Довелось мне на днях побывать в Берлине на конференции, посвященной сразу двум вещам, о которых даже по отдельности говорить непросто. Первая вещь — это неприятности, сопряженные с сохранением царской власти. А вторая вещь — это неприятности, сопряженные со свержением царской власти.
Одна из главных идей, которую изложил выдающийся исследователь древнегреческой трагедии профессор Мост, звучит примерно так. Расцвет трагедии падает на эпоху афинской демократии, вот почему у всех царей в трагическом спектакле такая незавидная участь. Мало сказать, что они плохо кончают. Мало ли кто плохо кончает. Нет. Они и начинают крайне скверно. На каждом царе лежат обычно аж по два набора тяжких грехов. Один — родовой, совершенный кем-то из предков. А другой — уже собственный, сдобренный лично его дурным нравом или стечением новых обстоятельств. Такая вот антимонархическая пропаганда гремела в демократических Афинах.
Греки даже придумали особое слово, которое вошло потом во все языки мира. Оно объясняет, что именно происходит с человеком, который не только, скажем, назначается царем в силу жизненных обстоятельств, но через какое-то время сам начинает верить в то, что он — настоящий царь. В один прекрасный день такой царь вдруг осознает, что и царем-то он не стал, а родился! Что иначе и быть не могло, ибо сама природная надобность этого потребовала — и получила царя! Этот самый момент в греческом языке называют словом «гюбрис». В обыденной жизни этим словом обозначали похоть, которая охватывает, например, осла перед удалой кобылой.
Производным от этой похоти в жизни животных являются так называемые гибриды, или ублюдки. Но когда говорят о «гибрисе» царя, обычно имеют в виду некоторое помутнение рассудка, сопровождаемое обычно в других отношениях вполне нормальными поступками и словами.
Так вот, от греческих трагиков до Шекспира, а потом и далее везде, все цари поразительным образом похожи друг на друга: рано или поздно они по какому-то закону должны были уверовать в собственную непогрешимость, в собственное величие, в собственную способность преодолеть любую трудность.
У засидевшихся на троне вера в чудо, которое привело их на престол, встает в полный рост под конец их правления. В тот самый момент, когда, казалось бы, контроль над ситуацией потерян, средства растрачены, союзники разгромлены, денег становится все меньше, а враги стали сплоченнее и злее, они верят в свою звезду, в наполеоновские «сто дней» и черт знает, во что еще.
Беда обычно в том, что царь делит это ожидание чуда со своими влюбленными подданными. Так,соратники Гитлера ждали чудесной победы над врагами даже уже в те месяцы и недели, когда союзническая авиация бомбила Гамбург, Берлин и Дрезден. Сами гитлеровские генералы, сидевшие с ним в ставке, ухитрялись верить, что фюрер что-нибудь обязательно придумает. В это верили и мальчишки-самоубийцы, исполнявшие последний приказ фюрера.
Кто хочет чуда, просит бога.
Им адресовано стихотворение Антона Ивановича Дельвига, друга Пушкина и тоже веселого поэта:
Однажды бог, восстав от сна,
Курил сигару у окна
И, чтоб заняться чем от скуки.
Трубу взял в творческие руки;
Глядит и видит: вдалеке
Земля вертится в уголке.
«Чтоб для нее я двинул ногу,
Черт побери меня, ей-богу!
О человеки всех цветов! —
Сказал, зевая, Саваоф, —
Мне самому смотреть забавно,
Как вами управляют славно.
Но бесит лишь меня одно:
Я дал вам девок и вино,
А вы, безмозглые пигмеи,
Колотите друг друга в шеи
И славите потом меня
Под гром картечного огня.
Я не люблю войны тревогу,
Черт побери меня, ей-богу!
Меж вами карлики-цари
Себе воздвигли алтари,
И думают они, буффоны,
Что я надел на них короны
И право дал душить людей.
Я в том не виноват, ей-ей!
Но я уйму их понемногу,
Черт побери меня, ей-богу!»
(Добрый бог. Беранже в переложении Антона Дельвига, 1821)
Самое поразительное в истории царя, ощутившего себя царем, — абсолютно одинаково развивающийся сюжет, в котором перед глазами изумленной публики появляется гибрид царя и бога, помесь, так сказать, царя небесного и земного владыки. Легковерие людей, наблюдающих разложение собственного государства, волшебным образом усиливается.
В русском языке есть такое выражение, обычно употребляемое, когда говорят о человеке, взявшем под свой контроль какую-нибудь контору, автобазу, город или губернию. Говорят, что такой там — «царь и бог». Вроде и участие бога в делах губернии не наблюдается, и царя уже сто лет как в России свергли и убили, а все же речение остается. Цепкая штука — язык.
Но и создающая иллюзии. Опасные особенно для «царя и бога».
Всякий раз получается совершенно одинаковая, как некоторые сейчас выражаются, «шняга». Самые что ни на есть верующие в своего «царя и бога» выводят его во двор и подвергают самой что ни на есть жестокой казни. Ладно бы какие-нибудь инопланетяне это делали. Так нет же — свои, первые любовники! Как сказал товарищ Берия, увидав лежащего на покрытом ковром диванчике товарища Сталина, «тиран мертв».
Сами «цари» видят тут, понятное дело, «измену». И даже воспитывают свое окружение и удаленные от дворца ширнармассы в духе ненависти к «врагам народа» и «предателям родины». Во времена товарища Сталина в людей встроили даже специальное речевое устройство, которое называлось «самокритикой» и «разоружением перед партией». Это устройство научило каждого и себя самого подозревать в возможном предательстве. Однако испытания его затянулись: люди научились мастерски справляться с отправкой на тот свет соседей, коллег и близких родственников.Но тут Сталин издох, ценный навык захирел, и следующее поколение успешно разобрало свое «великое государство» на куски.
Когда у «царя» совсем переклинивает мозги, он, известное дело, готовится в «боги». Это как раз случилось с Агамемноном перед закланием. Потом многократно повторялось с римскими императорами, а уж от английского Ричарда Второго до российского Николая Второго — нет числа убедительных примеров.
Без счета изводили своих царей обиженные подданные. С особым цинизмом — тех, которые последние свои сроки на божью помощь рассчитывали. Но трудно рассчитывать на того, в которого сам не веришь. Вот и бог из «Подражания Беранже» Антона Дельвига подтверждает:
Попы мне честь воздать хотят,
Мне ладан под носом курят,
Страшат вас светопреставленьем
И ада грозного мученьем.
Не слушайте вы их вранья,
Отец всем добрым детям я;
По смерти муки не страшитесь,
Любите, пейте, веселитесь…
Но с вами я заговорюсь…
Прощайте! Гладкого боюсь!
Коль в рай ему я дам дорогу,
Черт побери меня, ей-богу!
Думаешь, сам гладкий и юркий, спрятаться в кубинском сэндвиче? Как бы нет так — сожрут еще скорей. Ибо такова уж участь царя, уверовавшего в свое царство.
