Оуэн Хэзерли — главный куратор архитектурного уродства. Он исследовал «новые руины» модернистской Британии и нашел «уныние нового рода» в ее погруженных во мрак невежества городских центрах, жилых массивах и бетонных джунглях. Он замечает все, что касается бетона. Но все это мелочи по сравнению с его последним проектом — путешествием по огромным районам жилой застройки, которые возникли в эпоху советского коммунизма в XX веке, и где сегодня проживает примерно две трети населения Восточной Европы. Их называют самыми изумительными и в то же время самыми бесчеловечными творениями.
Не могу представить себе никого, кто мог бы повторить смелое предприятие Хэзерли. Можно только удивляться тому, с какой преданностью и решимостью он его осуществляет. Для него архитектура это материальное воплощение политики. Это власть в кирпиче и растворе. В этом отношении он весьма необычен, и как мне кажется, несомненно прав. Но на каждом повороте его вера ставит ему помехи. Это вера, которую он не скрывает — вера в благородство дела социализма. Это может быть достоинством, когда он мужественно пытается показать душу тех мест, от которых большинство из нас в ужасе отворачивается. Но через какое-то время 600 основательных страниц его путеводителя могут показаться такими же бесконечными, как и проспекты пролетарского триумфа, по которым он путешествует. Он заставляет нас увидеть их благие намерения, хотя иногда на ум приходит оруэлловская фраза о сапоге, постоянно топчущем человеческое лицо. Мы приветствуем его польскую подругу Агату Пыжик (Agata Pyzik), которая в полной мере заслужила звание мисс Эрик Ньюби (английский писатель, автор книг о путешествиях — прим. перев.) за свои периодические литературные страдания в компании Хэзерли.
Хэзерли подтверждает, что «многие, в основном непорядочные люди из Западной Европы составили историю своих поездок на восток с целью увидеть то, что они хотят увидеть, и найти то, что они хотят найти». Он не романтик. Он признает, что коммунистические решения о том, как и где должны жить люди, были деспотичными, что «их часто принимали силой, вопреки желаниям подданных». Но он все равно очарован социализмом и страстно хочет увидеть его жизнеспособность, подобно церковному экскурсоводу, который неустанно утверждает, что второе пришествие это правда. Его политические убеждения это пародия на Дэйва Спарта из журнала Private Eye; он набрасывается на любого, кто с ним не соглашается, называя таких людей «правыми», «неолибералами», «принцами Уэльскими» и «сталинистами» (это обо мне). И он вечно чем-то расстроен.
Но путешествие под его предводительством это не только стоящее дело. Это важное дело. У Хэзерли незамыленный взгляд, критический стиль письма, и он чем-то напоминает Рейнера Банхема (Reyner Banham) и Иэна Нейрна (Ian Nairn) (английские архитектурные критики — прим. перев.). Его книга поделена на главы-манифесты, на дороги, районы, кварталы, памятники и общественный транспорт. Таким образом, появляется хроника стилей, а он стремительно ведет нас по коммунистическому миру от Чехии, Восточной Германии и Польши в Россию и в конце в Шанхай. Жаль, что он мало написал о мусульманских регионах советского блока. Но всего не охватишь.
Хэзерли совершенно справедливо отмечает: «Один из самых простых способов выразить пренебрежение к современной архитектуре это указать на ее связь с советским коммунизмом». Но коммунизм просто принял эстафетную палочку стиля у Западной Европы в конце Первой мировой войны, приспособив его к своим целям. Каждый архитектор и строитель был рабом своего времени, места и преобладающей моды.
Возвышение над рельефом местности это, конечно, Сталин. Ранние коммунистические режимы осваивали модернизм как поистине революционный стиль. Пример они брали с социалистического Стокгольма и с Вены, а иногда и с более колоритной традиции жилищного строительства Британии левого толка. Как и в Западной Европе, мы слышим победный клич модернизма, который взывает к коллективу, выносит смертный приговор частным домам и призывает «убить улицу». Районы необходимо уничтожить как преграду футуризму, старые здания — как пережиток обесчестившего себя режима. Промышленность должна быть на службе массового производства. Как позже жаловался Вацлав Гавел, универсальная система индустриального блочного строительства должна была создавать «один-единственный вид двери, окна, унитаза, раковины... в соответствии с единым стандартным планом городской застройки», делая это во всем мире.
