Лев Нетто: В лагере нас отстреливали, как дичь

Новый выпуск программы о настоящих личностях, их судьбах, поступках и взглядах на жизнь. В студии «Культа личности» Лев Нетто. Ведущий — Леонид Велехов.

Леонид Велехов: Здравствуйте, в эфире Свобода — радио, которое не только слышно, но и видно. В студии Леонид Велехов, это новый выпуск программы «Культ личности». Она не про тиранов, она про наше время, про настоящие личности, их судьбы, поступки, их взгляды на жизнь.

Сегодня с нами человек выдающийся, хотя и не обласканный славой и всеобщей известностью, с судьбой уникальной, но вместе с тем во многом общей с судьбами миллионов русских людей. Лев Нетто, человек, который прошел войну, ГУЛАГ, в сталинском лагере участвовал в организации подпольной антисталинской партии, а затем и в знаменитом Норильском восстании заключенных 1953 года.

Фамилию Нетто в Советском Союзе в 1950-60-е годы знал, наверное, каждый мальчишка. Игорь Нетто, по прозвищу Гусь, — капитан «Спартака» и сборной СССР — был кумиром миллионов футбольных болельщиков, а Россия была тогда, в отличие от «сейчас», действительно футбольной страной.

Но мало кто, видимо, знал, что у звезды и баловня судьбы Игоря Нетто был старший брат, с судьбой куда менее счастливой. Молодость Льва Нетто проглотила война, немецкий плен, а затем дочиста сожрал ненасытный сталинский ГУЛАГ. Восемь лет, да каких — за Полярным кругом, в лагере особого режима, в условиях вечной мерзлоты, фактически голыми руками, одним кайлом вырубая в ней 12-метровой глубины шурфы...

Лев Нетто не просто выживал в этих нечеловеческих условиях. Он и его товарищи объявили подпольную войну сталинскому режиму, организовав в 1948 году Демократическую партию России, как они назвали свою тайную организацию. В то время и на свободе никто в стране не мог помыслить об участии в какой-либо другой партии, кроме ВКП(б). А тут — партия в ГУЛАГе! И, обратите отдельное внимание на название: Демократическая партия России, а не СССР. В ту пору само это понятие, Россия, было не только что не в ходу, на нем лежало клеймо чего-то предосудительного. Вступавшие в партию давали клятву «бороться за освобождение России от коммунистического ига». Такую вот эволюцию проделали взгляды сына латышского стрелка Льва Нетто, нареченного родителями в честь Троцкого.

Члены подпольной партии и лично Лев Нетто приняли участие в организации холодным летом 1953 года Норильского восстания заключенных — самого крупного и массового в истории ГУЛАГа. Нашему герою чудом удалось избежать расправы, но на свободу он вышел только в 1956 году. Потом была большая жизнь, в которой Нетто не изменил клятве своей Демократической партии. Участвовал в защите Белого дома в августе 1991 года. В 2011 году вступил в партию РПР-ПАРНАС.

А своего брата, некогда всеобщего любимца и кумира, Лев Нетто спас от одинокой смерти в богадельне, приютил у себя и опекал до последнего часа, когда о нем забыли и бросили все те, кто когда-то им восхищался и его любил.

Такая вот жизнь. Сегодня Льву Александровичу 90. Конечно, не лучший возраст для часового интервью перед телекамерами: не так много сил, да и память уже не крепка. Но мы сочли своим долгом записать беседу с этим уникальным человеком, уникальным свидетелем века, его жертвой и его героем одновременно. Для программы «Культ личности» личность Льва Нетто и его история подходят во всех смыслах.)

Студия.

Леонид Велехов: Я хотел бы начать с предельно общего вопроса. Ваша жизнь ведь совершенно уникальная. Столько в ней было всего — война, ГУЛАГ (причем, ГУЛАГ в очень тяжелых условиях вечной мерзлоты, лагерь особого режима), восстание. Жизнь удивительно нелегкая даже для человека вашего поколения. Что дает силы пройти через столько испытаний и при этом просто не рухнуть и не озлобиться против всего мира? Вера в Бога, или, может быть, по Джеку Лондону, любовь к жизни? Может быть, те основы, которые были заложены в человека в его детстве, семьей, родителями? Что для вас было главное? Что такое был ваш главный стержень, который вам помог выстоять?

Лев Нетто: Все те трудные дни жизни, которые мне пришлось пережить... Но ведь у меня таких дней было разнообразие. В каждом случае это были свои какие-то особенности, которые придавали силы. А если искать что-то общее и главное... Наверное, то, что я всегда искал правду жизни, правду поступков людей, правду взаимоотношений между людьми. Верность этому принципу как-то всегда меня приводила к определенному действию. Поэтому, я считаю, что именно это всегда мне помогало.

