Дожить до восьмидесяти лет не является особой заслугой. В наши дни этого может добиться любой, кто не слишком изматывал свой организм спиртным, табаком и наркотиками. Но, возможно, это хороший повод для того, чтобы сделать остановку в пути и оглянуться назад.
Бросая взгляд в прошлое, я вижу множество историй, которые мне рассказали, которые я пережил сам, придумал и написал. Наиболее древние — это, конечно, те, которые мне рассказывали в Кочабамбе (Cochabamba) бабушка Кармен и моя мама, чтобы я лучше ел и не заболел туберкулезом.
Туберкулез был в то время самым настоящим бедствием, каким впоследствии стал СПИД, на которого медицина сейчас тоже нашла управу. Но время от времени вспыхивают эпидемии, подобные средневековым, которые опустошают Африку, как бы напоминая нам о том, что полностью похоронить прошлое невозможно: мы несем его на своих плечах, нравится нам это или нет.
За свою долгую жизнь я повстречал много интересных людей, но никто из них так глубоко не запечатлелся в моей памяти, как ряд литературных героев, которых время, вместо того, чтобы стереть, делает все более яркими. Например, из своего детства в Кочабамбе я гораздо больше помню Гильермо и его дедушку, трех мушкетеров, которых в действительности было четверо — Д’Артаньян, Атос, Портос и Арамис, — Ностардамуса, его сына и Лагардера (Lagardère), чем своих товарищей по учебе в воскресной школе, где на уроках брата Юстиниана я научился читать (как же это было здорово!).
Нечто подобное происходит со мной, когда я вспоминаю свое отрочество в Пьюре (Piura) и Лиме. Именно там в моем сознании запечатлелся образ Жана Вальжана, главного героя «Отверженных», чья трагическая история (многолетнее тюремное заключение за кражу буханки хлеба) вызвала во мне глубочайшее негодование. Не могут забыть и благородство Жизора, героя романа «Удел человеческий», который отдал свой мышьяк двум юношам, дрожащим от страха перед тем, что их бросят живыми в печь, и сам принял эту лютую смерть. Его поступок до и сейчас столь сильно воздействует на мое сознание, как будто я только что прочитал эту потрясающую книгу.
Трудно передать ту радость, глубину переживаний и полета воображения, которые мне дали —и продолжают давать — хорошие книги. Ничто не умиротворяет меня, когда я раздражен, и не поднимает дух, когда я нахожусь в унынии, как хорошая книга, в том числе и повторное ее прочтение. Я все еще помню то завораживающее восхищение, которое испытывал, читая произведения Фолкнера, рассказы Борхеса (Borges) и Кортасара (Cortázar), искрящуюся вселенную Толстого, приключения Дон Кихота, очерки Сартра (Sartre), Камю (Camus), Эдмунда Вильсона (Edmund Wilson), в особенности его выдающуюся книгу очерков «На Финляндский вокзал», которую я прочитал от корки до корки по крайней мере три раза. То же самое я мог бы сказать о сагах Бальзака, Диккенса, Золя, Достоевского, о трудном интеллектуальном вызове, который представляли собой произведения Пруста (Proust) и Джойса (Joyce), хотя я так и не смог прочитать его не поддающиеся пониманию произведение «Поминки по Финнегану».
Стремление стать писателем в Перу в 50-е годы, где я вырос и открыл в себе это призвание, было похоже на безумие. Наверное, мне бы это не удалось без помощи некоторых щедрых людей, таких как дядюшка Лучо и дедушка Педро, а уже позже, в Испании, без участия Карлоса Барраля (Carlos Barral), сделавшего все возможное и невозможное, чтобы обойти цензуры франкистской цензуры и опубликовать «Город и псы». Не могу не упомянуть в этой связи и Кармен Балселлс, предпринявшей самоотверженные усилия для того, чтобы мои книги были переведены и продавались, а я бы смог (мне это всегда казалось невозможным) жить писательским трудом. Я этого добился и до сих поражаюсь тому, что могу жить, делая то, что мне больше всего нравится, то, за что я сам готов был заплатить: писать и читать.
Уже все сказано об этом загадочном ремесле, заключающемся в том, чтобы придумывать истории и при помощи слов закручивать их таким образом, чтобы они были похожи на правду и заставили читателей плакать и смеяться, страдать от радости и радоваться от страданий. Одним словом, жить лучше и дольше благодаря литературе.
Я написал свои первые рассказы, когда мне было 15 лет, то есть как минимум 65 лет тому назад. И этот процесс по-прежнему мне кажется немного загадочным, неуправляемым, таинственным, уходящим своими корнями в глубины подсознания. Почему существует определенный опыт —услышанный, пережитый или прочитанный-, который неожиданно подсказывает мне некую историю, которая настоятельно требует своего воплощения на бумаге? Я никогда не смогу сказать, почему некоторые эпизоды из жизни непременно становятся основой для написания рассказа, вызывая у меня беспокойство и душевное волнение, которое удается погасить лишь по мере того, как рассказ ложится на бумагу. Это всегда сопровождается неожиданностями, непредвиденными отклонениями, как будто некий сплетник передает мне слухи, пришедшие из некоей неведомой области духа, освобождаясь затем от своего мнимого автора и начиная жить собственной жизнью. Писать художественную литературу — довольно странное, но захватывающее и неоценимое занятие, в ходе которого человек многое узнает о самом себе и иногда даже пугается, сталкиваясь с призраками и привидениями, возникающими из лабиринтов собственного сознания и превращающимися в литературных героев.
«Писать — значит жить», — сказал Флобер и был прав. Пишут не для того, чтобы жить, хотя писательский труд и может стать источником средств к существованию. Скорее, живут для того, чтобы писать, потому что писатель по призванию будет продолжать писать, даже если у него будет мало читателей, или он станет жертвой такой чудовищной несправедливости, которую испытал Лампедуза (Lampedusa), чье великолепное произведение «Леопард», лучший итальянский роман XX века и один из самых утонченных и изысканных за всю историю человечества, был отвергнут семью издателями, а он сам так и умер, считая, что не состоялся как литератор. История литературы изобилует подобными несправедливостями. Достаточно вспомнить, что первую Нобелевскую премию по литературе шведские академики дали второразрядному писателю Сюлли Прюдому (Sully Prudhomme), а не такому видному автору как Лев Толстой.
Наверное, когда человеку исполнилось восемьдесят лет, говорить о будущем выглядит чересчур оптимистичным. И все же я решусь сделать прогноз по поводу самого себя. Не знаю, что со мной произойдет, но в одном я точно уверен: если только меня не подведет рассудок, то весь остаток своей жизни я буду упорно читать и писать.
