Ангола: независимость не избавила нас от колониального сознания

Спустя 40 лет после обретения независимости в обществе по-прежнему ощутима расовая напряженность: в словах людей, в очередях, в борьбе за руководящие посты. «В Анголе мы по-прежнему наблюдаем привилегию белых».

Храм Саграда Фамилия является одним из наиболее известных памятников в Луанде. Построенная по замыслу архитекторов Сабино Коррейя (Sabino Correia) и Соуза Мендеш (Sousa Mendes), церковь была открыта в 1964 году в одном из оживленных районов города Макулуссу.

На этих улицах можно встретить наиболее характерных представителей сегодняшнего ангольского общества: молодых людей в спортивной одежде, военных, любителей посудачить, клерков в галстуках. Здесь проходят сотни людей, и вполне вероятно, что многие даже не замечают красной стены, на которой молодежь словами и рисунками рассказывает «историю МПЛА» (Народного движения за освобождение Анголы).

Слова «крестьянское рабство» аккуратно выведены желтым. Можно прочесть: «Для ангольцев всегда худшая работа». «Эксплуатация» и «колониализм». Чернокожий человек с одной повязкой на глазах и другой на губах изображен в черно-белых тонах, также как и контейнеры, на которых черным написано «Лиссабон» и «Португалия». Последовательность рисунков и фраз может быть иной, но посыл, который рождается из ассоциации между ними, очевиден — эксплуатация земли и людей португальскими поселенцами.

В столице Анголы, где по первоначальному замыслу должно проживать примерно 250 тысяч человек, но население которой сейчас составляет около пяти миллионов, царит напряженная атмосфера.

«Что значит быть черным в Анголе? Это как быть белым в Европе, — говорит Сасердот (Sacerdote), рэпер, продюсер и культурный промоутер. Расизм распространен во всем мире, Ангола не исключение, и он сам не раз оказывался его жертвой. — Это как с коррупцией, ему никогда не будет конца — борись сколько хочешь, но, пока мы люди…»

В районе Замбизанга, где он живет, «не так много мулатов или белых». Это одна из крупнейших трущоб Луанды, куда многие боятся заходить. В центре огромная дорога превратилась в реку из-за наводнения. Продавцы готовят еду, окруженные кучами мусора, куры пасутся среди строительных обломков, на крышах валяется всевозможный пришедший в негодность домашний скарб.

Трущобы задумывались как отдельные зоны для проживания чернокожих в колониальный период — белые оставались в центре города. «Обеспечить сообществу удобства для жизни европейского уровня было нелегкой задачей в пришедшей в упадок колонии, частично заселенной осужденными. Подача воды на протяжении веков являлась огромной проблемой», — читаем в книге «История Анголы» Дугласа Уилера (Douglas Wheeler) и Рене Пелисье (René Pélissier).

Тот факт, что население трущоб и сегодня продолжает быть в основном черным, рассматривается как следствие расового разделения колониальных времен.

Расовые отношения определяются тем, кто кем управляет, кто кого исключает и кто считает себя исключенным, говорит Элиас Исаак (Elias Isaac), директор Открытого общества Южной Африки (OSISA) в Луанде. Сегодня вопрос расовых отношений в Анголе проявляется в неуловимой форме, продолжает он уже в штаб-квартире НПО, расположенной в одном из новых зданий Талатоны. В Талатоне находятся офисы многих компаний, а также жилой район среднего класса, и уличное движение по утрам и ближе к вечеру довольно интенсивное.

В повседневной жизни чернокожие ангольцы, каковых большинство, метисы (около 2%) и белые (1%) живут бок о бок, ходят в одни и те же рестораны, клубы, говорит он. Но если заглянуть глубже: «В более бедных пригородах наличествует только один тип людей, ангольцы черной расы. В кондоминиумах, благополучных пригородах живут чернокожие ангольцы — из элиты, ангольцы смешанной расы, белые или представители других наций. Поэтому я и говорю, что [расизм] присутствует в обществе, но не столь явно».

Элиас родился в Каната, районе Лобиту, «где почти ничего не было». Он помнит, как его отца арестовала ПИДЕ (политическая полиция Португалии) и что он пробыл в заключении около трех лет. «В тот период нам пришлось терпеть острую нужду только потому, что мой отец придерживался убеждений, расходящихся с системой, и оказался исключенным из общества. Это событие стало для меня определяющим. Часто, когда мне приходится иметь дело с португальцами, возможно, оно вновь задевает мою душу, мою жизнь», — признается он.

По мнению президента этой НПО, работающего в области прав человека и социума, в 1975 году произошел не переход, но разрыв. Белые ангольцы и португальцы «исчезли» и на протяжении длительного периода времени их не было видно — но они вернулись позднее, облеченные уже не политической, но экономической и социальной властью. Проблема в том, подчеркивает он, что с 1975 года не было ни одной программы социальных преобразований и многие элементы португальского колониализма все еще живы. Так, никуда не делась проблема социальной изоляции, проявляющаяся в том, что бедняки продолжают жить в трущобах. «Тот факт, что одним приходится жить так, чтобы другие жили иначе, был воспринят как норма. Это находит свое отражение и в самих межрасовых отношениях. Смысл социальных изменений должен заключаться не в том, чтобы создать в стране элиту, небольшую прослойку буржуазии, меньшинство и преподносить его в качестве примера. Нет: смысл в том, чтобы образцом выступало большинство. То, что пытается сделать Ангола, есть социальная трансформация, при которой
меньшинство живет в кондоминиумах, имеет доступ к банковским кредитам, хорошо оплачиваемой работе, в то время как подавляющее большинство, уже в прошлом отброшенное на обочину социума, продолжает жить в трущобах».

Судя по всему, это вопрос скорее классового, нежели расового порядка. Но проблема возникает, когда в Анголу приезжает белый инженер иностранец и ему оказывают совершенно иной прием, подчеркивает Элиас Исаак. «В Анголе вы найдете врачей ангольцев и экспатов, выполняющих одну и ту же работу, но получающих разную заработную плату и живущих в совершенно разных социальных условиях. Политическая власть поощряет эту дифференциацию. Подобные практики осуществляются с согласия правительства. И это уже расовая проблема, потому что с теми, кто приезжает сюда работать из Замбии или Зимбабве, обращаются иначе».

Частично этот феномен можно объяснить синдромом, доминирующим в коллективном бессознательном колонизированных народов — ощущение собственной подвластности переходит из поколения в поколение. Именно это заставляет его сказать: «В какой-то степени мы обрели независимость, но деколонизации сознания при этом не произошло».