Как только коллективизм всерьез воспринял модернизм, возникла реакция. К началу 1930-х годов Сталин объявил модернизм бесчеловечным, и вместо него предложил свое собственное знаменитое сочетание социалистического реализма и имперского барокко, олицетворяющее «традицию, историю, орнамент, иерархию, красоту». В результате появились безвкусные колоссы, небоскребы и бульвары в стиле неоклассицизма, с которыми отождествляют сталинизм. После смерти Сталина Хрущев вернулся к голому и экономичному модернизму под лозунгом «Против архитектурных излишеств». Территории на окраинах городов застраивали блочными сборными домами заводского изготовления, где порой не было никаких удобств. Они были и остаются мрачным и бесцеремонным наследством модерна, оставленным многим странам Европы.
В данном случае мы следуем за странствующим Хэзерли, который ведет нас по киевскому жилому массиву Русановка на берегах Днепра, где проживает миллион человек, потом по району Нова Хута под Краковом, который даже сам Хэзерли считает «оруэлловским». Названия там анонимные, скажем МДМ или квартал 19А. Различается только количество людей, втиснутых в многоэтажки. Нам предлагают восхититься тем, что в шести восьмиэтажных домах живет 25 тысяч человек, что здания «тянутся бесконечно, насколько может охватить взор, никогда не меняясь, никогда не развиваясь». Когда мы время от времени наталкиваемся на следы индивидуальности, скажем, в жилом комплексе Коло, спроектированном Хеленой и Жимоном Сиркус под Варшавой, то государство наносит ответный удар, требуя «самокритики» и возврата к привычной системе безликих квартир.
Эти жилые массивы носят название «микрорайонов» и кажутся повсеместными и совершенно одинаковыми, поскольку Советы мирились с разнообразием в конструкции дверных коробок не больше, чем с разнообразием в оборонной политике. Мы скитаемся по Праге, по Берлину, едем в Любляну, потом в Тбилиси, и тщетно ищем хоть какие-то следы человечности. Самым странным кажется крупный российский промышленный центр Нижний Новгород, который был спроектирован в 1930-е годы компанией Ford в непродолжительный период российско-американского согласия. Такое происхождение явно не является гарантией совершенствования и благоустройства. В итоге мы в изнеможении падаем на проспекте Пролетарских бригад возле Загреба, где Орсон Уэллс снимал свой «Процесс». По крайней мере, живительное разнообразие там вносит ресторан McDonald’s, но он приводит Хэзерли в такую ярость, что тот начинает презрительно насмехаться над «паясничающим имперским ученым мужем Томасом Фридманом (Thomas Friedman)», который как-то раз имел неосторожность положительно отозваться об этом брэнде.
Между этими монолитами проходят «магистрали» или проспекты, где коммунисты устраивали танковые маневры и парады. В них есть некое сходство с Невским проспектом в Санкт-Петербурге и с венской Рингштрассе. Но коммунизм должен был вывести их на окраины, убрав трущобы и маленькие крестьянские хозяйства, очистить кварталы и избавиться от уличной стилистики, которая была опасна для порядка. Враждебное отношение к «общинному духу» улицы, которое приветствовали урбанисты, такие как Джейн Джекобс (Jane Jacobs), было талисманом авторитарного цинизма.
Говорят, что некоторые из этих магистралей величественны. Карл-Маркс-аллее, построенная угнетенными рабочими, которые даже не осмеливались объявлять забастовки, демонстрирует «тщеславие, лицемерие и двусмысленные претензии на социализм поддерживаемого Советами государства». Тем не менее, Хэзерли сознается, что всякий раз, когда он приезжал туда, это величие кружило ему голову. Он считает, что это «последняя великая улица Европы». Он посвятил много дней экскурсиям по жилым массивам, и наверняка ощутил, что там присутствует аура Пятой авеню.
Самая величественная магистраль была в Бухаресте. Когда я посещал этот город в 1960-е годы, гигантские бульдозеры ровняли с землей последние остатки этого «восточного Парижа». Бухарест напоминал Хиросиму. Там вырос гротескный Гражданский центр Николае Чаушеску и появился бульвар Победы социализма, в конце которого выстроили его личный дворец, уступающий по размерам только Пентагону. Я уверен, что Хэзерли прав — в то время данные строения могли считаться историческими, но сама идея мне кажется отвратительной.