— Ваша замечательная книга написана очень строго, по-мужски, без излишних эмоций и сантиментов. И только один персонаж в этой книге выписан очень нежными, я бы даже сказал, сентиментальными красками, с уменьшительными именами по отношению к нему — это ваша мама. Какой-то даже контраст по отношению ко всему остальному повествованию... У меня такое ощущение, что она была вашим главным ангелом-хранителем на протяжении всех ваших мытарств.

— Да, конечно. С мамой у меня связаны годы, годы и годы. Отец, когда я вернулся в 1956 году с Севера, в том же году в декабре месяце скончался. Я его еще застал живым и здоровым. Мы еще с ним гуляли по Москве. Он вспоминал свои московские впечатления, которые он в себе нес. А мама умерла в 1977 году. Поэтому многие жизненные моменты, картины или факты, в том числе об отце, я узнал от мамы. Мама вспоминала, как в годы революции встретились, кто их соединил, как они жили дальше. Только от мамы я узнал тонкости, о которых отец никогда не говорил.

— А откуда фамилия такая? Корни ваши эстонские, но фамилия не совсем эстонская, что-то в ней такое латинское, итальянское есть.

— Это уже абсолютно точно, что эта фамилия итальянская, из Сицилии. Два года назад моя внучка там была, изучала итальянский язык. И ей подтвердили, что, да, такая фамилия где-то в Сицилии есть. А искать уже более глубокие корни, мне кажется, ни к чему.

— Отец из латышских стрелков, хотя эстонец...

— Да.

— И при этом отец, насколько я вычитал из ваших воспоминаний, начинал не с революции свою военную деятельность. Он прошел через Первую мировую.

— Да. Как было положено, когда ему исполнилось 20 лет, в 1905 году, он был призван в царскую армию и оказался на японском фронте. Так получилось, что, когда он прибыл туда, уже серьезных боевых действий не было. Практически война уже была проиграна. Поэтому он просто нес службу в армии Его Величества.

— Но это уже тогда было какое-то отдельное, латышское подразделение? Я-то считал, что латышские стрелки появились только с Октябрьской революцией. Но, я так понимаю, что в царской армии они уже были выделены в какое-то отдельное формирование, да?

— Да. Первая мировая война уже началась. Германия уже оккупировала Прибалтику, которая тогда входила в состав Российской империи. Латыши проявили инициативу: обратились к государю, чтобы принять участие в защите Отечества, сформировать собственные воинские подразделения. Сначала латышских стрелков было не так уж много, и в основном, это были эстонцы. Эти боевые подразделения отличались, как историки пишут, дисциплиной, стойкостью, надежностью.

— И после революции они оказались преторианской гвардией, по сути дела, большевистского режима.

— Да. Ленин еще писал, что если бы не латышские стрелки, то Октябрьская революция не состоялась. Но так уж получилось, что состоялась. Если надо было где-то предпринять решительные действия, то латышских стрелков посылали, знали, что это надежно.

— Причем, действия предельно жесткие, часто карательные.

— Да.

— Расплатились с ними сполна. За что боролись, на то и напоролись. В годы сталинских репрессий они просто были в большинстве своем уничтожены, эти стрелки. Дом ваш, на Сретенке, где ваши родители получили квартиру, был населен, насколько я понимаю, бывшими латышскими стрелками. Люди исчезали. В вас закралось какое-то сомнение в правильности того, что происходило? Или вы продолжали оставаться стопроцентно советским человеком?

— Я продолжал оставаться стопроцентно советским человеком и с воодушевлением распевал на праздниках «Интернационал». Отец был для меня примером, а он ни в чем не сомневался. Он думал, что все это какие-то недоразумения, что это временное явление, чьи-то ошибки.

— Сам он ждал, боялся ареста?

— Я не чувствовал этого. Он был верен партии до мозга костей. Он и слушать не хотел, что все идет как-то не так. А я, повторяю всецело доверял его мнению, его взглядам.

— Но до поры до времени.

— Да.

— Война, которая в вашей жизни сыграла очень большую роль... У вас тоже, наверное, вначале было такое настроение, что воевать будем на чужой территории и малой кровью победим врага, да?

— Так и только так.

— Когда и почему стало меняться это представление о войне?

— С первых дней начала войны, под влиянием того, что я видел, когда еще не пошел фронт. Еще мой год не призывали, но мои товарищи, чуть постарше меня, уходили в армию и не возвращались. На кого-то приходила похоронка, а на кого-то и нет. Чувствовалось даже по этому, что все идет совсем не по плану, хаос царит...