С другой стороны, по-прежнему можно наблюдать, как некоторым португальцам свойственны неоколониальные настроения. Весьма распространенной является ситуация, при которой португалец или белый бразилец руководит командой чернокожих. В качестве примера он приводит аудиторскую компанию, с которой работает на протяжении долгого времени: из года в год ангольская сотрудница приезжает со своим португальским начальником. «Анголке никогда не позволят занять эту должность, — считает он. — Подобная культура господствует в целом ряде учреждений. Расизм в отношениях между людьми проявляется не в каких-то ярко выраженных формах, но институционально, посредством принятия определенных культурных ценностей». Поэтому, утверждает он, расизм в Анголе носит институциональный характер.

После посещения ряда кафе и ресторанов в Луанде несложно заметить, что меню состоит в основном из блюд португальской кухни. Пиво, безалкогольные напитки и вина также португальского производства. Телевизоры часто настроены на португальские каналы. Многие болеют за «Спортинг» или «Бенфику» и потребляют португальские продукты, особенно пиво или соки. На улицах Луанды чувствуется массовое присутствие новой волны португальских эмигрантов. Оставленный здесь когда-то португальский след не исчез и спустя 40 лет после обретения независимости. Однако присутствие португальцев не всегда носит мирный характер, особенно в тех случаях, когда речь идет о распределении власти.

Сегодня в Анголе, по мнению Элиаса Исаака, между черным ангольцем и белым португальцем нет расовой конфронтации, но иногда возникает напряженность. Так, многие ангольцы приводят в пример рабочие места.

«Мы не можем убежать от истории и полагать, что в один прекрасный день можно взять и стереть все произошедшее ластиком, — говорит Элиас Исаак. — Ангола сильно нуждается в Португалии, не только в экономическом и финансовом плане, но и с точки зрения пространства для самоутверждения. В Португалии по-прежнему существуют определенные сегменты, считающие Анголу колонией, и это отражается непосредственно на взаимоотношениях между людьми. Ангола является суверенной страной и должна сама решать свою судьбу; отношения должны складываться между двумя суверенными государствами, однако есть поколение, которое не считает, что процесс деколонизации произошел в 1975 году. Поэтому как там, так и здесь продолжают применяться едва уловимые методы, поощряющие эту концепцию».

В то же время, как с сожалением отмечает фотограф Нгой Салукомбу (Ngoi Salucombo), за многое оказываются ответственны и сами ангольцы. Вопрос занятости во многом связан с отсутствием инвестиций в национальные кадры: следует вкладывать средства на базовом уровне и должным образом, чтобы больше не вставала необходимость нанимать такое количество экспатриантов. Это вопрос политики. «Анголец априори чувствует себя жертвой расизма, и я сейчас говорю о привилегированном ангольце, побывавшем за границей, получившем высшее образование, зачастую в университетах, находящихся в рейтинге выше тех, где обучаются португальцы. Между тем, экспатриант приезжает в зону риска (и ему следует обеспечить определенные условия). Анголец не может не ощущать здесь дискриминации».

Поэтому Катила Пинту де Андраде (Katila Pinto de Andrade), ответственный за программу демократии и управления OSISA, выступает в защиту анголанизации, то есть попыток внедрять в компании/ учреждения наибольшее число ангольских сотрудников, что иногда интерпретируется как дискриминация. Он считает важным передавать знания ангольцам, чтобы положить конец системе, при которой руководящие должности занимают иностранцы, а ангольцы остаются исключительно в подчинении. «Если мы хотим, чтобы ангольцы повысили свою конкурентоспособность, мы должны показать свою готовность помочь им расти».

Молодой ученый Сержио Дундау (Sérgio Dundão) напоминает, что некоторых португальцев, выбирающих эмиграцию, отличает существенное незнание ангольских реалий — из-за этого возникают недоразумения. Он не сомневается, что «отношения между Анголой и Португалией никогда не смогут быть совершенными», поскольку остается проблема насилия, имевшего место между колонизаторами и колонизированными.

Работая преподавателем, на уроках он нередко слышит жалобы из-за различий в обращении в ресторанах, из-за того, что существуют зоны, где циркулируют исключительно португальцы, между тем их редко можно увидеть в общественном транспорте, как если бы они опасались ангольского общества. «В Луанде существует насилие, но в первую очередь оно затрагивает чернокожих». Иными словами, прочно представление о том, что португальцы предпочитают не смешиваться с остальным населением.

Лусия да Силвейра (Lúcia da Silveira), президент Ассоциации правосудия, мира и демократии, считает, что в этой дискуссии следует глубоко изучить многие вопросы, один из них касается рабочих мест. По ее мнению, «в процессе трудового найма должно быть больше прозрачности, чтобы предотвратить такого рода параллельные разговоры».

У бедности есть цвет: черный

Мы встретились с Катилой Пинту де Андраде в Луанде в день суда над журналистом и правозащитником Рафаэлем Маркешем (Rafael Marques). Катила предлагает нам встретиться в одном из ресторанов на острове Луанда. Рестораны и бары в этом районе считаются дорогими, как нам неоднократно повторяют, в основном, сюда ходят белые.

Сейчас время обеда и клиентов не так много, декор ресторана не сильно отличается от интерьера какого-нибудь из баров на лиссабонском пляже. Разница в том, что для посещения подобных мест, предназначенных, главным образом, для элиты и проживающего в Луанде международного сообщества, необходимо иметь хорошую зарплату.

Катила дополняет некоторые идеи Элиаса Исаака собственными рассуждениями о нищете. «Наше общество многонациональное», и «некоторые его слои сосуществуют в гармонии и мире». Но «заметно, что большая часть черного населения живет в нужде, это население, находящееся в уязвимом положении». Он убежденно заявляет: «В Анголе у бедности есть цвет, есть свое лицо, и мы должны начать обращать на это внимание и пытаться найти механизмы для интеграции в общество тех, кто оказался из него исключен, потому что мы рискуем создать неоправданные расовые проблемы. Бедность в Анголе, в основном, черного цвета».

Хотя он не считает, что в Анголе есть расизм, однако говорит о неравенстве возможностей, которое необходимо исправить. Так, он рассказывает об одном работнике банка, где большинство сотрудников были метисами, и тот в процессе набора новых кадров должен был следовать установке «отдавать предпочтение чернокожим, потому что не следовало иметь в штате одних метисов». Комментирует: «Вероятно, найдутся люди, которые с отвращением скажут, что это расистский критерий. Но нам необходимо создавать баланс. Я думаю, что эти вопросы следует обсуждать, оценивать, чтобы избегать подобных искажений».

