Разговор с убийцей

Согласно данным Международного центра тюремных исследований, в России сейчас находится 644 696 заключенных, из них 52 495 — женщины. Для многих из них тюрьма — уже не наказание, а привычный образ жизни.

Женская зона

Как отмечают правозащитники, условия содержания в российских пенитенциарных учреждениях - одни из самых тяжелых в мире. Суровый климат, скудное питание, тяжелый и низкооплачиваемый труд, заключение в штрафной изолятор за малейшую провинность, издевательства, избиения и сексуальное насилие со стороны охранников — все это является нормой в лагерях и тюрьмах.

Реальная власть на зоне принадлежит не столько лагерной администрации, сколько зэкам-уголовникам, на блатном языке — «смотрящим». Некоторые из них сотрудничают с администрацией, другие отказываются это делать, соблюдая «блатной закон».

«Смотрящие» на зоне собирают «дань» с других заключенных и следят за «порядком». Но этот «порядок» не имеет ничего общего с законами РФ или обычными нормами человеческого общежития. Это законы преступного мира, согласно которым работать — стыдно, воровать — весело, а обиду смоет только кровь.

Обычно зэчки-блатнячки живут «семьями». Лесбийская любовь на женских зонах — распространенное явление. Молодые и привлекательные женщины-«первоходки» становятся объектом сексуальных домогательств со стороны старых и опытных «блатнячек». За отказ тоже можно поплатиться жизнью.

Большинство российских исправительных колоний являются рассадниками смертельных заболеваний. Причем, к традиционному уже туберкулезу последнее время прибавился СПИД. Обычно от этого недуга страдают молодые женщины, получившие большой срок за употребление и распространение наркотиков.

В отличие от заключенных-мужчин, к которым на свидание ездят жены с детьми, а некоторые зэки даже умудряются закрутить романы по переписке, заключенные-женщины зачастую отбывают сроки, брошенные всеми. Мужья спешат оформить с ними развод, любовники не желают ждать, дети стыдятся матерей-«тюремщиц», коллеги презирают, подруги забывают. На свидание к таким «отверженным» ездят только матери.

После освобождения им почти невозможно восстановиться на прежнем месте службы, порой они не могут найти вообще никакой работы. Обычный путь для них — опять в тюрьму, где уже все знакомо, где накормят обедом, дадут отдохнуть и помыться...

Как правило женщина, попавшая в «исправительную колонию» даже за незначительное преступление — мелкую кражу в магазине или хулиганство, уже не встает на «путь исправления», а становится закоренелой преступницей, на языке прокуроров — «рецидивисткой». Такие «рецидивистки» сидят не год, не два и даже не десятилетие. Их срок — вся жизнь.

Валя-окурочек

На женской зоне не любят работать даже бывалые конвоиры.

«Страшнее бабы зверя нет! — признавался мне сотрудник тюремного ОМОНа „Алмаз“, — сегодня она тебе глазки строит, а завтра заточкой пырнет. Никогда не знаешь, чего ждать от этих курв!»

С одной из таких «курв» мне довелось познакомиться на зоне возле поселка Омутнинск Кировской области. Звали заключенную Валентина. Было ей 53 года, причем 36 из них она провела в местах не столь отдаленных.

«Понимаешь, я с детства была очень дерзкая» — охотно рассказывала Валя корреспондентке, попросив закурить. Но мои сигареты с ментолом ей не понравились, и, ругнувшись беззлобно, она вернулась к привычному «Беломору».

Курила воровка беспрерывно, одну папироску за другой, останавливаясь, только чтобы откашляться. За что и получила в лагере погоняло — Валя-Окурочек. Прозвище подходило к ней как нельзя лучше: маленькая, подвижная как ребенок, согбенная как старушка, она производила впечатление существа неопределенного пола и возраста. Своего рода «окурок» человеческого общества, выброшенный, но еще не сгоревший.

36 из 53 лет Валентина провела в российских тюрьмах.«Первый раз я сидела по малолетке, — объясняла Валя. — Мне шестнадцать лет исполнилось. Жили мы в поселке, на окраине был продмаг. Его и взяли с парнями. На слабо взяли, на спор. Денег рублей пятьсот нашли в кассе, это старыми советскими, да прихватили пива, водяры, консервов, конфет и рубашку с кружевами. По этой рубашечке меня менты и нашли. Кто-то из своих сдал, падла! Но я знаю кто, порешу его, суку! Дай мне только срок, Катюша!»

Воровка почему-то сразу прониклась ко мне доверием и стала называть ласково — Катюша. Я была не против.

— А что, Катюша, в зэк-вагонах тебе бывать приходилось?

