Здесь ничего нет. Только свист ветра и шум воды. Мягкий ил пружинит под ногами. Следы от подошв затягиваются проступающей влагой. Берег Белого моря выглядит совершенно безжизненным и холодным. А само море никакое не белое. Сейчас, когда пасмурно и понуро, оно иссиня-черное. Но выглянет солнце, и тысячи лужиц, разбросанных по берегу, заиграют металлическими цветами.
Главными папиросами советской, а потом и российской глубинки долгое время были «Беломорканал». Грубые, вонючие, без фильтра — мужчины деловито вытаскивали их из сине-белой пачки, сминали конец, чтобы было не так жестко, и самоотверженно курили. Их предпочитал мой дядя, мой дедушка и все мужики во дворе. На пачке «Беломора» изображена карта, на ней Беломорско-Балтийский канал. В детстве я никак не мог понять, чем этот канал заслужил честь быть запечатленным на папиросах моего дедушки. Только потом я узнал о том, что это была одна из самых кровавых строек СССР, 227 километров за 20 месяцев, количество жертв — заключенных ГУЛАГа — измеряется десятками тысяч. Этот канал соединил Белое море и Онежское озеро. Жалко, что я не спросил дедушку, почему он курил именно эти папиросы.
Белое море, суровое, как «Беломор», жестокое, как стройка Беломорско-Балтийского канала, и совершенно прекрасное. Оно завораживает, хочется смотреть еще и еще. В нем есть какой-то исчерпывающий ответ на все. Мы умрем, а оно будет так же невозмутимо и безразлично к происходящему. Вся суета словно ничего не значит перед его пугающим спокойствием. Позади, буквально в 200 метрах от берега стоят маленькие дома. Большинство из них — дачи, сюда приезжают только, когда тепло. Здесь уже копошатся огородники, они копают грядки, начинают что-то сажать, словно не замечая моря, которое у них уже почти на пороге. Некоторые живут тут постоянно — эта деревенька находится совсем рядом с Беломорском, доехать до города можно за несколько минут.
Не так далеко отсюда снимали фильм Андрея Звягинцева «Левиафан». Эта драма о столкновении маленького человека и большой государственной машины была номинирована на «Оскар», но вызвала явное неприятие российских властей (неудивительно). — Да у нас здесь везде можно снимать «Левиафан», — хриплым голосом смеется Александр Медведев, и в его смехе нет ничего веселого и радостного. Он — коренастый мужчина средних лет с длинными седеющими волосами. «Александр Медведев» — это его русифицированное имя. Он гораздо более известен как Santtu Karhu, так это звучит на карельском. Карелы — небольшой финно-угорский народ, большинство из них проживает в Карелии, часть — в Финляндии. В России их осталось 60 с небольшим тысяч, по данным последней переписи населения. Карелы, как и многие другие малые народы, пережили христианизацию (только раньше), они получили новые имена, переведенные с родного языка. Santtu Karhu — это Александр Медведев по-русски. Он родился и провел детство в Беломорске. Сейчас большую часть времени живет в соседнем Петрозаводске, но приезжает сюда на дачу. Его домик стоит прямо на берегу Белого моря. Здесь у него огород и баня. С виду и не скажешь, что перед тобой настоящая легенда рок-музыки — просто очередной садовод резвится в зарослях помидоров. Но именно Santtu Karhu начал петь на карельском языке под перегруженную гитару и барабаны. Сейчас в Карелии процветает целая волна рока с сильными этническими мотивами, и это, в том числе, прямая заслуга Медведева. Santtu, или просто Саша, рассказывает о том, как в перестройку начал попытки сколотить свою группу, чтобы петь на карельском. Он невесело смеется, что его песни на родном языке были «небольшой лептой в «отмщение» карельского языка, табуированного Советским Союзом.