Распространенным примером является реклама: для нее выбирают, как правило, людей с более светлой кожей, чем у большинства населения. Обслуживание в магазинах и банках также осуществляется сотрудниками с более светлым оттенком кожи.

Если в ангольский ресторан одновременно заходят чернокожий и белый клиент, велика вероятность того, что первым обслужат белого, приводит пример Лусия да Силвейра. «Это своего рода конструкт. И его очень трудно выбить из головы людей. Привилегия белых очевидна в любой точке мира, и Ангола не исключение».

Это находит свое отражение даже в представлениях о красоте — например, волос. Лусия да Силвейра носит натуральные волосы, и однажды, во время встречи с одним министром, секретарь «осмелилась» спросить ее: «“Почему вы не делаете прическу, вы же мулатка…?” Тогда я ответила: “Притворюсь, что не слышала вашего замечания, потому что тем самым вы обесцениваете то, что принадлежит мне по праву”. И здесь та же проблема: дискриминация за ношение натуральных волос».

Тенденция следовать западным стандартам в Анголе довольно сильна, говорит Марсиу Кабрал (Márcio Cabral, 30 лет), редактор журнала Caras Angola — многие женщины для выхода в свет наращивают и распрямляют волосы. По стенам редакции развешаны обложки журнала, на которых красуются представители ангольской элиты. В отношении цвета кожи не наблюдается какой-то определенной парадигмы. Caras расположен в здании близ побережья, откуда открывается вид на небоскребы и строящиеся кварталы Луанды.

Журналист добавляет, что, с другой стороны, «все больше женщин принимают свою африканскую сущность как должное», и эта тенденция пока вырисовывается очень тонко. «Многое изменилось. Победа Лейлы Лопес на конкурсе Мисс Вселенная 2011 сыграла здесь свою роль».

Несколько лет назад Сизалтина Кутайя (Sizaltina Cutaia), менеджер социальных проектов, присоединилась к группе «Натуральные анголки», созданной на Facebook для тех, кто отдает предпочтение натуральным волосам. И по сей день даже в таких африканских странах, как Ангола, «представление о красивом находится под влиянием европоцентристского видения», объясняет Сизалтина, носящая африканский тюрбан.

Уличное движение в Луанде напоминает хаос и не всегда легко найти нужную улицу, даже пользуясь GPS — нас предупредили, что, если ангольцы опаздывают на встречи, это нормально, правда сейчас это был не тот случай. Сизалтина Кутайа вовремя приезжает в мини-отель, который обошелся нам примерно в 150 долларов за ночь, место, за которое в Португалии мы бы не отдали больше 15 евро. Стоимость проживания в Анголе очень высока, даже в тех местах, где часто не бывает электричества и воды. В двух шагах от нашего отеля было жилое здание, где уже на протяжении нескольких месяцев люди жили без света.

Она рассказывает, что, после того как перестала выпрямлять волосы, люди часто спрашивали ее, собиравшуюся на вечеринку: «Ты прямо так пойдешь? Что случилось, ты вступила в какую-нибудь секту?» Социальное давление очень сильно и отражает проблемы, связанные с вопросом расы. Я не знаю, можно ли в Анголе говорить о расизме как таковом, но есть колоризм — система, при которой общество выбирает стиль обращения с человеком в зависимости от тона его кожи. У нас есть такие выражения, как «хорошее чрево» — о роженице, у которой родятся дети с более светлой кожей. «Жизнь мулата», например, означает благополучную жизнь. Еще одно выражение «улучшать расу» — про того, кто женится на человеке с более светлой кожей. Это выражения, которые используются, чтобы указать на привилегию определенной группы людей в зависимости от тона кожи«.

Придется потрудиться, чтобы найти в Луанде двух людей, говорящих на умбунду, или кимбунду или на каком-то другом из шести национальных языков, поскольку в течение длительного времени эта привычка была отброшена, отмечает она. Национальное телевидение стало частично осуществлять новостное вещание на национальных языках, и есть музыканты, которые поют на умбунду и кимбунду. Но все-таки даже после обретения независимости некоторые важные аспекты ангольской культуры, как то способ одеваться, есть или носить одежду из африканских тканей, продолжают подвергаться насмешкам, объясняет она. Не хватает политических мер по продвижению «ангольской и африканской идентичности, которая не перестает быть чернокожей», утверждает она.

Основная проблема в том, что необходимо порвать с колониальной ментальностью, которая «все еще свойственна многим» в обыкновенных житейских ситуациях. «На днях меня спросили, училась ли я в Португалии и из какого района Луанды родом. “Из Уамбу”, — говорю я. “Ах… ты так хорошо говоришь по-португальски!” Хорошо говорить по-португальски, с португальским акцентом, уметь пользоваться столовыми приборами, вести беседу о вещах, связанных с Португалией, по-прежнему является значимым».

Публицист, копирайтер и фотограф Нгой Салукомбо (Ngoi Salucombo) утверждает, что расизм в Анголе действительно есть и что он проявляется по-разному. С одной стороны, это правда, что «я никогда не видел ни белого, ни мулата подметающим улицу, и это может быть одной из причин, по которой чернокожий чувствует дискриминацию и страдает от расизма». Существует дискурс, вошедший в наше национальное коллективное сознание, определявший португальцев как «плохих». «Мы вышли из эпохи колониализма и попали во власть единой партии, и в течение долгого времени этот дискурс сохранял свою силу. Не говоря уже о том, что мы и без того воспринимали португальскую колонию как нечто более негативное по сравнению с французскими и английскими колониями в Африке и чувствовали себя ниже [например, из-за задержки в высшем образовании]. Люди моего поколение часто говорят: “Ох уже эти туги…!”

Нгою Салукомбо, прожившему восемь лет в Португалии, нередко случается слышать от своих португальских друзей “то самое выражение”: “Ах, но ты-то не такой” [как ангольцы]. Для меня это расизм. Совсем не кстати, когда вы разговариваете с португальцем о негативных реалиях Анголы, и он замечает: “Но ты другой”, как если бы кто-то говорил “ты один из нас, ты как мы”. Если даже человек не имеет ни малейшего намерения сделать вам больно, это происходит невольно. И это одна из форм расизма, потому что человек имеет в виду: “Ты как я, мы лучшие, остальные — сброд”».

Ярким примером является эпизод, рассказанный фотографом Индирой Матета (Indira Mateta): она работала в компании, расположенной в шестиэтажном здании в Луанде, и на ее этаже почти все сотрудники имели более темный тон кожи, как у нее — на других этажах работали люди «с более светлой кожей». «Они называли нас “канал под Ла-Маншем”, потому что наша секция оказывалась более темной. В общем, вполне очевидно: люди шутят, находя это смешным. Если люди начинают думать, что быть темнее значит быть запятнанным, что еще тут можно сказать».