Будучи в глубине души модернистом, Хэзерли с плохо скрываемым облегчением начинает рассказ о сталинском ревизионизме, в первую очередь, о «московской семерке» псевдонебоскребов, которые в значительной мере проектировал сам Сталин, и которые до сих пор господствуют на городской линии горизонта. Он считает их «безумными, устрашающими, чудовищными и чрезмерными». И тем не менее, «от них невозможно оторвать взгляд». Они внушают чувство самобытности и даже любви. О московской улице Горького Хэзерли говорит в духе Нэйрна: «Викторианско-эдвардианская архитектура неоклассицизма, лишенная всякой иронии, неоклассицизм в условиях террора, Эдвин Лаченс под прицелом». Над этим не надо смеяться, заявляет он, и «когда-то это было совершенно невозможно».
Самым заразительным можно назвать восхищение Хэзерли теми объектами, которые коммунизм (а скорее, сталинизм) создавал «с размахом и пышностью», превзойдя в этом отношении Запад. Речь идет о подземных станциях метро, прежде всего, в Ленинграде и Москве. Он прослеживает их эволюцию с 1930-х до 1950-х годов, рассказывая о таких архитекторах, как братья Веснины и Алексей Душкин, который создал в Москве станцию «Маяковская» и получил редкое звание «архитектурного гения, рожденного СССР». Эти места стали предметом гордости и восхищения русского коммунизма, а вот станция «Комсомольская» кольцевой линии выполнена в стиле бального зала из романов Толстого.
Хэзерли понимает, что его могут обвинить в «прославлении эстетики чего-то отталкивающего» — рабского труда людей, украшающих золотом фонарные столбы в то время, как граждане голодают. Но он не может удержаться, чтобы не сказать: «Впервые со времен Уильяма Морриса (William Morris) и Движения искусств и ремесел рабочее движение представляет в своих творениях собственное мастерство и искусство... вместо того, чтобы чествовать работу машин». Культ метро не ограничивался Россией. Я впервые узнал о подземных чудесах Праги, Варшавы, Белграда и Киева. Метро в украинском Харькове приводит Хэзерли в экстаз, и он говорит о «загнивающем футуризме, квази-экспрессионизме, почти кубизме, голом рококо и восточном барокко». Он заявляет, что в этих станциях метро нет ничего, что можно отнести к «социалистическому реализму» — за исключением того, что эти творения лучше всего, что создано на Западе. На мой взгляд, это и преувеличение, и преуменьшение.
Хэзерли более неоднозначно реагирует на послевоенное восстановление старой Варшавы, Ленинграда и Дрездена. Здесь он, подобно Курто, начинает говорить о догме художественной истории. Вскоре мы начинаем тонуть в потоке клише и штампов о Диснейленде, о «бутафорских копиях», о «лживости» и о «фиктивных контурах». На мой взгляд, мы всегда можем высмеять отчаянные попытки жителей Варшавы восстановить в 1945 году любые осколки прошлого, которое стремились уничтожить нацисты (и Советы). Речь здесь не об эстетике, а о самой душе нации. Староместская площадь в Варшаве это одно из немногих мест в Восточной Европе, которое заставило меня прослезиться, когда я, прочитав о ней, побывал там.
То же самое стремление возродить национальную индивидуальность и неповторимость заставляло голодных россиян строить точные копии ленинградских улиц и царских дворцов. Я считаю это «откровенной неаутентичностью и атрибутами пропаганды» ничуть не больше, чем перестройку великих готических соборов в Викторианскую эпоху. Между тем, застывшие руины Дэвида Чипперфильда (David Chipperfield) в Новом музее Берлина, о которых Хэзерли одобрительно говорит, что они «избавлены от сентиментальности и китча», столь же сентиментальны, как и восстанавливаемый поблизости королевский дворец, или «новая» Фрауэнкирхе в Дрездене. Это просто иной, но не менее верный ответ на многовековой вопрос о том, как сохранить гармонию между городским прошлым и будущим после разрушительной войны.
