Двадцатое марта особый день календаря. И поскольку кроме нас с вами никто его не отметит, давайте уж отдадим ему этот долг. Тем более, что и слово календарь означало поначалу долговую книгу.
Так что же случилось ровно 2060 лет назад, за 13 дней до апрельских календ в 710 год от основания Рима? В этот день обнародовали завещание Цезаря. Можно сказать, что это — официальное начало Римской империи, довольно карикатурный конец наследницы которой мы наблюдаем в совсем другой части света.
Почему удачный заговор против Цезаря обернулся глобальным поражением, и республиканским свободам, которые так воспевал Цицерон, римляне предпочли добровольное рабство? На этот простой вопрос есть ответы исторические, а есть — психологические. Последние интереснее, потому что у нас есть отличная возможность проверить их достоверность и сотни лет спустя. Они действуют так, как будто никаких двух тысяч лет и не было. Да и помощники у нас отличные — от Тацита до Этьена Боэси.
Так вот, добровольное рабство, говорят нам древние, начинается с ощущения братства. Вернее — младшего братства при старшем брате. Еще в баснословные времена Гиппократа было известно, что люди, признававшие владычество старшего брата, утрачивают важнейшие навыки свободных людей: они разучиваются обрабатывать землю и стараются всеми силами откосить от армии. Последнее им удается плохо, поэтому в боях армии тиранов несут обычно совершенно непропорциональные потери. И даже если выигрывают войну, то воспользоваться ее плодами не могут. Трусость и расслабленность появляются первыми.
Интересно, что страхом заражает своих подданных сам правитель. Поскольку он понимает механизм собственной власти, то старается окружить себя все более ничтожными людишками. Но тут наступает момент, когда избыточное холуйство может привести к неожиданным последствиям. Собственно говоря, сама гибкость человеческих существ, вообще говоря, не способных ни на какое сопротивление государю, начинает внушать правителю ужас. — Черт побери, — может подумать такой правитель, — но если они с такой легкостью предупреждают любую глупость, которая даже не успела вырваться из моих уст, на что же еще они могут быть способны?! И вот этот тип начинает испытывать терпение и лояльность своих подданных. Начинает с близких, но постепенно мечтает добраться до всех.
Конечно, разложить сразу всех очень трудно. Но можно. Еще Геродот рассказывал, как Кир сломил сопротивление лидийцев. Захватив Сарды, он велел открыть в городе бордели, теле- и плесиостудии, т. е. такие, в которых можно было и самому поучаствовать, и такие, где можно издали посматривать да подсматривать, как там народ развлекается. Таковы были первые кинотеатры, где простонародье с упоением наблюдало за чужими телодвижениями, а потом повторяло их в своих, так сказать, триклиниях.
Вообще для умелого совращения всех достаточно совратить несколько видных граждан, ранее не замеченных в низости. Что далеко ходить. Как получилось, например, что семьи солдат, убитых на какой-нибудь не объявленной и явно преступной войне, т. е. на такой войне, о которой сами ее организаторы знают, что она не что иное, как преступление, — как получилось, что вдовы, отцы и матери убитых молчат о своих убитых в тряпочку? На этот вопрос уже две тысячи лет назад был готовый ответ: дай бедняку похлебку на грош, заставь тех, у кого есть что отнять, объявить тебя светочем народного благоденствия, и чернь отречется от своих детей и родителей. А уж унизившись до последней степени, эти людишки готовы будут перегрызть глотку любому, кто осмелится уличить их в скотстве и добровольном рабстве.
Одураченное быдло просто обязано сочинить для себя простую и надежную легенду, и тут ему на помощь приходят мастеровитые скульпторы и поэты, архитекторы и музыканты, теле- и плесиоведущие. Под шум веселья и рычание гордости можно перенести все что угодно.
И тут вступает в силу самое неприятное свойство добровольного рабства. Беда в том, что люди, расписавшиеся в своем бессилии отвоевать свободу, приучают себя к мысли, что сама эта хваленая свобода — чистейшая иллюзия, фикция, вымысел злонамеренных смутьянов. Не будь их, не выступай эта мерзкая «оппа», как называют в наших богомерзких широтах оппозицию, и тирания была бы не такой противной, и войны черт-те где не приходилось бы вести, и остальной мир смотрел бы на нас не как на слабоумных, не почитающих божеских и человеческих законов, а как на людей во всех отношениях достойных.