Иные, как, например, Луиш Фернанду (Luís Fernando), управляющий группы MediaNova, уже успел почувствовать расизм на собственной шкуре, когда у дверей бара-ресторана Chill Out швейцар не позволил ему войти, пропуская вперед его белокожего приятеля. «Понятно, что я больше не переступлю порог этого заведения», — говорит он, сидя в своем кабинете. Но не придает этому эпизоду особого значения: полагает, что в Анголе нет расизма. Возможны некоторые элементы расизма, когда ангольцы чувствуют себя выше или некоторые португальцы проявляют «крайние формы расизма». Но «не следует принимать дерево за лес». Его опасения связаны скорее с возможностью появления расовой напряженности на экономической почве, «в том смысле, что некоторые люди могут чувствовать себя исключенными из мест, которые присвоила себе элита».

Светлее кожа — выше уровень образованности

В южной части столицы находится несколько новых зданий, в том числе торговый центр «Атриум Новая жизнь», где есть рестораны и магазины одежды, некоторые из них — международных марок. Мы встретились с социологом Паулу де Карвалью в торговом центре, где начальник охраны — белый португалец.

Будучи социологом, Паулу де Карвалью пользуется такими терминами, как «мажоритарная группа», говоря о чернокожих, и «меньшинство» для обозначения белых. «Институционального расизма в Анголе не существует. Во-первых, потому что закон допускает расизм, во-вторых, потому что расовые группы не подвергаются дискриминации. Институциональный расизм существует там, где расовые группы на основе этого фактора вырабатывают стратегии действий. Но в Анголе этого не происходит. Расовая группа чернокожих является этнически дифференцированной. В группах расовых меньшинств, таких как белые, этого не происходит за отсутствием необходимости, в отличие от того, что мы наблюдаем в Португалии, где расовые меньшинства намечают стратегии, поскольку подвергаются дискриминации».

Даже сегодня чем светлее анголец, тем выше у него уровень образованности, результат колонизации, создавшей тенденцию, которая в течение какого-то времени еще будет ощущаться, говорит он. «В колониальный период в университете на каждую сотню студентов приходилось только два чернокожих; сегодня все наоборот, таким образом, ситуация коренным образом меняется, однако на это требуется некоторое время. В общем, более светлокожие люди не подвергаются дискриминации в отношении доступа к благам — скорее напротив».

Говорить об отсутствии институционального расизма не означает, что нет и никакой дискриминации, подчеркивает он. Существуют очаги «расовой дискриминации, но нацеленные на то, чтобы вернуть себе экономические, политические и социальные привилегии». «Я бы не сказал, что в Анголе меньшинствам [белым и метисам] затруднен доступ к образованию или они подвергаются дискриминации на рынке труда».

Паулу де Карвальо, считающий себя чернокожим, несмотря на то, что его воспринимают как метиса, уже подвергался дискриминации «как анголец». Это было в одной из международных неправительственных организаций, где он работал и где ему предложили «повышение» — должность администратора, уполномоченного в Луанде — повышение в кавычках, потому что идея заключалась в том, чтобы оставить ему прежнюю зарплату, без дополнительных надбавок за новые функции, но если бы на его месте был «иностранец, то он бы получал зарплату в четыре раза выше, имел бы право на дом, автомобиль», между тем Паулу де Карвалью, «будучи ангольцем, совершенно ни на что не мог претендовать». Он уволился и подал жалобу в материнскую компанию.

По его убежденному мнению, идея о том, что португальская колонизация отличается от других, является мифом, или скорее таковым является лузотропикализм, тезис, выдвинутый бразильским социологом Жилберто Фрейре (Gilberto Freyre), поддерживавшим пропаганду «Нового государства» в отношении португальской исключительности в тропиках, «основанной на радушии, смешении рас, способности к адаптации и ассимиляции»: цель заключалась в том, чтобы представить колонизацию как нечто полезное, как вариант существования, рассчитанный на длительный срок. Как и в прочих колониях, в португальской имели место налоги, умаление и дискриминация местной культуры. Пример, приводимый целым рядом опрошенных нами людей, это запрет на использование ангольских национальных языков в колониальный период. «Речь на местном языке была объектом серьезной дискриминации. Для интеграции в центральное колониальное общества, необходимо было говорить по-португальски», — вспоминает социолог. И говорить правильно, желательно без акцента, как можно ближе к европейскому варианту языка.

Автор книги «Послевоенная Ангола: публичная сфера, политический режим и демократия», политолог Паулу Фариа (Paulo Faria) склонен рассматривать лузотропикализм скорее как реакцию, нежели в качестве меры, предпринятой для улучшения межрасовых отношений — реакцию на внешнее давление с целью деколонизировать Португалию.

Паулу Фариа много лет провел за пределами Анголы и у него до сих пор сохранился акцент, отмеченный англо-саксонским влиянием. Для места нашей встречи он выбрал холл в одном из отелей в Луанде, и именно здесь он утверждает, что лузотропикализм также можно рассматривать как форму насилия в отношении коренных культур. Вот как он комментирует смешанные браки: «Мы не знаем, как устанавливались эти отношения. Были ли это свободные отношения или люди действовали по принуждению, чтобы проводить в жизнь лузотропикализм?»

Между тем, следует определить временные рамки для проблемы лузотропикализма, которому следует придать новый импульс, полагает историк Патрисиу Батсикама (Patrício Batsikama). В одной из аудиторий Университета Агуштинью Нету в Луанде, комплекса, попасть в который возможно, лишь переправившись через образующиеся перед ним огромные озера, Батсикама вспоминает минувшие события. 4 февраля 1961 года произошел разрыв с колонизатором: группа ангольцев атаковала стратегические пункты в Луанде, положив таким образом начало народно-освободительной борьбе с тремя силами, МПЛА, ФНЛА (Национальный фронт освобождения Анголы) и УПА (лишь позднее УНИТА — Национальный союз за полную независимость Анголы); в марте силы Олдена Роберто (Holden Roberto, УПА) производят нападение на север Анголы. То есть в тот момент произошел «большой прорыв», хотя на юге продолжали работать теории Жилберту Фрейре. «Португальцы не хотели оставлять Анголу, это ясно. Не думаю, что они были такими уж хорошими колонизаторами. Португальцы не оставили крупных школ, в Анголе даже нет известных университетов; философия колониальной администрации подразумевала исключение, распределяла людей по категориям: “Эти — коренные, эти ассимилированные”. Сегодня мы расхлебываем последствия. После обретения независимости административные должности остались в руках ангольцев португальского происхождения, потому что у них были знания, деньги и работа. Черный анголец не обладал этой властью, он получил другую власть, другое наследство». И не только: даже в сфере искусства, например, в литературе, предпочтение продолжает отдаваться белым ангольцам, взгляните, например, на премию Камоэнса.