— Почему ты говоришь «табуированного»? — возмущается Саша. — Карельская идентичность была запрещена. Родители хотели лучшего для своих детей. Любой коренной карел был подозреваемым, шпионом. Как моя бабушка говорила (Саша имитирует жуткий акцент): «Я не умею хорошо говорить по-русски, но ты будешь очень хорошо говорить по-русски». Я ей отвечал: «Все равно же слышно, что ты нерусская!» «Ну и что, зато меня не посодют», — отвечала бабушка. С начала двадцатого века численность карельского населения сократилась в разы, теперь она измеряется десятками тысяч, но Santtu Karhu продолжает петь свои песни на родном языке уже больше двадцати лет. И он не считает, что поет в пустоту. — Сейчас много последователей у нас стало. Сочинят какой-то текст по-карельски, надергают слов из словаря и мне дают, — смеется Саша. — Люди хотят, они ищут свою идентичность. Пусть это и не всегда удачно выходит. Маленькие растут. Они почему-то хотят быть немного нерусскими. Но им не дают возможности. Детский сад не может быть по-карельски. В саду должны говорить только по-русски. Это совок? Это Суперсовок, — Саша рассказывает о том, как финны предлагали проспонсировать программу создания карельских детских садов, но российские власти восприняли это в штыки и посчитали сепаратизмом. — Нас 80 тысяч всего. Нас мало, мы не можем армию сделать. Вы хоть дайте язык нам сохранить. Но Путлер сказал, что нельзя, — когда речь заходит о политике, в глазах Саши загораются недобрые огоньки. Кажется, что он ненавидит советскую эстетику и философию так же яростно, как современную путинскую. «За кремлевской стеной продолжается все то же, что было в совке», — сердится Саша.
Мы уходим от политики и возвращаемся куда-то в 80-е. Это было время противостояния неформалов и гопников, уличные группировки сражались друг с другом район на район. Такое происходило, наверное, во всех городах, и Беломорск не стал исключением. Саша рассказывает, что в его родном городе есть два больших района — Завод и Порт. Заводские задирали портовых, портовые — заводских. Но все это в прошлом. Нет больше ни завода, ни порта, от них остались лишь названия районов, которые по инерции воспроизводят местные. К слову, население тоже методично сокращается. — Сейчас это даже не моногород, потому что здесь ничего нет. Раньше был завод и порт. На заводе все успешно профукано, станки распроданы. Лихие девяностые, как они это называют! Как будто это были не мы, это кто-то другой во всем виноват. Но почему тогда вы на джипе ездите, а я на автобусе? У народа возникает знак вопроса в голове. И почему-то они все теперь в «Единой России». И с портом та же самая история. Корабли, которые остались, базируются в Мурманске, продают товар в Норвегию. И потом через Норвегию и Белоруссию мы видим это на прилавке. Ну, и что, это не путинизм? Это и есть путинизм — замкнутый круг. Santtu Karhu много гастролировал по Финляндии — его группа была чертовски популярна, там издают его книги стихов, владение карельским называют образцовым, о нем писали в учебниках. А от карельского до финского рукой подать, как от русского до украинского, говорит Саша. Наверное, он мог найти способ остаться там. Но почему-то не стал. И вот он здесь, на берегу Белого моря. У него на полке семь томов карельского словаря, на столе бутылка водки и закуска, в двадцати метрах от дома раскочегарена баня. Он честно признается, что «война проиграна»: карельский язык чахнет — «остались остатки, три деревни, в которых еще есть карельская культура». — Это обыкновенный колониализм! — хрипло вскрикивает Медведев, пытаясь подобрать правильное слово для того, что стало с его народом. — Скоро одни отростки зомбоящика с георгиевской ленточкой останутся. Саша зол. Саша чертовски зол. На разруху, несправедливость, квасной патриотизм, на Совок, Путина и всю его «Единую Россию». Мы сидим в маленьком доме на краю света и пьем. Наверное, со стороны это выглядит безнадежно. Мы словно в брюхе у кита, обсуждаем, когда же он выплюнет нас на берег, ругаем его или наоборот пытаемся найти какие-то плюсы в том, что он нас проглотил. И совершенно непонятно, откуда берутся эти глупые и бесполезные мысли о спасении. Мы просто сидим в брюхе у кита. Такая информация.