Цицерон, скажем прямо, предупреждал своих сограждан, когда те были еще согражданами, а не подданными божественных цезарей, что дело плохо кончится. Но никто не хотел слушать этого зануду. И вот результат. Во-первых, для самих цезарей. Во-вторых, для простодушных мудрецов-прихлебателей при своих владыках.
Посмотрите на Сенеку. На этого стоика. На этого философа, пережившего двух императоров, но казненного самым близким ему — воспитанником Нероном. Ложное величие, отделившись от человека, начинает красиво плясать на костях. Отравившую мужа убьет облагодетельствованный сын. При содействии философа, который таким образом отблагодарил Агриппину за возвращение из ссылки.
Драма добровольного рабства состоит, получается, даже не в том, что рано или поздно яд или кинжал оборвет жизнь монарха. Драма в том, что источник опасности всегда находится внутри. В самом близком окружении. Сакраментальный вопрос, заданный Цезарем Бруту, могли бы повторить все убитые впоследствии. Как должен был изумиться Домициан, получив удар в живот от вернейшего Стефана, да еще и собственным кинжалом. А сын Марка Аврелия Коммод, сперва отравленный любовницей Марцией, а потом задушенный спарринг-партнером по греко-римской борьбе, которого звали прелестным именем Нарцисс? А Каракалла, убитый по приказу Макрина, тоже объявленного императором, но не продержавшегося и года?
Почему же история никого ничему не учит? А все из-за него, из-за препротивного добровольного рабства.
Николай Степанович Гумилев сто лет назад отправил Валерию Брюсову, наставлявшему юного поэта в трудной работе стихослагателя, свой цикл стихотворений, посвященный Каракалле, отцеубийце и братоубийце, сожительствовавшему с матерью и нашедшему ужасный конец от рук наемного убийцы. Может быть, на самом-то деле эти стихи были посвящены вовсе и не Каракалле, а самому Брюсову. Но и в этом своем качестве они объясняют кое-что из того, в чем так трудно себе признаться и верному холопу, и царствующей особе.
Призрак какой-то неведомой силы,
Ты ль, указавший законы судьбе,
Ты ль, император, во мраке могилы
Хочешь, чтоб я говорил о тебе?
Горе мне! Я не трибун, не сенатор,
Я только бедный бродячий певец,
И для чего, для чего, император,
Ты на меня возлагаешь венец?
Заперты мне все богатые двери,
И мои бедные сказки-стихи
Слушают только бездомные звери
Да на высоких горах пастухи.
Руки мои безнадежно повисли,
Тайные думы мои смущены…
Мне ли воспеть твои тонкие мысли?
Мне ли воспеть твои знойные сны?
Старый хитон мой изодран и черен,
Очи не зорки, и голос мой слаб,
Но ты сказал, и я буду покорен,
О император, я верный твой раб…
Завершается цикл Гумилева стихотворением «Крокодил», объясняющим, может быть, отчего так сладостно жить в добровольном рабстве, любуясь его прекрасными плодами, теми изумрудными крокодилами, превращения в которых требует от нас монарх.
Мореплаватель Павзаний
С берегов далеких Нила
В Рим привез и шкуры ланей,
И египетские ткани,
И большого крокодила.
Это было в дни безумных
Извращений Каракаллы.
Бог веселых и бездумных
Изукрасил цепью шумных
Толп причудливые скалы.
Беспечально с ночью споря,
Солнце в море уходило,
И в пурпуровом уборе
Император стал у моря,
Чтобы встретить крокодила.
И утонченного слуги,
В мире странного скитальцы
Становились друг за друга,
Поднимая в знак испуга
Изукрашенные пальцы.
И какой-то сказкой чудной,
Чуждый людям и природе,
Крокодил блистал у судна
Чешуею изумрудной
На серебряной подводе.
Как же боязно, как неприятно, как опасно, должно быть, уходить из этого мира, где тебя развлекает «чуждый людям и природе» хладнокровный, но такой изумрудный зверь…