Политическое использование расовых различий или период после независимости

Ангола представляет собой мозаику из различных этнических и лингвистических групп: овимбунду, амбунду, баконго, чокве… Каждая группа имеет свой язык и провозглашает собственную этнополитическую идентичность, рассказывает Паулу Фариа. На национальной политической карте периода, предшествовавшего независимости, баконго представляла ФНЛА, амбунду — МПЛА, а овимбунду не имели собственных представителей, отсюда создание УНИТА, подчеркивает он. «ФНЛА возникает на территории, преимущественно занимаемой баконго. МПЛА первоначально намеревается поглотить амбунду, но на более позднем этапе тенденцией стало “широкое движение”, вбирающее в себя различные группы. Так возникают три политические группы, идентичность каждой из которых во многом определяется этническим и расовым аспектами».

Ангола после 1975 года станет результатом этого, продолжает он, и поднятая на знамя идея «одного народа, одной нации» будет идти вразрез с Анголой, которую характеризует «мультиэтническая и расовая мозаика».

После обретения независимости большинство из примерно 330 тысяч проживавших в Анголе в 1974 году португальцев отправились срочно организованным для этих целей воздушным путем назад в Португалию — в марте 1976 года их осталось только 30–40 тысяч. Затем последовала гражданская война, продолжавшаяся с 1975 по 2002 год.

Расовый вопрос становился центральным в борьбе за власть внутри МПЛА. Нито Алвиш (Nito Alves) возглавил движение оппозиции президенту Агуштинью Нето (Agostinho Neto), так называемых «фракционистов», с которыми связан один из самых травматических и до сих вызывающих споры эпизодов периода постнезависимости — это 27 мая 1977 года, дата демонстрации против МПЛА — до сих пор не установлено, была ли это попытка государственного переворота или протестное движение, заставившее Нито Алвиша потребовать от Нето возвращения к марксистско-ленинской идеологии, но факт в том, что следствием этого события стала гибель неизвестного количества ангольцев, подвергшихся пыткам и расстрелам. Фракционистов преследовала МПЛА.

Как утверждают в «Истории Анголы» Дуглас Уилер и Рене Пелисье, одним из вопросов, в то время поднимаемых Нито Алвишем, было установление «более радикального африканского режима». Именно ему приписывают знаменитые заявления, позднее породившие полемику: «В тот день, когда среди ангольских товарищей, граждан, подметающих улицы, обретших новую мораль и революционное сознание, будут не только чернокожие, но метисы и белые, тогда исчезнет и расизм». Сторонники Нито Алвиша отмечают, что эта фраза была взята из контекста, где также заявлялось, что «в день, когда за одну и ту же работу люди в Анголе — негры, метисы и белые — будут получать равную оплату, расизм исчезнет». Правда в том, что оппоненты Нито Алвиша до сих пор обвиняют его в «преследовании» метисов и белых. В книге Лары Поусон (Lara Pawson), посвященной 27 мая, «Во имя народа» один старик говорит, однако, что Ниту «не уставал повторять, что все мы должны быть равны, что больше не должно быть никаких проблем с цветом кожи или расой. Но все видели, что всем заправляли белые, тогда как он говорил, что управлять страной должны мы».

В настоящее время глава новой партии CASA-CE (Широкая конвергенция за спасение Анголы — Избирательная коалиция) Мигел Франсишку (Miguel Francisco), или, как его называют — Мишель, является автором одной из книг о событиях 27 мая, «Черное облако» (Nuvem Negra). На пресс-конференции CASA-CE в Луанде в конце марта он рассказывает нам, что на три года был отправлен в тюрьму «режимом, который выиграл дело». Решительным тоном он утверждает, что «в основе трагедии 27 мая был расизм — этот вопрос до сих пор является табу». «В основе его лежало меньшинство, стремившееся возвыситься над большинством», — объясняет он.

Политическим использованием расового вопроса отмечено определение целого ряда партий, равно как и свойственное каждой из них понимание форм, в которых этот вопрос трактовался политическими лидерами.

Лусия да Силвейра — дочь чернокожей женщины и мужчины «смешанной расы». «Поэтому цвет лица у меня немного светлее, волосы не такие жесткие, и люди идентифицируют меня так: “Ты мулатка, тебе доступно то-то и то-то, ты посветлее, тебе полегче”». Сама Лусия считает слово «мулатка» оскорбительным: «мулат происходит от мула».

Мы сидим в кафе на одном из проспектов Луанды, особенно оживленном в час пик, когда у нас назначена встреча. Проспект полон луж, автомобили сгрудились как придется, никто не обращает внимания на дорожные полосы. Среди множества дел Лусии все же удается уделить нам немного времени, она приходит запыхавшаяся.

Политически она связывает расовый вопрос с началом независимости, Лусия родилась в Маланже, но когда ей было только 15 дней, ее родители бежали, поскольку «Савимби преследовал и убивал метисов — мой отец жив благодаря моей бабушке и матери. Это одно из обвинений, которые обычно делают лидеру УНИТА — расовые преследования. С другой стороны, «у Агуштинью Нето в его ближайшем окружении было много метисов». Почему? «Потому что он был очень нужен метисам. УНИТА и ФНЛА никогда не благоволили к смешанным расам. Учитывая положение, в котором пребывали метисы, у Лусио Лара (Lúcio Lara) [основателя МПЛА] и других не было шанса подвергнуть цензуре шаги, которые предпринимал Нето и которые были неправильными. Революционная группа Нито Алвиша была одной из самых черных, самых темнокожих. Эту тенденцию создала сама МПЛА во имя самосохранения и собственной безопасности».

По ее мнению, МПЛА, находящаяся у власти с 1975 года, стремилась к тому, чтобы не существовало никакого расового или племенного разделения, то есть хотела достичь того, «что было не под силу многим — поддержания этого баланса», продолжает она. «МПЛА имеет широкую поддержку, даже со стороны метисов, благодаря сохраняемому ею равновесию. У нас есть белые генералы. Важно, чтобы на стороне МПЛА также были метисы и чернокожие, таким образом можно избежать политики, способной нанести вред той или иной стороне».