Пренебрежение к таким проектам реконструкции, которые называют «приторно сладкими марципанами», «претензией на оригинальность», «Диснейлендом», это настоящий провал модернистского воображения. Я убежден: самые разумные люди рады, что Сталин приказал восстановить Ленинград, несмотря на страшные человеческие жертвы, и что он обошелся с этим городом иначе, чем Чаушеску с Бухарестом. Ответом Сталина на межвоенный модернизм стало творение, которое мы можем называть замком Горменгаст (из одноименной трилогии Мервина Пика — прим. перев.); однако то же самое мы можем сказать и о Риме времен Контрреформации. Его творения сегодня кажутся почти очаровательными в сравнении с подделками Хрущева и его последователей в стиле Миса и Ле Корбюзье, которые стали имитацией худших западных образцов.
То же самое можно сказать и о вычурном неосталинизме (в плане стилистики) бывшего московского мэра Юрия Лужкова, чьи копии храмов и вульгарные постройки в стиле необарокко отличаются неким разнообразием. Хэзерли, по крайней мере, одобрительно отзывается о немного абсурдной дани памяти Сталина — его крошечном отчем доме в грузинском городе Гори. Да уж, равенство в истории вещь весьма избирательная.
Иначе Хэзерли относится к так называемым «импровизациям» — слабым попыткам жертв коммунизма придать некую индивидуальность своим домам. Такая индивидуальность ограничивалась тем, что они лепили кое-где балконы к бетонным фасадам. Правда, в московских пригородах это могли быть дачи, как и в сельской местности штата Нью-Йорк. Такие неформальные изыски были разрешены как «самодеятельность рабочего класса», но в них присутствует масса классовых противоречий. В одном доме нового Белграда, созданного местными архитекторами, Хэзерли находит «бетонные модули, спроектированные столь же богато, как и готические храмы... бесстрашные, дикие, незабываемые». Но дом тут же становится жертвой «губительной архитектурной идеологии», получая название «большого автомобильного ангара для богатых гостей», и свидетельствуя о «банкротстве социалистического самоуправления».
Поэтому мы можем восхищаться киоском в московском метро, надписями граффити в стиле социалистического реализма в Варшаве или многоквартирным домом в Тбилиси, который украшен частными пристройками. Но когда Хэзерли снова садится за свой рабочий стол, такие всплески недисциплинированности вызывают у него раздражение, как будто он обнаружил капиталистическую пятую колонну в односкатном сарае. Он сетует по поводу отсутствия уличной жизни в варшавских предместьях, и в то же время считает предосудительным то «оживление», которое неофициальные застройки вызывают у «анархо-урбанистов». Он восхищается самоуверенностью этой архитектуры, но сожалеет о «не самых интересных решениях в эстетике и образе жизни». Лично посетив некоторые наполовину частные районы таких построек, я сомневаюсь в том, что их создатели хотя бы капельку тревожатся по поводу эстетических взглядов Хэзерли.
Столь безжалостная политизация укрепляет силу власти, которая лежит в основе всех решений по землепользованию. На эту географическую и идеологическую территорию редко кто заходит, и Хэзерли рисует яркие декорации для истории о коммунизме XX века. Но он что-то упускает. Похоже, он проявляет легкомысленное безразличие к пожеланиям, устремлениям и мечтам тех людей, которые должны жить в этих местах. Ему не хватает сочувствия Линси Ханли (Lynsey Hanley), написавшей книгу Estates (Массивы), в которой она ярко рассказывает о том, каково это — жить в районе плотной жилой застройки. У зданий Хэзерли нет голосов. Мы не слышим тех, кто там живет, не знаем, где они жили прежде, и нравится ли этим людям навязанная им среда обитания. Нам неизвестно, кто проектировал и строил эти дома, и каковы были их мотивы.
Но если не считать масштаб, очень мало различий между такими жилыми районами советского блока и творениями муниципальных властей на Западе. В начале 1970-х годов я взял интервью у коммунистического архитектора Грэма Шенкланда (Graeme Shankland), расспросив его о планах перестройки Ливерпуля. Он был осколком советского блока, но его остановили, и он не успел нанести большой ущерб. Позднее Шенкланд сожалел о своем плане. Парадокс здесь заключается в том, что когда спустя десять лет власть над Ливерпулем на короткое время перешла к левацкому движению «Воинствующая тенденция» (Militant Tendency), они не стали брать на вооружение план Шенкланда. Они устроили большое шоу, спросив жителей Эвертона, что те хотят получить вместо обшарпанных многоквартирных домов и типовых башен. Потом они хвастались тем, что построили «3 800 отдельных домов, каждый со своим садом и парковкой», что «усовершенствовали планировку улиц» и «создали проезды в жилой зоне с озеленением». Все это стоит и сегодня. Мне кажется, Хэзерли обязательно обвинил бы своих коллег в том, что они капитулировали перед сентиментальным популизмом.