— А потом уже ваш собственный фронтовой опыт, когда вы оказались заброшены в тыл противника... И, как я понял из ваших воспоминаний, тут тоже царил полный хаос, а все сопутствующее — оружие, провиант — сбросить не то не сумели, не то даже вовсе и не планировали. Операция была совершенно не подготовленной, и вы очень быстро оказались в окружении...

— В этом последнем бою с карателями все мои товарищи погибли. И я должен был погибнуть. На моих глазах бросил гранату наш командир, лейтенант Батов. И не успел он даже полностью крикнуть, что хотел. «За Родину!» успел, а «за Сталина» уже не получилось, потому что разрывной пулей ему разнесло голову. Я весь был забрызган... понятно чем. И вот тогда пришла моя очередь бросить гранату, я уже размахнулся, закрыл глаза и в этот момент увидел маму, в слезах... И эта граната, лимонка, у меня выкатилась из рук, не разорвавшись... Но тут я увидел, что невдалеке один раненый каратель хочет в меня стрелять. Я поднял руки и кричу: «Давай, давай, стреляй, что ты тянешь?!» Но подскочил точно такой же каратель, выбил у него ногой винтовку из рук: «Своих перестреляешь!» Но и это еще не все. Откуда не возьмись, какой-то старик-эстонец в зимней шапке-ушанке и с топором в руке на меня бежит с криком: «Покажите, где этот молокосос-освободитель?!». Но тут уже немцы подошли, выяснилось, что мы полностью окружены. Молодой немецкий офицер, чуть постарше меня, я думаю, моментально этого старика осадил...

— Просто притча какая-то о том, как за несколько мгновений вы трижды оказались перед лицом смерти, и вас спасла сперва ваша мама, которая вам сказала без слов бросить ту гранату, потом какой-то соотечественник, который выбил оружие из рук собиравшегося вас застрелить, и наконец, немецкий офицер.

— Да. Но тогда это все осознавать, конечно, времени не было. И только потом я как-то подумал: какая странная вещь — я сюда летел, чтобы уничтожать фашистов, а этот немецкий офицер мне спас жизнь. Это что-то не то. Я считаю, что этот офицер не был фашистом! Такое вот стечение обстоятельств, которое заставило меня на многое по-другому посмотреть...

— Лев Александрович, следующий поворот в вашей жизни. После капитуляции Германии вы оказались в американской зоне оккупации, но решили вернуться в советскую. Но вы ведь, наверняка, уже от многих слышали, что этих бывших военнопленных после пересечения границы советской зоны отправляли чаще всего в Сибирь. Почему вы решили сделать этот шаг? Ведь сотни тысяч советских военнопленных ушли на Запад, зная, что на родине их ждет не отчий дом, а ГУЛАГ...

— Да. Это я сам видел. Это все было на моих глазах. На моих глазах в городе Плауэн, это был такой перевалочный пункт, и основная масса советских военнопленных, которые были там, записывалась — кто в Канаду, кто в Австралию...

— Это была колоссальная волна эмиграции, так называемая вторая волна, первой была послереволюционная. Тогда-то было понятно — уезжали из России представители побежденного класса, а в 1945-м? Солдаты, рабочие и крестьяне по своему происхождению, боялись возвращаться домой...

— Да. Именно так все это было.

— Кроме, я ведь не раскрою большой вашей тайны, потому что вы об этом написали в мемуаре, у вас были важные личные причины, чтобы остаться на Западе. Там ведь первая любовь была — немка, дочка хозяйки хутора, на котором вы батрачили, будучи в плену.

— Да.

— И эту любовь вы решили оставить, вопреки всякому здравому смыслу...

— Муж фрау Эльзы погиб на фронте. У нее была дочка, 16-летняя Айна. И Эльза так все делала, так направляла работу, что я все время оказывался вместе с Айной.

— Явно хотела, чтобы вы дочку в жены взяли...

— Эльза мне прямо говорила: «Что ты все стремишься туда к себе? Ты разве не знаешь, что таких, как ты, ждет Сибирь?».

— И она это знала! И она вас предупреждала!

— Чуть ли не каждый день. Говорила: «А что, тебе здесь не нравится? Хозяйство, есть все, что нужно. Моей дочери 16, тебе 20. Становись хозяином». Это была действительно первая любовь. Самая настоящая первая любовь.

— Так что вас заставило и эту первую любовь бросить, и отправиться с почти стопроцентной вероятностью в Сибирь, в ГУЛАГ?

— Я не думал о Сибири, о ГУЛАГе.

— Я понимаю, но, тем не менее, сколько людей вас предупреждало!

— Да, предупреждали, говорили. Я сам себе говорил, что перед присягой я не виноват. В присяге нигде не говорится, что живым ты не должен сдаваться в плен. Поэтому я воинскую присягу не нарушал. Ну, хорошо, я был готов нести какую-то ответственность за то, что я оказался в плену. Но я не думал, что это будет так круто. А на ваш вопрос, что меня заставило вернуться, я отвечу. Мама.