Более чем в 500 километрах от Луанды, в Бенгеле, Франсишку Ражгаду (Francisco Rasgado) рассказывает нам, что 27 мая потерял трех братьев. Это высокий крепкого сложения человек, он носит одежду защитного цвета, как у военных. Его голос звучит внушительно, серьезно и размеренно. У него в доме есть целая стена, посвященная памяти братьев, их лица, даты рождения и смерти можно увидеть в нише своеобразного «амфитеатра», который мог бы служить сценой для концертов.

Огромная парадная лестница спускается к морю насыщенного зеленого цвета, через несколько месяцев здесь у пляжа также будет джаз-бар. С песочного цвета конструкции на нас смотрят знаменитые джазмены — черные и белые лица — жирным шрифтом написано «джаз-клуб Ражгаду». Его дом все время полон гостей.

Мы сидим на балконе, когда один из наших собеседников, владелец газеты ChelaPress, комментирует, что «в колониальные времена роль португальцев состояла в том, чтобы разделять и властвовать», потому и были созданы различные расовые слои, при которых метисы «чувствовали себя выше чернокожих».

Родом из семьи приближенных к колониальной администрации, «что позволило ему не чувствовать [расизм] на собственной шкуре в такой же мере, как люди, отстоящие от нее далеко», Франсишку Ражгаду — один из тех, кто утверждает, что Лусио Лара стал бы президентом, «если бы не вопрос расы».

В отношении событий 27 мая он уверен, что переворот был направлен против мулатов. «Эти люди, под предлогом собственной вовлеченности в переворот, воспользовались возможностью, чтобы уничтожить своих противников».

Франсишку Ражгаду полагает, что и сегодня «меньшинства продолжают доминировать на основе расового вопроса». И приводит в качестве примера военное командование, где «преобладают мулаты».

В нескольких сотнях метров от дома Франсишку Ражгаду писатель Дарио де Мело (Dário de Melo) проводит свой анализ МПЛА и расовой проблемы в ангольской политике. Мы в доме его племянника, и в бассейне купаются его внучатая племянница и ее сын.

Однажды в интервью писатель рассказал о намерении создать книгу о «том, как трудно быть белым в МПЛА»: «Потому что тот, кто хочет, но не может получить место, прибегает к расизму. Расизм является культурой, которая передается из поколения в поколение. Когда наступила независимость, всех без разбора — будь ты белым, темно-синим или розовым — принимала именно МПЛА. УНИТА — нет. МПЛА, на самом деле находившаяся в состоянии раздробленности, принимала всех. Пока шла война, все было хорошо, не возникало никаких проблем, МПЛА была партией белых и мулатов». Но с тех пор положение изменилось.

Однако за пределами политики складывается обратная ситуация, считает он, поскольку белому по-прежнему легче вращаться в ангольском обществе, если он работает в частной компании, это правда. При условии, что «он не затрагивает политических аспектов». Разница в заработках продолжает наблюдаться даже на уровне неформальной экономики — он говорит, что платит чернокожему рабочему меньше, чем заплатил бы белому просто потому, что последний потребует более высокую зарплату, и потому, что в Анголе на самом деле не так уж много белых домашних работников.

В некотором смысле, общество по-прежнему предоставляет привилегии белым, уверяет он. Потому что «в Анголе большую роль играет то, из какой семьи происходит человек», а у белого «за плечами нет никакой семьи». «Поезжайте в Луанду и посмотрите — это одна сплошная семья».

Дарио де Мело родился в Бенгеле, живет в Луанде, но имеет двойное гражданство — Анголы и Португалии. «Когда мне было девять лет, я получил удостоверение личности, где моя раса называлась евро-африканской. Потом эту графу убрали», — вспоминает он. Между тем до недавнего времени, с 2000 по 2008 год, в ангольском удостоверении личности фигурировала информация о расовой принадлежности, но эту графу подвергали столь ожесточенной критике, что в конечном итоге она была отменена.

Его отец, родом из Гувейи в Португалии, по профессии парикмахер, открывший парикмахерскую в Бенгеле, прибыл в Анголу «примерно в 1920 году на корабле, подвалы которого кишели проститутками». «Это была земля приговоренных, Ангола была колонизирована осужденными… Но они приезжали сюда и должны были вести себя как подобает их собственной расой, иначе их ожидало изгнание».

Дарио жил в Анголе до 12 лет, затем отец отправил его вместе с братьями в Португалию. Несколько лет спустя, в свои 23 года, он вернулся в Анголу и остался здесь работать учителем и школьным инспектором. Время от времени он навещает своего племянника в Бенгеле, на Голубом заливе. Он состоит членом Высшего административного органа для СМИ, его роль состоит в том, чтобы «всегда выражать противоположную позицию», даже несмотря на свою деятельность активиста МПЛА. «Но я — личность независимая».

Ему довелось жить бок о бок с расизмом в колониальный период и на протяжении всей жизни, в то время невозможно было не заметить привилегированное положение белых. «Будучи белокожим, я теоретически оказываюсь более компетентным, чем мой сосед». Он рассказывает эпизод, случившийся в 1965–66 годах и раскрывший ему глаза. «Один из моих сослуживцев, чернокожий инспектор, как-то раз сказал мне: “Дарио, если я иду в отель один, там уже нет свободных номеров, если с тобой — есть”. Тогда-то я и понял, что здесь что-то не так… Все время я заблуждался, думал, что все в порядке, поскольку он был [чернокожим и] моим коллегой [школьным инспектором]».

Колониальный расизм: разделение

Хотя в Анголе расизм не был закреплен на бумаге, как в Южной Африке, где продвижение в обществе или доступ к определенным местам и привилегиям определялись расовым признаком, в основе колонизации лежали расистские предубеждения, вспоминает полковник Жака Жамба (Jaka Jamba), бывший борец за свободу и депутат УНИТА, во времена переходного правительства в 1975 году назначенный Жонашем Савимби (Jonas Savimbi) госсекретарем.

В общих чертах, как отмечает Сержиу Дундау (Sérgio Dundão), колонизация прошла несколько этапов. Сержиу Дундау является молодым преподавателем Высшей Школы социальных наук и международных отношений. Он родился в Анголе в 1987 году, но до 14 лет жил в Португалии. Получивший степень в области политологии и международных отношений в Universidade Nova в Лиссабоне, он примерно год назад вернулся в Луанду, хотя всегда регулярно приезжал в этот город. Сержиу участвует в целом ряде дискуссий на тему расизма в Португалии и состоит в активистском движении «Платформа гетто».

Мы встречаемся в центре Луанды, в Театре Elinga, который ждет неминуемое закрытие — это одно из зданий колониальной эпохи девятнадцатого века, которое в один прекрасный день будет разрушено, чтобы освободить место для новой постройки — участь, ожидающая многие луандские здания того времени: город вечно перестраивается.

