Является ли Украина постколониальным государством? Кому-то может показаться, что этот трудный для понимания вопрос лучше оставить ученым. Однако он связан с основополагающими вопросами о природе украинской политики.
Эти вопросы и темы включают в себя украинскую самоидентичность, ее отношения с Европой, ее потенциальные отношения с Россией, а также отношения с Европой самой России — как субалтерна, как центра альтернативной «евразийской» идентичности или как части новой, более плюралистической постколониальной идентичности.
Это, в свою очередь, поднимает массу теоретических вопросов, поскольку постколониальность не является ни пространственным, ни территориальным феноменом. Она задает условие, формирующее целую паутину культурных и политических взаимоотношений.
Если Украину рассматривать как постколониальное государство, то в таком качестве следует рассматривать и Россию, а в таком случае это свойство характерно для всего посткоммунистического региона. По сути, в этом заключается позиция Дэвида Ч. Мура, который в своем основополагающем эссе по данной теме фактически включил понятие постсоветского в понятие постколониального, а точнее советское в колониальное. Но верно ли это?
Постсоветское, постколониальное?
Постколониальная теория становится все более популярным способом объяснить текущие события на постсоветском пространстве. Она уводит дискуссию от классических споров о переходной экономике и демократизации к более широким культурным спорам о субалтерне, ориентализме и других моделях развития.
Если говорить точнее, мы имеем дело с природой российских имперских и условно советских постимперских отношений с украинским протогосударством. Доминирующий украинский нарратив государственного строительства заключается в том, что с 1243 года (эта дата считается датой распада Киевской Руси под влиянием монгольского нашествия) Россия в разных своих ипостасях навязывала Украине колониальный формат доминирования. Советский Союз, несмотря на периоды поощрения индигенизации (особенно в 1920-е годы), сохранил это колониализм в новых его формах.
Таким образом, закономерно, что после включения Восточной Галиции в СССР в ходе Второй мировой войны Степан Бандера и его сторонники из Организации украинских националистов переориентировали свои усилия с борьбы против старой колониальной державы — Польши на новую имперскую силу – Советский Союз.
В 1991 году эта модель украинского развития достигла апогея, впервые обретя потенциал для создания эффективного и устойчивого национального государства.
Размытые границы
Теории колониализма существенно отличаются от постколониальной теории, но в украинском случае наблюдается тенденция к их слиянию.
С постколониальной точки зрения историческая пластичность украинских границ не имеет принципиального значения и качественно не отличает их от любых других границ на постсоветском пространстве, да и вообще в большинстве современных национальных государств.
Пространство, которое в настоящее время является Украиной, необходимо «украинизировать», а наследие колониального угнетения необходимо искоренить. Эта постколониальная политическая программа подкрепляется критическим культурным анализом на основе постколониальной теории, в соответствии с которым само ощущение идентичности украинского народа необходимо очистить от ее подчиненного статуса (статуса субалтерна) в отношениях с Россией, чтобы могла появиться своего рода исконная украинская культура.
В такой интерпретации постколониальная теория подкрепляет утверждение современных сторонников украинизации о том, что культура и общество страны являются автохтонными, и таким образом усиливает позиции тех, кто отрицает общность российской и украинских культур.
Сочетание пост-колониальной и постколониальной аргументации используется разными украинскими специалистами и учеными, изучающими Украину, а также многими западными средствами массовой информации.
Логическим следствием является вывод о том, что украинское национальное государство может развиваться только в том случае, если избавиться от своей зависимости от России.
Тарас Кузио, например, считает Украину частью «постсоветского колониального пространства», в котором национальное самоутверждение неизбежно вступает в конфликт с попытками сохранить экономическую и культурную роль России в регионе. Эта позиция основана на точке зрения, что исторически отношения Украины с Россией были колониальными.
Политические последствия этой точки зрения являются явными и неразрешимыми. Деколонизационная модель поддерживает монистические (в противоположность плюралистическим) украинизирующие формы национального развития.
Для сторонников украинизации фундаментальным вызовом является ускоренная «десоветизация», в том числе демонтаж советской системы безопасности, экономических связей и бюрократических традиций и переход к тому, что считается более прогрессивной европейской моделью.
