Превращается ли российский режим при Владимире Путине в «сумасшедшее государство»?
В нашем доме 1844 года постройки, расположенном в пригороде Вашингтона, округ Колумбия, который мы ласково называем Antebedlam, моя жена и я соблюдаем строгое разделение труда. Когда она готовит, я убираюсь; когда я готовлю, она убирается. Я плачу по счетам; она их в большинстве своем создает. В мои обязанности входит проявлять беспокойство, тогда как в ее — произносить успокаивающие заверения. Она родом из старой Новой Англии, и по своему опыту я знаю, что эти люди весьма скупы на эмоции. Иные из членов ее семьи ведут себя настолько стоически, что могут привести в замешательство даже кубик льда.
Выполнять поставленную передо мною задачу «главного по беспокойствам» не всегда легко. Иногда просто мало что меня может по-настоящему обеспокоить, по крайней мере, ничего нового. Но на днях мне на глаза попалось как раз то, что нужно, и чем больше я об этом думаю, тем больше меня это тревожит. Я беспокоюсь о возможности того, что режим в России при Владимире Путине станет, или, возможно, уже является, «сумасшедшим государством» (crazy state), как его описывал в январе 1980 года в своей монографии израильский ученый Ехецкель Дрор (Yehezkel Dror).
Сумасшедшие государства опасны. Нормальные политики не способны найти общий язык с лидерами, глубоко погруженными в собственные параноидальные теории заговора. Последние, как правило, разжигают войны. Сумасшедшие государства, обладающие ядерным оружием, очевидно, еще более опасны, правда (оставим в стороне Северную Корею!) это все сплошные умозрительные размышления, поскольку сумасшедшей ядерной сверхдержавы не существовало… пока.
Почему я поставил в конце предыдущего параграфа «пока»? Ранее в этом месяце, а если быть точным, 12 января, мой друг Иван Крастев опубликовал в New York Times небольшое эссе под названием «Why Putin Loves Trump» («Почему Путин любит Трампа»). В этой статье Крастев описывает показанный в прошлом месяце на российском государственном телевидении документальный фильм «Миропорядок», который сам называет длящимся более двух часов манифестом. В первом же кадре фильма звучит вопрос: «Владимир Владимирович, война будет?» И оставшаяся часть документального фильма, щедро начиненного, как пишет Крастев, «дипломатами, политическими аналитиками, теоретиками заговора и иностранными государственными деятелями в отставке», пытается дать ответ, который выливается в неявное «да». НАТО и США — «фундаментальные угрозы для будущего России, и, если в ближайшие месяцы ничего не изменится, Большой Войны не миновать».
Как сообщает Крастев, всего несколько дней спустя после выхода фильма Кремль обнародовал новую стратегию национальной безопасности, которая отчетливо и сильно опирается на ядерное оружие. Можно интерпретировать документальный фильм как своего рода ненавязчивую подготовку общественности к принятию этой новой стратегии. Другими словами, можно увидеть здесь чисто манипулятивную пропаганду, а не, как предполагает Крастев, «мощное выражение нынешних умонастроений Кремля», который видит мир «на грани коллапса, хаотичным и опасным, где международные институты, заложники амбиций и заблуждений Запада, не справляются со своими обязанностями». Опять же вполне возможно, что Кремль действительно верит в собственную пропаганду, как утверждает Крастев. Если это так, то нам уже известны случаи, когда перенасыщенный чиновниками высшего уровня реакционный авторитарный режим начинает верить в собственную пустую болтовню — что всего вероятнее. Может быть, Путин на самом деле видит себя праведным популистом глобальных масштабов, противостоящим лицемерию и вычурной постмодернистской морали высокомерного Запада. «Запад может рассуждать о ценностях и принципах, — передает Крастев ход путинских мыслей, — но за всем этим скрывается реальная политика, нацеленная на мировое господство».
«Верит и в то, и в другое, верит и в то, и в другое», — пробормотал я по крайней мере семь или восемь раз, пытаясь выудить из памяти случай такого же сумасшествия на высшем уровне, с которым мне уже приходилось сталкиваться. И вдруг меня осенило: эта склонность к противоречию в рамках теории заговора повторяет с большой степенью точности резкие выпады Йозефа Геббельса, Генриха Гиммлера и Адольфа Гитлера в адрес евреев. Является ли Америка таким же козлом отпущения для Путина, каким евреи были для Гитлера?
