Российский писатель, публицист, представитель московского концептуализма Лев Рубинштейн рассказал о поддержке Надежды Савченко, механизме сопротивления власти и о том, считает ли он себя диссидентом.
Deutsche Welle: Вы выступаете в поддержку Надежды Савченко, раньше защищали Pussy Riot и «болотников». Насколько тяжело публично говорить о поддержке тех, кого считают «национальными предателями»?
Лев Рубинштейн: Да, поддерживаю, как могу, и для меня здесь нет вопросов. Понимаете, я вырос в СССР, и меня мнение власти никогда, мягко говоря, не интересовало. Как и их мое мнение, кстати говоря. Тут всегда было обоюдное согласие. Поэтому что значит тяжело? Я об этом совершенно не думаю, так как считаю это долгом.
— Получали ли вы угрозы, и если да, то от кого?
— Прямые — пока нет. Есть, конечно, комментарии разного рода в «Фейсбуке», но я к ним серьезно не отношусь.
— Вы говорили, что во время Советского Союза вы ощущали себя меньшинством. Можно ли также сказать о сегодняшнем дне?
— Да, я думаю, что каждый человек, который выбрал путь творчества и критического анализа, всегда будет находиться в меньшинстве. Это не новость, вообще говоря. Скажу неполиткорректную вещь, но умных всегда меньше, чем неумных. Это никому не обидно, это, так сказать, закон. Мне всегда нравилось примыкать к умным.
— Изменилось ли меньшинство со времен Советского Союза?
— Тогда оно было в большей степени капсулировано, окуклено. Сейчас больше возможностей говорить для большей аудитории, например, в интернете. В те годы все, что говорилось, было исключительно в своем кругу. В наше время меньшинство количественно больше, но оно все равно то же самое меньшинство.
— Как писательская деятельность помогала и помогает вам сопротивляться?
— Она не помогает сопротивляться, она и есть механизм сопротивления. Я не умею быть революционером. Мне кажется, что единственное, что я умею, — это писать. Скажем так, у меня это лучше всего получается.
Вообще я никогда не стеснялся говорить. В начале 90-х у меня был единственный в моей жизни соблазн отождествить себя с государством, то есть сказать без кавычек «мое государство». До и после всегда существовала дистанция. В начале 90-х мне нравилось ходить голосовать, это было сильное внутреннее ощущение, а сейчас мне просто все равно.
— Что произошло? Из-за чего возникла дистанция?
— Когда началась первая чеченская война, пошло насилие, и та власть, которую я поддерживал, пошла на поводу у силовиков. С этого момента началось отчуждение. А с нулевых годов, когда ушел Ельцин, дистанция стала неимоверно большая.
— Что должно сейчас произойти для того, чтобы дистанция между вами и государством стала меньше?
— На сегодняшний день я не представляю, что может произойти. Мне кажется, что в нынешней ситуации переломить ситуацию мирным путем необычайно трудно.
— Считается, что большая литература рождается как раз в условиях несвободы. Значит, нынешнее время — благо для литературы?
— Я не согласен с этим тезисом. Во-первых, есть разные уровни несвободы. Принято считать, что в России расцвет культуры был при Николае I, когда свободы было немного, но зато были Пушкин, Гоголь, Лермонтов. Но вспомним их судьбы. Этот древний мазохистический русский взгляд.
— Считаете ли вы себя диссидентом?
— Не хотелось бы. Мне ближе понятие нонконформиста, я сознательно дистанцируюсь от мейнстрима. Диссиденты жили и творили с осознанием того, что их могут посадить или выслать. Я многих знал и поддерживал, но выбрал другой путь.
— Какая угроза сегодня существует для нонконформистов?
— Если власть захочет ввести тотальный полицейский режим, а он и так уже достаточно полицейский, то они могут начать массовые репрессии. Но я в это не верю. Они действуют хаотически и, надо сказать, панически. Если вы наблюдаете за тем, что происходит, то можно заметить, что у них нет уверенности в своей силе. Вот сидит циклоп в темноте и пытается поймать кого-то, иногда попадает, иногда мимо. Я думаю, что они там в ужасе и панике, потому что во время Советского Союза была идеология. Она была поганая, но она была, и они ею занимались непрерывно. Это была целая армия идеологов. Сейчас у нас нет идеологии. Президент сказал, что наша национальная идея — это патриотизм. Но что это за идеология? «Крым наш»? Это блатная идеология.
Нашу идеологию никто не может сформулировать, потому ее нет. «Схвати и беги» — вот их идеология, которая не выдерживает никого вопроса, она соскакивает в мифологическое сознание. Вы спросите: «А что вы подразумеваете под словом «родина»? А в ответ человек лишь искренне закипит злобой.