Я испуганно замотала головой, потрясенная таким предположением.

— Не приходилось, да? Как сейчас помню с подружкой ехали, у нее на совести сорок восемь трупов было. Интересная была женщина, очень влюбчивая! Привычка у нее была такая, с мужиком переспит, а на утро приберет его. Ну то есть, задушит или шилом проткнет прямо в сердце. Но я еще до такого не дошла!

— А любовь была у тебя, Валя? — осторожно спросила я.

— Муж был. Алихан его звали. Чеченец. Воинская часть у нас в поселке была, служил он там. Познакомились мы на танцульках. Ну понравился он мне — отчаянный, дрался за меня. До дома провожал, целовались, обжимались, потом я его домой привела. Папа спрашивает: «А ты не боишься, Алихан?» А он говорит: «Мы с Валой (он меня Вала звал) любим друг друга! Я ее в Грозный увезу!» Папа усмехнулся: «Как бы она прежде не увезла тебя на Быстрицу!» А на Быстрице у нас было кладбище...

Ну расписались, стали жить, да только как в постель ложится, у меня какая-то аллергия к нему... Не нужен мне этот секс! А мама говорит: «Да ты роди хоть, Валечка, хоть внук будет у нас!» Ну я стала ждать... Потом смотрю: месячных нет, грудь растет, тошнит, на еду смотреть не могу. Мать говорит: «Да, ты беременна!» Ну и прогнала я Алихана тем же вечером. Он говорит: «Как же, муж ведь я тебе! Ребенок будет у нас!» А я его вещи собрала и за порог выкинула: «Уходи, ты не нужен мне! Это мой ребенок!!!» Он уехал в Грозный. Не видала больше!

Ну и как только пришло время мне рожать, привезли меня в роддом, я ору, матерюсь. Врач прибегает: «Она же не разродится! Плод очень крупный!»

Подняли меня в хирургию, сделали кесарево сечение. Очнулась утром: «Покажите, что из меня родилось!» Принесли мне девочку 5 килограммов, 54 сантиметра, а на головке черные локоны! Ну я ее развернула, посмотрела — ручки, ножки, писька — все на месте. И до четырех месяцев я от нее не отходила, каждые три часа кормила, молока много было, она у меня была такая толстая, румяная! А потом как отрезало, как черт нашептал! Ушла из дома, оставила дочку дедушке с бабушкой! Уехала! Стала гулять, воровать! Украла я 70 рублей, дали мне 4 года... Эх, жалко выпить нам нечего, Катюша, гражданин начальник не разрешает! Спеть что ли?

И Валя-окурочек затянула тоскливый лагерный мотивчик. Пела она хриплым прокуренным голосом, но очень чисто, не фальшивила.

Хотите случай расскажу,

Своими видел я глазами,

Судили девочку одну,

Она дитя была годами...

Она просила говорить,

И судьи ей не отказали,

Как только стала говорить,

Весь зал наполнился слезами.

Его я знала с детских лет,

И воровать я с ним ходила,

И за свои семнадцать лет,

Я одного его любила!

На последней строчке Валентина прослезилась, явно вспомнив свою собственную горькую судьбу. Хотя любовь ее была не к мужу или возлюбленному, а к вольной разбойничьей жизни.

Дерзкая женщина

— А убивать-то приходилось, Валентина?

— Бывало, Катюша! Я очень дерзкая, понимаешь? Вот случай был. Как-то прихожу домой, а папа мой плачет, а у самого глаз разбит. А папа у меня не пил, не курил, всю жизнь работал, воспитал нас шесть человек, одна я — тюремщица, позор семьи. Я говорю: «Что случилось, папочка?» А он: «Брат напился, пришел денег просить на водку! Не дал я ему денег, так он ударил меня!» У меня в душе все перевернулось! Как это папу моего ударить! Человека, который мне жизнь дал, свет показал! И пошла я к дядьке своему разбираться.

Пришла, тетка — жена его, толкет картошку для свиней, дядька сидит водку пьет, закусывает.

Я говорю: «Опохмелиться не хочешь ли? Сейчас я тебя опохмелю!» И как взяла эту толкушку со стола, да ему по башке, раз, другой! Жена его орет: «Убила, убила!!!» Ушла я домой. Утром менты ко мне приходят: «Ты дядьку била?» Я говорю: «Да! Потому что никто не смеет моего отца обижать!!!» Дали мне за дядьку шесть лет. Ну выжил он, не до смерти я его поколотила.

Все шесть лет я честно отсидела. От звонка до звонка. Освободилась. Дочка уже взрослая, дичится меня, не узнает, мамаша старая стала. А папаша не дождался — умер. Похоронила я его, устроилась на работу дворником.

