта тайная нить, привязывающая коммунизм к путинизму, обусловливает страстное стремление к власти. Данная мысль подчеркивается предполагаемым периодом тихой безмятежности, который разделял их, хотя она тут же опровергается: «Ушла прочь иллюзия благотворного сближения посредством взаимозависимости. [Приводимые даты указывают на то, что виноват во всем только Путин.] Изменилось нечто фундаментальное, выходящее далеко за рамки территориального спора. Путин решил, что определяющим в его власти будет конфликт с Западом. Единственный вопрос в том, какой конфликт он имеет в виду — ограниченный или тотальный». Отличный пример использования инсинуации. Мы видим, как русские войска сосредотачиваются гигантской армадой возле Восточного побережья США. А мне интересно другое: действительно ли Путин денно и нощно думает о конфликте с Западом, или у него есть другие заботы типа модернизации страны, в чем Коэн ему напрочь отказывает (убеждая нас поверить в то, что отсталость России — это неизбежность), полагая, что это не по силам ни ему, ни России?

Такая отсталость тянет Россию на восток, что создает угрозу Америке и Западу, поскольку Москва не просит униженно о дружбе с Евросоюзом. Здесь Коэн спотыкается о нечто важное: это Запад своими действиями привел к сближению Россию и Китай. Но он отрицает пагубность таких действий и говорит, что Китай отвергает такое сближение: «Это решение России [о конфликте с Западом] имеет стратегические последствия, которые Запад только начинает осознавать. Здесь налицо более существенная привязка к Востоку, нежели разворот президента Обамы в сторону Азии. [Ага, скажите это морским пехотинцам из авианосных ударных групп, которые уже там, а также вспомните, что Транс-Тихоокеанское партнерство — экономическое приложение к военной политике.] Путин сегодня больше заинтересован в Шанхайской организации сотрудничества, основой которой являются Китай и Россия, нежели в сотрудничестве с Группой восьми (из которой Россию исключили) и с Евросоюзом». Россию так, между прочим, исключили из G-8, а Китай не пустили в Транс-Тихоокеанское партнерство, целью которого как раз и является такое «исключать и не пущать». Вот по этой-то причине две страны и сблизились еще больше.

Касаясь их взаимоотношений, Коэн вместе с политическими руководителями США-ЕС излучает уверенность (скрестив при этом пальцы) в том, что они обречены с самого начала с учетом логики его анализа — ведь отсталой России место на свалке истории: «Китай отвечает определенной взаимностью на такой интерес, потому что враждебная к Западу Москва полезна для защиты его собственной авторитарной политической модели [тут он просто не смог устоять перед соблазном сделать выпад в сторону Китая], и потому что он видит в России и в бывших советских республиках Центральной Азии благоприятные экономические возможности для себя. Но яростное стремление Китая к модернизации недостижимо, если он начнет действовать через смотрящую назад Россию. В сегодняшнем российско-китайском сближении есть вполне определенные ограничения». Возникает такое впечатление, что все хотят истребить Россию из-за ее мнимой отсталости. Вот пример авторитетной геополитической позиции, во всей бойкости и говорливости Коэна: «Как сказал один европейский представитель, выступая на конференции в Гарвардском университете, Россия это „проигрышный вызов“ Западу, так как она отказалась от модернизации и глобализации, а Китай может стать „выигрышным вызовом“, потому что он все поставил на высокотехнологичную и современную экономику».