Исходя из этого, «украинизаторы», находящиеся в данный момент у власти в Киеве, прилагают серьезные усилия не только для «десоветизации» страны, как в печально известном пакете из четырех законов о декоммунизации, принятом в мае 2015 года, но и к дерусификации СМИ, образования и других сфер жизни общества.
«Украинизация» подрывает попытки обеспечить конституционную базу для плюрализма в стране, и даже либеральная терпимость к разнообразию осуждается. Ведь, как кратко сформулировал Пол д’Аньери, этим можно будет лишь заморозить «результаты прошлых усилий по русификации, вознаградить угнетение и обеспечить его успех. И напротив, как утверждается, историческая справедливость требует, чтобы угнетение было повернуто вспять».
Таким образом, по мнению Кузио и других сторонников этой позиции, все современные национальные государства в какой-то момент были заняты продвижением какой-либо однородной национальной идентичности, причем это продвижение часто сопровождалось насилием. Украина, таким образом, делает сейчас то, что государства Западной Европы делали в XIX веке.
Постколониальная теория в этом контексте сводится только лишь к антиколониальной борьбе против порабощения. Постколониализм становится еще одним видом оружия в арсенале восточноевропейских националистов и по сути придает теоретическую респектабельность традиционной русофобии.
Можно утверждать, что этот импульс к национальному строительству на основе деколонизации затрудняет «цивилизованные» отношения с Москвой, обрекая регион на бесконечную борьбу. В украинском случае попытка навязать монистическую модель поверх модели, которая является плюралистической по своей сути, угрожает единству и территориальной целостности страны.
Господин и слуга
Политические последствия сочетания пост-колониальной и постколониальной моделей ясны, но это не отменяет того факта, что Украина действительно пребывает в постколониальном состоянии. Можно оспаривать упрощенное применение постколониальной модели со всеми его губительными последствиями, но культурная гибридность украинской идентичности делает ее классическим примером постколониального состояния.
Один из более тщательно продуманных вариантов применения постколониальной теории предложил Микола Рябчук, известный украинский публичный интеллектуал. В то время как Кузио и другие говорят о постколониальном положении Украины и намечают программу антиколониального исправления ошибок, Рябчук предлагает более тонкий подход и помещает свои идеи в комплексное проблемное поле: здесь на кону более сложные культурные взаимодействия между Господином и Слугой, империей и субалтерном.
Рябчук подчеркивает сохраняющуюся распространенность русского языка и культуры на территории Украины, которая означает, что бесконечные посткоммунистические неопределенности в государственном и национальном развитии после получения независимости в 1991 году имеют схожую структуру с более широким постколониальным состоянием. Концептуально он подает эту идею в виде концепции украинского креольского государства, «то есть государства, которое принадлежит в первую очередь потомкам русских поселенцев, а также тем коренным жителям, которые в итоге ассимилировались в доминирующую (русскоязычную) культуру».
По мнению Рябчука, украинский случай существенно отличается от традиционного креольского государства в Северной и Южной Америке, Австралии и других регионах мира, поскольку культура и язык поселенцев «необычайно близки к языку коренных жителей», а местные обладают необычайной способностью конкурировать с поселенцами в плане культуры, языка, современных видов искусства».
Предложенный им политический ответ имеет некоторое сходство с ответом антиколониалистов: постепенная, но последовательная и решительная украинизация, проводимая государством программа положительной дискриминации для укрепления статуса украинского языка и культуры. С его точки зрения, «украинское государство будет оставаться неработоспособным, пока остается креольским, то есть не украинским и не русским, а советским».
По контрасту с этой монистической точкой зрения плюралисты сказали бы, что сама близость двух культур означает, что они выросли вместе и обе являются законными наследницами в современном украинском государстве.
Плюралисты заявили бы, что «коренные жители» и «поселенцы» — это материализованные концепции и что национальное строительство в посткоммунистической Украине должно признавать всё то разнообразие способов, которыми составляющие ее население народы присоединились к современному государству, а значит, этноним «украинец» должен обозначать прежде всего гражданскую принадлежность. С данной точки зрения Украина — это государство всех населяющих ее народов, а не собственность так называемых «коренных жителей».