«Одно дело — колонизация, проводимая монархией, другое — проводимая Республикой или “Новым государством”, и эти изменения в конечном итоге оказали свое влияние на Анголу. Колониальный режим ввел еще больше ограничений с переходом к Республике, которой в гораздо большей степени свойственен расизм. На первых порах к созиданию ангольской идентичности активно привлекались чернокожие фигуры, но при Нортоне де Матуше (Norton de Matos) это заканчивается, и политика его станет ведущей для режима “Нового государства”: ограниченный доступ к образованию для чернокожих, негры не могут смешиваться с белыми… Для многих историков он является строителем колониальной политики “Нового государства”».

Различия существуют даже между португальцами, родившимися в метрополии, и теми, кто родился уже в колониях, последних окрестили «вторичными португальцами». Само удостоверение личности позволяло проводить границу между португальцами родом из метрополии или с заморских территорий. «У туземцев там даже был изображен хвост, подразумевающий, что данный субъект был животным. Редко кто из белых осмеливался на отношения с чернокожей женщиной. Эта своего рода несправедливость многих приводит к борьбе против режима, [потому что они чувствуют]: «Я друг чернокожего, а он, будучи таковым, не может находиться в тех же местах, где бываю я».

Согласно книге Дугласа Уилера и Рене Пелисье «История Анголы», на протяжении первого столетия португальской оккупации в Анголе проживало не более тысячи европейцев, однако в результате смешанных браков население увеличилось, возник «новый тип ангольца — афро-португальские метисы».

Работорговля превращает Анголу в великую «черную мать», экспортирующую миллионы рабов вплоть до отмены рабства в девятнадцатом веке — оценки здесь сильно варьируются. С 1579 по 1921 год главным правилом была война, добавляют историки. Преобладало «сознательное превосходство белых», основанное «на представлениях о том, что порабощение негров было законным». Предрассудки затем стимулировались тем фактом, что «большинство португальцев принадлежало к низшим социальным слоям Европы — большая часть поселений была основана так называемыми ссыльными португальцами».

Во времена правления маркиза Са-да-Бандейры (Marquês Sá da Bandeira), министра по делам заморских территорий в 1835-1836 годах, ратовавшего за отмену работорговли, проводится политика колониального расширения в Анголе, однако в конце девятнадцатого века занятой и контролируемой была менее чем одна десятая территории страны. Под занавес девятнадцатого столетия значительное число ассимилированных проживало в Луанде, занимая целый ряд должностей, а порой и вступая на важные государственные посты. Некоторые из них стали руководителями отделов колониальной администрации — между 1912 и 1925 годом два мэра Луанды были метисами, а также занимали важные посты в армии. «Девятнадцатый век и первые два десятилетия ХХ века стали эпохой расцвета для ассимилированных в ангольском обществе».

Однако в конце девятнадцатого века у этих людей стали возникать препятствия на пути развития карьеры, а именно ограничения на вхождение в государственную администрацию в первое десятилетие двадцатого века, пока в 1921 году Нортон де Матуш не принимает закон, который разделяет правительство Анголы на европейскую и африканскую ветви, что знаменует для ангольцев «почти полное отступление», таким образом, в 1929 году появляется статус туземца и официально устанавливается политика расовой дискриминации.

Белые не ввязываются в проблемы

Луати Бейрау (Luaty Beirão) приветствует нас в своем доме в Вила Алис, районе, где проживают ангольцы самых разных рас. Мы встречаемся в марте, за несколько месяцев до того, как 33-летнего рэпера и активиста вместе с другими 14 активистами заключают под арест по обвинению в заговоре против президента Жозе Эдуарду душ Сантуша (Луати объявил 36-дневную голодовку и еще не выпущен на свободу). В дверях стоят охранники, следящие за имуществом других соседей, они стоят там просто потому, что такова их уличная стратегическая позиция, поясняет рэпер. Дом принадлежит его бабушке, проводящей время в переездах между Лиссабоном и Луандой.

Луати живет там со своей женой и дочерью. Он вспоминает, как в детстве играл в мяч и слышал такие выражения, как «мулат порабощает массы» или «белый, как камни». Это были «уничижительные определения, которые ребенком ты еще не понимаешь и просто реагируешь, но в контексте прошедших столетий начинаешь осознавать причины этой обиды и уничижительного смысла, придаваемого людям с более светлым оттенком кожи».

Луати рассматривает эту дискриминацию в свете истории: одно из объяснений заключается в том «факте, что экономическая власть была сосредоточена в руках меньшинства, то есть у нас, у белых, у метисов, мулатов, у негодяев», а также в сформировавшемся «представлении о том, что белые мулаты — богачи». И представление это «вовсе не является стопроцентно ошибочным: подавляющее большинство белых по-прежнему обладает экономической силой, между тем оценка эта не до конца справедлива», поскольку состоятельные люди есть и среди чернокожих.

Ввиду новой волны португальской эмиграции в Анголу, с которой в страну прибыли тысячи португальцев, особенно до начала нефтяного кризиса, обострившегося в минувшем году, Луати отмечает плохо замаскированное напряжение, царящее в обществе. «Не все иностранцы приезжают с наилучшими намерениями, и порой достаточно одного мерзавца, чтобы вызвать бурю нетерпимости. Обобщения вызывают особое беспокойство, являясь результатом невежества, но необходимо проводить дискуссии, заставить людей понять, что это отдельные случаи, которые должны рассматриваться соответственно. Если мы как общество окажемся не в состоянии это понять, с определенной тревогой и озабоченностью я предвижу, что это может перерасти во что-то более расистское. В последнее время я особенно остро чувствую это едва замаскированное напряжение, что «белые приезжают, чтобы якобы взять над нами власть, что мы уже прошли через длительную деколонизацию и больше не хотим этих начальников».

На практике, «очень немногие белые ввязываются в политические проблемы в Анголе, — говорит он. — Они знают свое место, умеют держать язык за зубами и, сколько бы у них ни было идей и мыслей, они прекрасно понимают, где им можно и должно высказываться и как далеко они могут зайти, чтобы не ввязываться в неприятности. Случаи, подобные Жозе Патросиниу [из Омунга, в Бенгеле], очень редки». Пример Луати еще более редок.