А если Россия недостаточно отсталая, давайте сделаем ее такой. Ее отсталость — угроза миру. Затем, естественно, следует карательная часть аргумента. Коэн пишет: «Конечно, в силу своей иррациональности и донкихотства проигрышные вызовы особенно опасны. Путин отхватил кусок Украины после того, как она решила подписать торговый пакт с Евросоюзом». И тут он переходит к межконтинентальным баллистическим ракетам и бомбардировщикам с ядерным оружием. Затем Коэн задает вопрос: «Как должен реагировать Запад?» Самоочевидная демократическая непорочность вопроса отвечает сама за себя: надо и дальше отнимать у России влияние: «Запад не может изменить привлекательность своих ценностей для всего мира, и это подтверждается тем, что огромное количество людей гибнет в попытке попасть в Евросоюз. (Богатые россияне тоже валом валят на Запад в поисках законности.) То, что Россия считает „подрывными действиями“ Запада (типа крена здравомыслящих украинцев в сторону Европы), должно и будет продолжаться».

Да, продолжаться. Это произносится подчеркнуто и пронзительно. У русских нет законности, а «здравомыслящие» украинцы склоняются в сторону Европы. Не удовлетворившись этим, Коэн призывает занять более агрессивную позицию в вопросах геополитики: «Запад должен защищать права людей, живущих в землях между ним и Востоком. [И пока он будет делать это, Путин и пальцем не пошевельнет.] Граждане Украины, Молдавии, Армении, Грузии и прочих государств имеют право на достижение западного уровня благополучия посредством западных же институтов, если они того пожелают. Несомненным магнитом для них станет Польша и прибалтийские страны, ныне находящиеся под защитой своего членства в НАТО». Он упоминает те самые государства, где проводятся военные учения и сосредотачиваются войска на границе с Россией. (В своей недавней статье в Counterpunch я описал ту обстановку устрашения и запугивания, которую Коэн с необычайной легкостью отметает в сторону, забывая даже сказать о присутствии на сцене бомбардировщиков В-52, которые Путин должен просто не заметить. Но ни один здравомыслящий россиянин не может этого сделать, хорошо помня о нацистском нападении во время Второй мировой войны.)

Безопасность границ важна для России так, как ни для одной другой страны, потому что она претерпела чудовищные разрушения, каких в новое время не знала ни одна другая страна. Однако автор беззаботно и равнодушно продолжает: «Эта новая защита [в землях между Западом и Востоком] должна строиться на основе политики защиты Германии времен холодной войны: твердость в совокупности с диалогом». Он цитирует Томаша Семоняка (Tomasz Siemoniak) из Польши (как и я), заявившего, что НАТО ведет себя чрезмерно осторожно в отношениях с Россией, а затем говорит о силах и средствах, придвигаемых к нынешней линии фронта: это учения НАТО в Латвии, новые силы быстрого реагирования альянса численностью пять тысяч человек под названием «Наконечник копья», перемещение «250 танков и прочей техники на временные базы в шести восточноевропейских странах, что само по себе весьма впечатляет». Но и этого мало: также происходит складирование оружия на передовых складах и идет демонстрация силы, что является вопиющей провокацией. Но, говорит Коэн, «постоянное и значительное развертывание тяжелых вооружений в регионе необходимо, чтобы подать сигнал Путину, как необходима и неизменная приверженность политике санкций, которые надо сохранять до тех пор, пока Украина не восстановит в полной мере контроль над своими границами». А как насчет того, чтобы задуматься о свержении законного правительства?

Это не анализ содержания статьи Роджера Коэна в New York Times. Это просто иллюстрация того, как ведется промывание мозгов, характерное для приватизации и милитаризации американской культуры, присовокупленной к внешнеполитическому механизму войны, интервенции и мирового господства. В наших мозговых трестах и правительственных кабинетах обитают сотни, если не тысячи Роджеров Коэнов, которые ничем не лучше и не хуже его самого. Все они психологически одержимы мифами об Американской Исключительности. Своими заключительными словами в статье он превозносит то, что, на мой взгляд, ослабляет демократический престиж нашей нации в мире: «В итоге те самые западные идеи и институты, которые унижает Путин, станут величайшим преимуществом Запада в надвигающейся длительной борьбе против российской контрреволюции». Но чего не может признать Коэн и иже с ним, так это то, что как раз Соединенные Штаты и являются самым ярким глобальным образцом контрреволюции.