В отличие от упомянутого выше подхода монистическое применение постколониальной теории основано на реститутивной модели национального развития. Она подразумевает некий исконный и стойкий характер украинской нации, которая наконец обрела государство, в котором может развиваться. Реститутивная модель государственности была также применена в Эстонии и Латвии после получения ими независимости, и ее применение сопровождалось проблемой «дезинтеграции» русскоязычного «поселенческого» населения.
Реститутивная модель является мощной моделью, она основана на мифах о стойкости и несгибаемости перед лицом многовековых испытаний и подчинения и поддерживает монистический подход к посткоммунистическому национальному развитию. Неудивительно, что в эту модель встроен мощный националистический заряд, отражающий претензии, накопившиеся за несколько столетий.
Теоретические выводы нашей дискуссии так же явны, как и политические последствия. В практическом плане постколониализм не так уж существенно отличается от пост-колониализма. Постколониальная теория задает вопрос о том, может ли субалтерн говорить, а если может, то на каком языке и что он должен говорить.
Монистические сторонники украинизации утверждают, что государственным языком должен быть украинский, а Украина должна выйти из-под колониального гнета и присоединиться к «Европе».
Плюралисты говорят о том, что Россия и Украина относятся к одному и тому же варианту модерна. Те же, кто осуждает очевидное постколониальное состояние Украины, утверждают, что неотъемлемыми чертами России как ведущей евразийской державы являются регрессивность, отсталость и деспотичность. Конечно же, бегство «на запад» в постколониальной теории осуждается как «европоцентричное» и как симптом пребывания в состоянии субалтерна, а не признак отказа от этого состояния.
Другими словами, постколониальная теория, по всей вероятности, поддерживает консервативные точки зрения, не являющиеся инклюзивными, отдающие привилегированное положение конкретной культуре и препятствующие выработке кросс-культурных политических решений.
Выходя за пределы постколониального
Я утверждаю, что есть другой нарратив — нарратив о плюралистической и мультикультурной Украине, который затмевается постколониальным дискурсом.
После 1991 года Украина оставалась плюралистическим обществом и даже сегодня остается преимущественно терпимой к культурному и языковому многообразию. Чего не хватает, так это способности сформулировать этот плюрализм в терминах, которые придавали бы ему конституционное содержание и не поощряли бы существующие перекосы.
Богатый опыт двуязычных стран и регионов, таких как Уэльс, Канада и Финляндия, не говоря же о Бельгии, игнорируется. Вместо этого урезанный постколониальный дискурс даже в своих более сложных проявлениях (например, в варианте Рябчука) сводит проблему к антиколониальной борьбе против наследия колониального угнетения.
Независимая Украина развивалась как нерешительное и противоречивое государство, переживающее период национального становления и стремящееся обеспечить преобладание украинского языка в официальных и образовательных институтах, но до недавнего времени терпимое к культурному и языковому многообразию.
В Конституции 1996 года был закреплен статус украинского как единственного государственного языка, хотя государственная моноязычность смягчалась широким использованием русского в средствах массовой информации и межличностном общении.
С конституционной точки зрения это остаточное, а не узаконенное право, и поэтому украинские плюралисты призывают к более масштабному конституционному урегулированию вопроса, который предоставил бы юридические права культурному и языковому плюрализму.
Речь идет не о защите неудачного языкового закона Кивалова-Колесниченко, принятого в 2012 году и представлявшего собой узкопартийную инициативу. Закон гласил, что любой из 18 региональных языков и языков меньшинств, на котором говорят не менее 10% населения того или иного региона, может использоваться как официальный язык наряду с украинским.
Этот закон не был примером подлинного билингвизма, поскольку в тех регионах (преимущественно русскоязычных), где он применялся, стали пренебрегать развитием украинского языка.
Уэльс, который гораздо меньше Украины, принял на вооружение значительно более просвещенный и прогрессивный подход, в соответствии с которым граждан обязали изучать валлийский язык, и они в основном делают это с рвением и энтузиазмом, но английский (в конечном итоге язык колонизаторов) признается основополагающим элементом культуры, которая сформировалась в ходе 800 лет взаимодействия.