— Опять мамочка!

— Мама, мама и мама! Я не думал об отце, не думал о младшем брате, который уже находил себе место в жизни. Они бы и без меня обошлись. Думал только о маме.

— Лев Александрович, а теперь самый тяжелый этап вашей жизни. Это восемь лет, которые вы провели в ГУЛАГе.

— Не просто в ГУЛАГе, а в Особлаге.

— Да, самой суровой по своим условиям, и природным, и пенитенциарным, части ГУЛАГа. Когда вы оказались в этом Особлаге, в вечной мерзлоте, в этих страшных условиях, у вас было ощущение какого-то тупика, безнадежности, безвыходности? Или вы так и оставались оптимистом?

— Разные были моменты. Смену я проводил на глубине 12 метров вечной мерзлоты. Двое сидят в шурфе, долбят эту вечную мерзлоту, потом ведром поднимают наверх выработанную породу другие двое. Потом менялись местами. За смену дай бог на 10 сантиметров пройдешь эту мерзлоту. Но мы относились к этому очень ответственно. Потому что понимали, что дома нужно строить надежно, через 25 лет нам здесь самим жить предписано.

— Да, у вас был срок 25 лет. И что, у вас было ощущение, была надежда, что через 25 лет вы будете свободным человеком, через все это пройдя? Вы верили, что через все это пройдете, освободитесь, увидите снова свою маму?

— Только этой верой и жил. У меня была переписка только с мамой. Ни брат, ни отец ни одного письма не писали.

— Почему они не писали?

— Я не знаю и никогда их об этом не спрашивал. А мама писала. И посылки я получал от мамы. Посылки я начал получать с самых первых дней моего ареста, когда я оказался в Москве в Краснопресненской пересылке.

— Лев Александрович, но вы ведь не только прошли через ГУЛАГ и вынесли все эти испытания. Вы умудрились еще участвовать в создании подпольной организации — Демократической партии Россия.

— Да.

— В то время, когда в Советском Союзе не то, что в лагерях, но и на свободе никаких, естественно, партий, кроме ВКП(б) не было и быть не могло: кому в голову пришла такая идея? Ведь это было необычайно опасно.

— Поэтому это и было подпольно, конспиративно. Об этом никто не знал.

— Насколько я знаю, я читал устав этой партии, она ставила перед собой не просто какие-то там задачи, скажем, вам и вашим товарищам освободиться из ГУЛАГа. Она ставила целью покончить с коммунистическим режимом.

— Да, так получилось, что как будто для этого я и вернулся в Россию, бросив весь остальной мир...

— Смерть Сталина как была воспринята в лагере?

— Очень как-то туманно.

— Не то, что сразу всем показалось, что наступит конец этой страшной эпохи?

— Нет, это не показалось, показалось как раз все наоборот, ведь режим более строгим стал, потому что там произошли изменения в органах.

— Да, были слиты два министерства, госбезопасности и внутренних дел.

— Да, и они были заинтересованы в том, чтобы доказать, что они не зря едят хлеб. И поэтому они нас стали отстреливать, как дичь, без причины, без всего. До этого мы никогда даже не говорили о том, чтобы взять в руки оружие. Но другого выхода просто не оставалось...

— То есть никакого предварительного плана этого восстания, начавшегося в мае 1953 года, не было?

— Не было никакого плана. Это действительно было восстание человеческих душ, как одна журналистка написала. И когда оно уже началось, очень многих, стремящихся броситься на проволоку, на явную смерть, приходилось убеждать, с ними работать, что нужно не торопиться, что все это еще впереди, впереди жизнь ожидает.

— Как вы можете объяснить, что в стране, где, наверное, каждая вторая семья имеет среди своих предков, дедов, прадедов, людей, прошедших через ГУЛАГ, погибших в ГУЛАГе, что в этой стране возрождается культ Сталина? И Сталин вновь превратился в официально почти что чтимую фигуру. У этого есть какое-нибудь объяснение?

— Нет, я не вижу этому никакого объяснения. Возможно, люди недостаточно верят в свою родину, Россию, недостаточно знают ее историю, что с ней произошло в двадцатом веке. Вы знаете, в 2011 году я был в Берлине. И встречался с представителями молодежи Европы из 16 стран. Там была, в основном, такая молодежь, которая принимала участие в поисковых экспедициях по изучению истории своей страны. Я подумал, что как хорошо — что молодежь хочет знать историю и хочет дружить, невзирая, как говорится, на границы. Может быть, через это что-то исправится...

— Айну свою там вспомнили?

— А я ее и не забывал. Я ее помнил всегда.

— Спасибо! Это было замечательно!