Ну работаю, на жизнь хватает, живу тихо, никого не трогаю. Да только вижу, что-то мамаша у меня больно грустная сделалась, слезы украдкой вытирает... Я к ней с расспросами, она и призналась: «Повадились к нам менты, Валя! Только ты за порог, они тут как тут! Плати говорят, мать, за свою дочь- уголовницу! Сначала тысячу брали, потом три, а теперь пять требуют! Я говорю, где ж взять? У меня ведь только пенсия!» А они свое: «Плати, а не то посадим дочурку! Был бы человек, а статья найдется!»

Да еще и по матери всяко меня обозвали! Сказали, вернутся, чтобы деньги были, а не то посадят тебя, Валечка! Я говорю: «Не плачь, мать, я разберусь! Все путем будет!» Ну и поехала я в город, нашла друзей блатных, дождались мы этих ментов, и прибрали их. Я одного лично припорола! Прямо сердце ему шилом проткнула! А почему моя мать должна кого-то бояться?! Ну дали мне срок на полную катушку — 15 лет. Почему так много? Потому что мента убила, и потому что я — рецидивистка, что значит — неисправимая преступница!

Валентина засмеялась наполовину беззубым ртом. Смех ее перешел в кашель. Откашлявшись, она спела еще один тюремный романс...

Искры камина сгорают рубинами,

И исчезают с дымком голубым,

Из молодого красивого юного,

Стал одиноким угрюмым больным,

Что же мне делать, коль юность утрачена,

Что же мне делать, куда мне пойти?

А пойду той тропинкой нехоженой,

Где ты меня никогда не найдешь...

— Эту песню, Катюша, мой подельник сочинил. Он умер уже сейчас, у него тубик [туберкулез] был. Что еще сказать тебе? Освободилась раньше срока, актировали меня, так как тубик у меня и астма. Пришла домой. Мать у меня умерла. Дочка замуж вышла, семья у нее приличная, муж-мент, мать-уголовница ей зачем? Да я бы и сама к ней не поехала, зачем портить жизнь девчонке?!

— Устроилась сторожем на склад. Спасибо, брательник богатенький пристроил, не забыл сеструху. Ну и живу я, зарплата маленькая, но мне много не надо! На курево лишь бы хватало, да на хлеб, да на чай! Но только не привыкла я жить у кого-то под пяткой! Привыкла сама себе вольной хозяйкой быть! Братишка-то у меня добрый, а жена его — стерва! И говорит она мне как-то: «Ты нам деньги должна платить, мы тебе еду готовим! Ты у нас живешь!» Я ей говорю: «Я у себя живу! Это мой дом, мне папаша его оставил! А еду не готовь, я в столовую лучше схожу! Не просила я тебя!» А та не отстает, это ей не так и то не этак! Орет, ругается, брату на меня наговаривает! Ну достала она меня!

— В общем, приговорила я ее. Стукнула по башке, правда, не до смерти, а до инвалидности. Ума она лишилась, дурочкой стала. И дали мне за попытку убийства с отягчающими обстоятельствами, да за тяжкий вред здоровью, да плюс я рецидивистка, в общем срок мне вышел 10 лет! Вот так, Катюша! Но я ее все равно приговорю!

Валентина хитро посмотрела на притихшую журналистку, довольная произведенным впечатлением. На прощание она записала мой телефон, обещая позвонить по освобождении.

На свободе

Звонок раздался неожиданно, спустя много лет. Встретились мы в Центре для лиц без определенного места жительства и занятий на окраине Кирова.

Валя только что откинулась с зоны в Омутнинске, идти ей было некуда. Родители умерли, родные знать ее не хотели. Брат после разборки с женой помогать отказался. Дочь матери-тюремщицы стыдилась. Была у Валентины на руках только справка об освобождении, да 700 рублей, которые она потратила на билет до Кирова. Пачке «Беломора» и пакету цейлонского чая от знакомой корреспондентки Валя обрадовалась. Мы посидели в уголке спецприемника, заварили по пакетику чаю в грязных кружках, да вспомнили общих знакомых.

— Как дальше-то думаешь жить, Валя?

— Да как Бог даст, коли есть он! Батюшка говорил есть, да сомневаюсь я!

Через две недели Валя умерла. У нее был туберкулез в последней стадии. Умерла она в больнице на городской окраине, в палате для бездомных. Никому не нужная, как тот окурочек, что лежит на улице, брошенный прохожим. Кто-то наступит на него, кто-то пройдет мимо, ветер унесет его неведомо куда, превращая огонек в пепел.