В подлинно многоязычной Украине развитие украинского языка на всех уровнях было бы обязательным, при этом другим языкам дали бы возможность процветать. Вместо этого была навязана бюрократическая и создающая разделительные линии полумера. Отчасти это произошло из-за укоренившейся неспособности вести открытый национальный диалог о том, что должен собой представлять содержательный билингвизм. Неумение организовать такой плодотворный диалог отчасти является следствием тирании пост(-)колониальных представлений об Украине.
C точки зрения сравнительной политологии поддержка билингвизма разумна. По мнению таких ученых, как Уилл Кимлика, который опирается на канадский опыт управления многоязычным сообществом, своевременные уступки сняли остроту импульса к отделению.
Предоставление широкой автономии Южному Тиролю положило конец происходившему там насилию, а итальянский регион Альто-Адидже сегодня служит моделью того, какого успеха помогает достичь учет законных требований меньшинств. В Уэльсе постепенное развитие билингвизма удовлетворило националистов и положило конец их выступлениям.
Проблема Украины и стран балтийского региона заключается в том, что развитие получил постколониальный (который интерпретируется как пост-колониальный) подход, а не подход с позиций сравнительной политологии.
С этой точки зрения, требование «плюрализма» само по себе является порождением классической имперской ментальности. Это способ заново навязать культурную гегемонию традиционного имперского господина и препятствовать творческому развитию наций, которые раньше находились в подчиненном положении.
Постколониальность — это состояние, для которого характерна борьба народов, переживших зависимость, за свою автономию. Эту «героическую» интерпретацию постколониальной теории монистические сторонники национализации из Эстонии, Латвии и Украины приняли очень близко к сердцу, но она не берет в расчет другую сторону постколониального состояния, а именно сохраняющуюся гибридность постколониального субъекта.
Борьба за уход от положения колонии обычно выражается при помощи языка и культурных норм, которые остались от бывшей колониальной империи. Эта логическая ловушка лежит в основе большинства споров о постколониализме.
К более комплексному пониманию постколониальности
Особенность Украины и государств Балтии заключается в том, что их бывший имперский повелитель и сам был отчасти субалтерном. Это означает, что постсоветские государства могут обойти Россию и обрести новый эталон в лице «Европы» или «Запада», используя его как инструмент для освобождения от колониальной зависимости.
Поэтому «Европа» в украинской монистической философии получает такую страстную поддержку и культурный вес, хотя настоящая Европа в лице Евросоюза с его болезненной приверженностью букве закона, педантичными нормативами и нерешительными объятиями зачастую вызывает разочарование.
Постколониальное состояние Украины предполагает двойную гибридность. Украина принимала участие в культурном проекте советского «империализма», одновременно страдая от него. Именно советский империализм сформировал современную украинскую нацию, наделил ее обширной территорией, урбанизировал, обучил и индустриализировал общество и экономику.
Народы, осуждающие сейчас советский колониализм, были сформированы этим колониализмом, и Украина в этом смысле мало отличается от ряда других новых государств нашей эпохи, имеющих дело с постколониальным состоянием, будучи наследниками преобразований, которые создают условия для того, чтобы бросить вызов патологиям, созданным этими преобразованиями.
Именно вторая гибридность придает ситуации такой взрывной характер. Монистический украинский национализм рассматривает «Европу» как способ порвать с зависимостью от России, но таким образом воспроизводит новое состояние подчинения и зависимости. Язык и метафоры «европеизации» материализуются и в своем худшем варианте предполагают разрыв всех социальных, экономических и культурных связей с Россией.
Бывшая колониальная держава, таким образом, парадоксально вновь наделяется непропорциональным весом и рассматривается как Другой, в противопоставлении которому формируется современная украинская нация. В то же время новая зависимость от Европы загоняет в тупик развитие автохтонной украинской идентичности, которая была бы способна преодолеть постколониальное состояние. Вместо этого постколониальное состояние подкрепляется с обеих сторон.
Таким образом, Украина является постколониальным государством, но совершенно особого вида, что приводит к двойной ловушке: неприятию России и имитированию того, что принимается за европейские стандарты.
Все это усиливает гибридность страны. После обретения независимости такая ситуация спровоцировала бесконечное лавирование между Россией и Западом, двумя Другими, что привело ко всем тем губительным последствиям, которые мы наблюдаем сейчас.