Если это так, у нас есть все причины для беспокойства, и вот почему. Когда в высших кругах государственной власти обнаруживается психическое расстройство, связанное с поисками козлов отпущения, можно быть уверенным, что назревает что-то решительно скверное. Джонатан Сакс (Jonathan Sacks) среди прочего так описывает это явление в жирардистском ключе:
«… Особое сочетание теории заговора и замещающей жертвы, участвующих в создании козла отпущения, требует ловкого ментального трюка. Вы должны верить в то, что козел отпущения всемогущ и беспомощен одновременно. Если бы козел отпущения на самом деле обладал силой, он бы не мог больше выполнять свою основную функцию жертвы-насилия-без-риска-возмездия… Но если козла отпущения считать бессильным, тогда его невозможно убедительно представить как причину наших нынешних бед… Одновременное наличие противоречивых верований является верным признаком активного присутствия в культуре механизма козла отпущения» (Jonathan Sacks, Not in God´s Name (Schoken, 2015), p. 76).
Америка при Бараке Обаме идеально этот механизм оттеняет. Да, Соединенные Штаты — это очень мощное государство, достаточно мощное, чтобы унизить русский народ. Но оно также слабо и пассивно, не в состоянии противостоять утверждению российских ценностей. Это запускает механизм, необходимый для того, чтобы синдром козла отпущения сработал: если вам нужно устрашить врага — пожалуйста; если вам нужно представить его слабаком — тоже пожалуйста.
Сакс описывает полный расцвет этого механизма, фактическая цель которого всегда заключается в том, чтобы заблокировать взаимные обвинения и насилие внутри группы в том случае, когда что-то явно идет не так, — как кульминацию процесса, который начинается с дегуманизации потенциального козла отпущения, а затем переходит к виктимизации дискурса о себе самом. Что касается последнего, то послушайте, как Крастев описывает Путина, увиденного им в «Миропорядке»:
«… Фильм ставит под сомнение широко распространенной взгляд на г-на Путина как на хладнокровного реалиста, циника, который не верит ни во что, кроме власти, и проводит свои дни, углубившись в карты и свои банковские выписки. В «Миропорядке» мы наблюдаем Путина — негодующего моралиста, который, подобно европейским популистам и радикалам третьего мира, смотрит на мир через призму унижения и исключения. Близкий советник Путина Владислав Сурков как-то отметил: «Мы похожи на все тех же парней с рабочих окраин, внезапно оказавшихся в деловом квартале города… Обороняемся — только бы не надули. Надуют обязательно, если и дальше будем пятиться и разевать рот».
Наконец, в анализе Сакса для механизма козла отпущения характерен дуализм, коренное разделение мира на добро и зло. Дуализм, ересь этического монотеизма, является условием того, что он называет альтруистическим насилием, которое в свою очередь основано на вере в то, что убивать других людей есть акт самообороны, и что лишенный всего человеческого другой настолько мерзок, что его убийство равносильно служению божеству. В Mein Kampf Гитлер писал, что, истребляя евреев, «я делаю работу Господа». И он на самом деле в это верил. Такую же веру испытывают дуалистические фанатики «Исламского Государства», когда обезглавливают, сжигают или подвергают массовым убийствам своих врагов. Вопрос в том, способен ли Владимир Путин, держащий палец на кнопке спускового устройства, готового запустить по крайней мере 1,9 тысяч ядерных боеголовок в нашем общем направлении, тоже поверить в нечто подобное? Вероятно, более точно вопрос прозвучит так: может ли человек с почти абсолютной властью, но без каких-либо решений в свете резкого упадка своей страны стать узником своей собственной пропаганды?
Я не знаю и не имею представления, как мог бы это узнать. Но подумайте: американцы и русские (и другие, конечно) пережили гонку ядерных вооружений в разгар холодной войны, и, несмотря на ряд опасных ситуаций, большого взрыва не произошло. Не будет ли это иронией судьбы, если сейчас, когда идеологические внутренности прежних дней иссохли и сморщились, а арсенал с обеих сторон значительно сократился в объеме, опасность обмена ядерными ударами окажется намного выше, чем большинство из нас полагает?
В общем, как писал Э. М. Чоран в «Трактате о разложении основ» (1949): «История — это ирония судьбы в движении». Любой студент-историк знает, что это так. И потому, вероятно, наихудшая из мыслимых ироний фактически становится довольно хорошим поводом для пари. Я, именно я этим обеспокоен. Это моя работа. Моя жена? Ха! — ничуть.