С самого начала Луати решительно отвергает даваемые ему «кем бы то ни было определения». «Как бы ни воспринимали меня другие, говоря: “Он анголец, но белый”; “он анголец, но имеет двойное гражданство”. Я анголец и отождествляю себя с Анголой, я родился в Анголе, в Африке — следовательно, я африканец. У меня не должно быть комплексов ни из-за этого, ни из-за того, что в конечном итоге сделали мои прадеды — я есть я, и я родился здесь. Я не понимаю, почему я буду в меньшей степени ангольцем по сравнению с человеком, родившимся в том же роддоме, если я белый, а он черный. Я могу взять и в любое время уехать, но чувствую, что мой путь здесь, мое призвание ждет меня здесь, именно здесь я могу быть полезен. Мое сердце бьется здесь».

Во всяком случае, быть белым в Анголе по-прежнему является знаковой темой, замечает он. Сегодня это уже не приводит его в замешательство. «Вот на днях два артиста решили использовать мое имя и в самом начале своего выступления сказали, что я белый анголец, португальско-ангольского происхождения… Недавно, когда я ходил получать водительские права для моей матери, им отчего-то показалось, что я иностранец, и меня, даже не спрашивая, отправили в отдельную очередь. Сегодня я воспринимаю это более естественно и с улыбкой, меня это уже не коробит, главным образом, потому что я понимаю, откуда все это идет. Когда это осознаешь, легче смириться с этим типом насилия».

Ана Клара Герра Маркеш (Ana Clara Guerra-Marques), директор Центра современного танца Анголы, предпочитает давать немедленный отпор и каждый раз, слыша расистский комментарий, отвечает на него. Так, на днях ее обозвали «цветом куриной кожи». Потомок португальцев, Ана Клара принадлежала к привилегированному классу. Ее родители родились в Анголе: мать изучала романскую филологию, отец — инженерное дело, и у Аны Клары, несмотря на то, что она посещала государственную школу, были репетиторы, например, по французскому языку.

Ее родители были связаны с движением за независимость и оказались единственными из группы друзей, кто остался в Анголе после 1975 года. «Мои родители хотели, чтобы мы воспитывались в многонациональной Анголе, — рассказывает она в гостиной семейного дома в Мукулуссу, где живет до сих пор. — В зависимости от цвета кожи с обеих сторон наблюдается дискриминация: как в отношении местных жителей со стороны приезжающих сюда людей, так и в отношении белых. Я часто сталкиваюсь с дискриминацией, хотя являюсь анголкой. Достаточно походить пешком по улице. Часто звучат оскорбления. Я считаю, что всегда следует отвечать, но иногда также нужно понимать, что некоторые реакции естественны. Ангола являлась колонией на протяжении многих столетий, и это естественно, что часть проблем остается нерешенной».

Этот вопрос стоит как внутри, так и за пределами страны, и не только в отношении Аны Клары, но также в отношении ее танцевальной группы, которая, как она считает, «подвергается дискриминации». Когда требуется представить Анголу, приглашаются коллективы народных танцев, которые на самом деле скорее ориентированы на туристов, сетует она. «Однажды я со своей светлокожей коллегой отправилась за границу на один из международных танцевальных фестивалей. Нас должны были забрать. Но до самого заката никто не появлялся. Нас ждали так долго, что наконец решили поинтересоваться, не мы ли это. “А, это вы! А мы ждали двух чернокожих”. Кому будет приятно услышать такое?» В другой раз в Бразилии, в Баия, ее пригласили провести workshop, и один человек из аудитории возмутился по поводу организации мероприятия: «Не понимаю, почему руководство отправляет сюда преподавателя, который даже не представляет Африку или красоту африканских женщин». «Я не стала молчать, мне не страшно, я напрямую ответила этому человеку, что он расист».

Привилегия белых

Если бы не война, сегодня Ангола была бы совершенно другой страной, в том числе с точки зрения расового сожительства, считает журналист Режиналду Силва (Reginaldo Silva), который пишет на эту тему в СМИ, например, в Rede Angola. «Социальная ситуация объясняет более поверхностные реакции, — говорит он. — Если исключить кое-какие повседневные трения, я не думаю, что на этом уровне есть серьезные проблемы. У меня уже были столкновения, меня уже называли мулатом в лицо, но не более… Среди метисов есть те, кто жалуется на чернокожих, а среди чернокожих — те, кто жалуется на метисов. Еще есть у метисов такие родители, которые считают, что женитьба на человеке темной расы не самый лучший выбор. Проблема заключается в масштабе: что же преобладает?»

Если в Анголе не произойдет более справедливое распределение доходов и уменьшение асимметрии и социальных проблем, Режиналду Силва опасается обострения «конфликтов этого типа — между неграми и метисами или неграми, обвиняющими метисов в чем только не».

Иные говорят о фактах расизма чернокожих в отношении белых, однако Сизалтина признается, что с трудом готова принять этот вопрос в подобной интерпретации. Часто, когда речь идет о расизме, появляется типичное: «Ах, но чернокожие тоже расисты». Сизалтина оправдывает свою позицию: «Я понимаю расизм как политическую, экономическую и социальную систему, которая наделяет привилегиями определенную расу в ущерб другим — это система, предназначенная для возвышения конкретной расовой группы. Если мы посмотрим на Анголу как на многорасовое общество — я ее воспринимаю, как негритянскую страну — то мы должны иметь людей различных рас, представленных во всех слоях общества. Но почти невозможно увидеть зунгейру [уличную торговку] со светлой кожей; носильщики, дворники, жители бедных районов — все они с более темной кожей. Это указывает на фаворитизм или определенную практику, которая помогает людям с более светлой кожей занять более высокую нишу в обществе».

С другой стороны, даже в африканской стране с большей готовностью принимают скорее португальских, нежели африканских иммигрантов, а белые иммигранты как правило оказываются предпочтительнее черных, считает она. «Мне это кажется нездоровым, особенно в государстве, боровшемся против империализма, против колониализма, которое было марксистско-ленинским. Все начинается с ассоциации, присущей белому — белый хорошо, черный нет — а заканчивается рабством. На протяжении веков чернокожие узнавали, что черный это плохо. Мятежная дочь — черная, паршивая овца; зависть в хорошем смысле является белой завистью. Ассоциация белого с хорошим, желаемы, определяет образ действий самих людей».

Метис, результат смешения рас, происходившего во время колониального периода, Луати Бейрау признается, что не может назвать это смешение однозначно «хорошим или плохим», потому что в противном случае он бы не родился. «Много раз я спрашивал себя: может быть, я бы предпочел и не рождаться вовсе, может быть, отсутствие колонизации сняло бы значительную часть напряжения? Если бы меня здесь сегодня не было, было бы лучше? Ответить на этот вопрос невозможно, потому что меня бы здесь не было, чтобы на него ответить, и сравнить тоже не представляется никакой возможности, потому что нет пути назад. Эта ситуация из разряда тех, что называют тупиковыми».