Многовекторная политика президента Леонида Кучмы (с июля 1994 года по январь 2005 года), возможно, была задумана как прагматичный ответ на проблемы загнанного в ловушку и «расколотого» государства (если использовать предложенный Сэмюэлем Хантингтоном термин), но она в итоге поддерживала модели зависимости и отсутствия автономии.
Евромайдан 2014 года отчасти был попыткой уйти от этой дилеммы, совершив решительный поворот к Европе, но это только воспроизвело новые формы зависимости.
Таким образом, требуется более глубокая трактовка постколониального состояния. Героическая интерпретация сводит постколониализм к пост-колониализму, где дефис обозначает прямую борьбу за независимость и освобождение от прежнего колониального повелителя, в то время как отсутствие дефиса обозначает качественно другой набор взаимоотношений, который при этом тоже может стать жертвой новых форм отношений подчинения.
Эти противоречия рассматриваются в замечательной новой книге Вячеслава Морозова. Здесь не место для предметного обсуждения этой непростой и дающей пищу для размышлений работы, однако стоит упомянуть, что ее центральный аргумент заключается в том, что Россия — «империя-субалтерн», и это определение точно схватывает сложный и противоречивый характер России как одновременно Господина и Слуги.
Россия крайне гибридна, она запуталась в постколониальном синдроме и одновременно ведет себя как империя. Она субалтерн, поскольку ее видение модерна в конечном счете является производным от того, что сформулировано Европой, с которой у России традиционно амбивалентные отношения. Однако ее представление о себе как великой державе консервирует имперское измерение, что имеет далеко идущие последствия для ее внутренней и внешней политики.
Россия была полностью европеизирована и, соответственно, не может предложить альтернативной концепции модерна. Однако она утверждает, что представляет более аутентичную версию модерна, которая была сформулирована еще в XIX веке. Это «настоящая» Европа, к которой Россия и стремится.
Отношения подчинения означают, что гегемонистский социальный порядок не дает голосу России быть услышанным, но имперская самоидентичность настаивает на том, чтобы этот голос все-таки был услышан, отсюда бесконечные трения, кризисы и противоречия нашего времени.
Если Россия — империя-субалтерн, то это предполагает фундаментальное переосмысление ее отношений с постсоветскими соседями. Россию долго рассматривали и как жертву, и как преступника, но с точки зрения этой переформулированной постколониальной парадигмы Россия участвует почти в том же процессе, что и Украина: в поиске подходящего режима взаимодействия с Европой и модели модерна, которая бы учитывала противоречивую и гибридную историю обеих стран.
Конечно, разница заключается в том, что Украина является только субалтерном, а Россия выступает в роли и субалтерна, и империи. Аргумент Морозова подразумевает, что обе страны зависимы, хотя и по-разному.
Это дает путь для выхода из нынешнего тупика. Вместо довольно узкой и негибкой модели культуры (обычная проблема для постколониального дискурса) Украина может принять множество идентичностей, которые являются одновременно постколониальными и пост-колониальными, и признать, что положение субалтерна — это более широкая и общая проблема для всех посткоммунистических стран, включая Россию.
На уровне континента патовую ситуацию в политике можно разрешить, выйдя за рамки узких местных интересов, включая интересы Евросоюза. Этого можно достичь сочетанием попытки создать новый европейский модерн, плюралистический и многообразный, имеющий множественные источники суверенитета, и новой геополитики, уходящей от избитого атлантизма времен холодной войны.
Концепция Большой Европы, опирающаяся на голлистскую идею Европы от Лиссабона до Владивостока и сейчас выражаемая сторонниками разных форм горбачевского общеевропейского дома, представляет собой нечто большее, чем пространственная конструкция, это часть поиска подлинно европейской Европы.
Другими словами, если мы пойдем дальше в своей аргументации и предположим, что в послевоенную эпоху сама Европа пережила элементы постколониального состояния, тогда переосмысление множественных гибридностей будет означать, что новая, менее аксиологическая форма постколониальной рациональности (опровергающая представление о том, что все проблемы истории были разрешены европейской идеей) откроет пространство для содержательного плюрализма, который признает множественные идентичности внутри и между странами.
Общую структурную основу создает тот факт, что трудно быть европейцами в мире, который становится всё более антизападным.
Субалтерн заговорил, и Европе нужно выучить его язык.