Элите всегда кажется, будто она знает, что больше всего нужно народу. Но в коммунистическом мире никто не спрашивал мелких собственников, владельцев земельных участков и крестьян (не говоря уже о жителях городов), чего они хотят от нового расцвета социализма. Собственно говоря, жителям Уолворта и Мосс-Сайда такие вопросы тоже никто не задавал; их просто выселили, чтобы дать простор ужасам модернистской идеологии, которые сегодня сносят, чтобы построить нечто более цивилизованное. Жаль, что у Восточной Европы нет такого везения и таких ресурсов.
Есть поселения, находящиеся как будто в миллионах километрах от коммунистических пейзажей, в трущобах Африки, Южной Азии и Южной Америки. Кто знает, насколько счастливее или несчастнее их обитатели, чем жители московских окраин? Но вопрос этот надо задавать — в той или иной форме. Власти Мумбаи, Дакки, Найроби, Лагоса, Мехико и Рио-де-Жанейро сталкиваются с такой же трудноразрешимой проблемой бедности в жилищном строительстве и думают о том, как выйти из этой ситуации. Хэзерли может осуждать «туризм бедности», когда приезжие из западных стран восхищаются кипучей энергией Мумбаи и «шиком фавел» в бедных районах Рио. Но социалисты в этих странах пошли иным путем — прочь от его коллективизма, и обычно это случалось тогда, когда городские власти на протяжении десятилетий не могли убрать трущобы.
Этот путь на все лады расхваливает энтузиаст земельных участков анархист Колин Уорд (Colin Ward), которого Хэзерли, к сожалению, не вспоминает. Этот человек призывает дать больше прав местному населению посредством выделения земельных наделов и предоставления прав собственности. Пусть медленно и неуверенно, но благодаря таким методам улучшается качество жилья, осваиваются земли, идет застройка, предоставляются коммунальные услуги, повышаются доходы местных жителей и растет занятость. Даже в знаменитой фавеле Рио Городе Бога, и там налицо определенные улучшения. То, что Хэзерли пренебрежительно называет зачатками облагораживания жилых районов, это на самом деле подлинная самопомощь. У экономической брутальности есть «социалистическая» альтернатива.
Наверное, свободный рынок это не идеальный механизм распределения скудной жилплощади, но альтернативные варианты еще хуже. Большинство людей хочет жить там (в государственных домах или в частном секторе), где они могут как-то выразить свою индивидуальность и семейные особенности. Задача общества не в том, чтобы душить эти устремления, а в том, чтобы упорядочить эти конфликтующие потребности. Это называется городским и сельским планированием, и Британия когда-то преуспевала в этом деле. Смесь социалистического авторитаризма и крах контроля над планированием по вине застройщиков лишила ее этого умения. Посмотрите на Лондон времен мэра Бориса Джонсона. Тем не менее, мне сегодняшний Лондон все равно нравится больше, чем Москва в коммунистическую эпоху.
Книга «Ландшафты коммунизма» начинается с описания дома дедушки и бабушки Хэзерли в Истли, что в Гэмпшире. Это типичный одноквартирный дом, имеющий общую стену с соседним, с пейзажами Констебля на стенах и с небольшим садиком на заднем дворе. Это был идеальный вариант для британцев из рабочего класса на протяжении столетий — собственно, как и для людей во всем мире. Несмотря на такое начало, Хэзерли завершает свое путешествие на заунывной ноте, в очередной раз демонстрируя, что его символ веры не выдержал испытаний. Он по-прежнему мечтает о «социалистическом городе, находящемся в общественной собственности, под демократическим управлением, сознательно созданном его жителями». По словам Хэзерли, он не нашел такого а однако надеется, что «в будущем оно будет построено».
Безусловно, XX век разрушил эту надежду до основания. Когда коммунизм будет напрочь забыт, его созданная деспотическими методами окружающая среда продолжит свое существование. Возможно, это навсегда. Мы может лишь сказать, что не выучили урок до конца, и спасибо Оуэну Хэзерли за то, что он это проиллюстрировал. Даже если это не тот урок, какого ему хотелось.
