Кончаловский: Не герои, а самые обычные люди

Потомок российского дворянства, сын автора слов советского и российского гимнов, брат главного человека в посткоммунистическом кино Никиты Михалкова. За плечами у Андрея Кончаловского непростая карьера. Разругавшись с советскими властями, режиссер на время перебрался в Голливуд, где снял «Возлюбленных Марии» (1984) и «Поезд-беглец» (1985). После распада СССР он вернулся в Россию и запечатлел конец советской империи в «Курочке Рябе» (1994), тогда как «Дом дураков» (2002) стал аллюзией на войну в Чечне.

Le Monde: Почему вы решили сделать почтальона центральным персонажем вашего нового фильма?

Андрей Кончаловский: Я прочитал статью о жизни почтальона в деревне. Ему приходится пройти 10 или даже 20 километров в день, чтобы просто отнести почту. Тяжелейшая работа, особенно в деревнях, где, бывает, остается по одному человеку. Выбрав почтальона, я хотел рассказать о жизни. Какой? На момент съемок я и сам не знал, какой будет его история. Мы писали сценарий прямо на площадке. Все диалоги — импровизация. 

— Вы попросили жителей деревень вокруг Кенозера быть самими собой, Но ведь они тоже играют.

— Нет, они живут, а это уже совсем другое. Я, например, ничего не поменял в жизни почтальона и его маршруте.

— Женщина, в которую он влюблен, единственная профессиональная актриса в фильме. Почему было не пригласить на эту роль кого-то из деревенских жителей?

— Невозможно. Прежде всего, такая красивая женщина может приехать только из города. Далее, это напряженная роль, ей нужно было играть обнаженной…

— Складывается ощущение, что некоторые сцены внутри домов снимались на камеры наблюдения…

— Ощущение вас не обмануло. Я действительно установил в домах камеры видеонаблюдения на две недели.

— Чего вы хотели этим добиться?

— Понятия не имею. Просто снять спонтанные моменты спонтанной жизни. 

— Как бы вы охарактеризовали этот фильм в перспективе долгой истории ваших отношений сСССР и Россией?

— У меня никогда не было трудных отношений с Россией. Даже с СССР. Разумеется, у меня были проблемы, но у кого их не было? Они были у меня и когда я работал в Голливуде. В СССР я мог заниматься практически всем, чем угодно. Нельзя было лишь ругать коммунистов. Отношения со страной, где я живу, для меня — не главное. После 50 лет работы в кино, самое важное для меня — отношения с профессией. В этом фильме я решил начать все с нуля. Изменить кинематографическое мышление. Пойти куда-то без четкого представления, начать выстраивать мир, снимая каждую сцену, как в последний раз.

— Не сложилось ли у вас по последним фильмам ощущение, что вы зашли в тупик?

— Тупик вряд ли. Скорее, нечто механическое, без полета мысли. Чем больше вы чем-то занимаетесь, тем больше автоматизма возникает. Это как с сексом. В один момент он стирает все, а затем начинается снова.

— Вы часто делаете отсылки к Чехову? 

— Это мой любимый писатель. Я часто ставил его в театре. Я ощущаю близость к его философии. Его манере не вмешиваться, хранить нейтралитет. Мне нравится его скептицизм, ностальгия по жизни. Мне нравятся всего персонажи, не потому что они хорошие или плохие, а потому что все они смертны. Не герои, а самые обычные люди с иллюзиями и разочарованиями.

— Как прошел выход в России «Белых ночей почтальона Алексея Тряпицына»?

— Его показали по телевидению. 20 миллионов зрителей за один вечер. При этом мне сложно сказать, как его приняли…

— Что вы думаете о нынешнем состоянии российского кинематографа?

— Много молодых режиссеров снимают фильмы на голливудский манер, подростковые комедии, если хотите. Чисто коммерческое кино. Но есть и настоящие творцы, очень талантливые люди вроде Бориса Хлебникова и Александра Котта. 

— Вы не упомянули об авторе «Левиафана» Андрее Звягинцеве?

— Ох уж этот Запад! Вы всегда стремитесь найти кого-то одного и окрестить его гением! Но и ему самому это не пойдет на пользу. Он нашел язык, который напоминает Тарковского, но все еще не нашел самого себя. Когда у него это получится, он снимет невероятные фильмы.

— Давайте поговорим о вашем подходе к работе над «Белыми ночами почтальона». На вас повлияли какие-то режиссеры? 

— Я впервые снял фильм таким образом. Единственный пример, который мне сейчас приходит на ум, это Феллини в период «Восьми с половиной». Безусловно, я многое почерпнул у Годара и Феллини. Как говорится, я пошел по их стопам. Феллини превратил кино в театр, а Годар освободил язык логических следствий в монтаже. С ним стало возможно все. Это напоминает мне слова Стравинского: талант в том, чтобы присвоить себе чужое, а гений в том, чтобы его украсть. Не знаю, гений ли я, но я ворую! Ты всегда учишься у кого-то другого. Бергман перед каждым фильмом читал Чехова. Прочитав «Трех сестер», он снял «Шепоты и крики».

— Чему вы научились у вашего брата Никиты Михалкова?

— Широкому плану. У него это прекрасно получилось в «Рабе любви». Кстати, знаете, кто еще близок к Чехову? Майк Ли. Он тоже любит простых людей и красоту жизни.

— В пресс-релизе к фильму вы приветствуете конец европоцентризма…

— Ну да. Сейчас мы видим конец европоцентризма, я бы даже сказал, конец представления об англосаксонской демократии как об универсальной модели. Как мне кажется, ни одна модель не может претендовать на всеобщность. Эта огромная иллюзия заставляла нас веками не обращать внимания на существование Китая. Судите сами: у нас все еще учат, что история начинается с Древнего Египта. Ни слова о предшествовавших ему четырех тысячелетиях в Индии и Китае. Какое высокомерие!