Меня пригласили выступить перед российской еврейской аудиторией. Было холодно, смешно и грустно.
Одно из преимуществ в профессии комика (помимо возможности отведать блюда в залах торжеств еще до того, как их подадут гостям на стол) — это заграничные гастроли. Это бывает нечасто, но всякий раз такая поездка — настоящий праздник. Ты быстро собираешь небольшую сумку, берешь длиннющий список подарков, всем своим видом показываешь жене, как тебе не хочется ехать, и исчезаешь за дверью, пока она не осознала, что ты оставил ее на три дня одну с двумя дочками, собакой и мигренью, которая скоро начнется.
Потом садишься в такси и говоришь, куда ехать, в какую из еврейских общин — в бурлящем Нью-Йорке, в изнеженном Майами или, как в моем случае, в холодной Москве. Ладно, чего уж там, папа всегда говорил, что дареному коню в зубы не смотрят. Даже если конь с трудом говорит на иврите и требует проводить выступление перед обедающей публикой, потому что «так лучше для атмосферы».
После четырехчасового полета, в течение которого стюардессы трижды будили нас, чтобы дать поесть, дважды, чтобы дать попить, и один раз, чтобы отправить пописать («Что значит — не хотите? Все равно сходите, потому что при посадке будет нельзя»), самолет сел в Москве. «Не так уж и холодно, напрасно нас пугали», — сказал я продюсеру, когда мы выходили из теплого аэропорта на ледяную улицу. Через минуту я убежал обратно в тепло, бросился на пол и сказал, что никуда отсюда не пойду.
Вскоре я привык. Точнее, продюсер погрузил меня с чемоданами на тележку и вытащил из терминала. Мы поехали в отель.
Уже в тот момент я обратил внимание на два явления, сопровождавшие меня на протяжении гастролей в Москве. Во-первых, русские считают, что в мире есть только один язык — русский. Вывески только на русском, водители такси говорят только по-русски, даже работники аэропорта, которых вы тоже наверняка встречали, отрицают факт существования других языков.
Второе явление — некое чувство тревоги. Всякий раз, гуляя по городу, я ощущал какую-то серую тень, висящую над красивыми зданиями и сияющими магазинами. Странное облако нервозности, которое трудно объяснить, но нельзя не заметить.
Ближе к вечеру нам прислали «сопровождающего»: большого и улыбчивого бывшего израильтянина. Он должен был отвезти нас на концерт и обратно в отель, и вообще заботиться, чтобы наше пребывание было «приятным» в городе, который не может поставить на своей визитке слово «приятный».
По прибытию на концерт меня ждал приятный сюрприз. Аудитория состояла из бывших и будущих израильских пар, хорошо владевших ивритом и разбиравшихся в происходящем в Израиле. Шутки по поводу текущих событий, даже того, что произошло в тот же день, вызывали смех и местную версию аплодисментов — поднятие бокалов.
Было так здорово, что я не хотел уходить со сцены, кроме одного момента, когда, увлекшись выступлением, я позволил себе пошутить про Путина. В зале воцарилась неловкая тишина, нарушаемая лишь отдельными сдавленными смешками и жужжанием ламп дневного света. Видимо, то, что я почувствовал в воздухе, было не нервозностью, а страхом, подумалось мне. И я быстро начал шутить на другие темы в надежде, что тишину нарушит новый звон бокалов.
После выступления, которое на самом деле оказалось отличным, сопровождающий предложил свозить нас в ресторан. Было уже поздно, но мы согласились. В конце концов, когда я в следующий раз попаду в Москву? (Думаю, когда меня еще раз пригласят)
Выйдя на улицу, где было еще холоднее, чем днем, если это вообще возможно, мы встретили ночную Москву. Повсюду яркие огни, дорогие автомобили, местные красавицы и современная музыка.
Сопровождающий привел нас к выбранному им ресторану. Холодный взгляд администраторши (впрочем, ничего удивительного, она стояла на улице) показал, что мы оделись точно так, как нужно для работы посудомойкой. Короткие переговоры, банкнота перешла из рук в руки, и мы уже сидели на лучшем месте возле огромного аквариума. К моему изумлению оказалось, что посетитель может попросить официанта подать ему любого из обитателей аквариума. Я выбрал рыбу.
На следующее утро мы вышли подышать воздухом, то есть, купить подарки для злых домашних. Москва переполнена торговыми центрами, и мы пошли в тот, где подешевле. Он находится во впечатляющем здании под землей. Так глубоко, что, спустись мы еще на пять-шесть ступенек, оказались бы Израиле безо всякого перелета.
Между покупками и жутким обедом в местном KFC (знал бы владелец международной сети, что вытворяют здесь от его имени, наверняка потащил бы управляющего в Гаагский трибунал) я обратил внимание, что за все время пребывание в городе не видел никого из местных, кто бы улыбался. Ни на улице, ни в ресторане, ни в магазине, ни где бы то ни было еще. Странно, подумал я, когда мы выходили из торгового центра, и как раз начался дождь.
Вечером, поджидая такси в аэропорт, мы сидели в баре отеля. Сопровождающий пришел попрощаться. Мы выпили по рюмке водки, как здесь принято отмечать расставание, встречу, радость и наступление нового часа.
После третей рюмки я осмелился спросить по поводу тревоги, ощущаемой, даже когда снаружи все чисто и красиво. Он улыбнулся мне и поднял стакан с напитком. «За свободу!» — Сказал он, и я понял все. Это облако, парящее над городом и отражающимся в глазах его жителей, это не страх и не нервозность. Это тоска. Тоска древнего города, за свою долгую жизнь видевшего все, кроме свободы.
«За свободу!» — ответил я, и мы опустошили стаканы одним длинным глотком.
