Писатель Даниил Гранин выступил в петербургском музее современного искусства «Эрарта». Гранин — писатель-фронтовик, автор знаменитой «Блокадной книги», написанной в соавторстве с Алесем Адамовичем, можно сказать, один из немногих писателей, которым в советское время было позволено говорить о блокаде — после «ленинградского дела», после разгрома Музея блокады Ленинграда, который теперь тщетно пытаются собрать по кусочкам.
Гранин не исчерпывается темой войны — известны его романы «Картина» о борьбе героя за сохранение исторической памяти в его небольшом городке, «Зубр» о выдающемся ученом Тимофееве-Ресовском, бурный интерес вызвал его роман об ученых «Иду на грозу», по которому сегодня собираются делать уже третью экранизацию. Гранин стар и знаменит, хотя у него нет того праведного ореола, который осенял чело иных знаменитых старцев — того же Дмитрия Лихачева. Известно, например, что Гранин в свое время выступал с осуждением Солженицына, заявлял о том, что суд слишком мягко обошелся с Бродским. Но вряд ли теперь найдутся охотники бросить в него камень — и в силу его возраста, и в силу разных заслуг, и в силу того, наконец, что, с одной стороны, слишком трудно найти советского писателя, не замешанного ни в чем подобном, а с другой — слишком легко произносить слова осуждения, не будучи испытанным Великим Страхом, сопротивляться которому могут не многие.
Военная тема для вечера в «Эрарте» была обозначена как обсуждение книги «Мой лейтенант» — «книги-вызова для многих чиновников и тех, кто создает фальшивый культ войны».
— Даниил Александрович, война отгремела так давно, и, казалось бы, вы уже написали о ней в своей «Блокадной книге» — почему вы решили обратиться к этой теме еще раз?
— Победа превратилась в казенный праздник, который становится чем дальше, тем холоднее. А ведь еще жива горячая память о войне — в семьях, вдовах, внуках, правнуках. Я был очень рад, когда эта память вдруг вспыхнула на спонтанной, искренней демонстрации «Бессмертного полка».
— Только «Единая Россия» эту идею немедленно приватизировала, и все стало формально, бюджетников, школьников опять сгоняли на «мероприятие».
— Да у нас всегда все хапает какая-нибудь «Россия», партия. Начальники хотят все себе захватить для рейтинга, для престижа, у нас же рейтинг в стране — главное действующее лицо. А кроме того, у меня с годами появился долг перед моими однополчанами, большинство из которых не знали, что мы победим. Они умирали в 41–42-м, когда немцы подступили к Москве, к Ленинграду, заняли большую часть центральной России, и положение казалось безнадежным, да и мне тоже. Они погибали без ощущения победы, они не узнали о ней. И мне хотелось рассказать им о том, как мы победили, это было мистическое ощущение. И я стал писать о своей войне, о тяжелой войне, которая во многом еще жива.
— У вас в «Моем лейтенанте» есть такой персонаж, Подрезов, который отчаянно погибает, встав в окопе во весь рост, а он из осужденных, и потом ваш молодой герой доказывает, что он действительно погиб как герой, ему не верят, он его выгораживает, и в конце концов видит заметку в газете, мало похожую на то, что происходило в действительности. То есть вы вскрываете механизм создания мифов о войне, создания лжи о войне. Почему вам это было так важно?
— Это происходило на моих глазах. Мы думали, что это ложь во спасение — про 28 панфиловцев, про Матросова, что это как-то поможет воодушевить людей, ободрить, ведь тогда цеплялись за соломинку. Это сложный вопрос — может быть, какую-то роль это и сыграло в свое время. Тогда не думали, что ложь когда-то откроется и наступит разочарование. Героев и подвиги придумывали, чтобы преодолеть отчаяние.
— А ведь недостатка в настоящих подвигах не было, но почему-то часто реальность просто переиначивали, как в случае с «забытым героем», водрузившим флаг на рейхстаг, Михаилом Мининым, которому Сталин, можно сказать, запретил этот подвиг, назначив на его место других и тем самым сломав ему жизнь — тот просто спился от горя. Зачем это было?
— Не знаю. Войну, как всякое большое событие, все старались присваивать, использовать — и сейчас стараются. Но все-таки, хотя много есть претензий к памяти о войне, то, что мы победили, — это чудо, и его, как всякое чудо, объяснить невозможно. Это как с войной 1812 года, ведь Пушкин тоже не мог объяснить, почему мы тогда победили, и сказал: а может, это русский Бог… Что же касается присвоения войны, то это делают не только наши. У меня была в Германии встреча с бывшим канцлером Германии Гельмутом Шмидтом, очень дружественно настроенным к России. Я его спросил: «Гельмут, почему вы проиграли войну? Ведь у вас было и вооружение лучше, и генералы, и танки, и авиация — все у вас было». И он ответил: «Потому что американцы вступили в войну». Меня поразил этот ответ. Он был очень большой патриот, очень хороший немец, и мне показалось, что он, как и большинство немцев сегодня, не хотят признать, что они проиграли войну России. Им сподручнее считать, что они проиграли потому, что Америка вступила — такая мощная и богатая страна. А у России, у которой по всем параметрам все было похуже, они должны были выиграть, и ведь такие огромные территории уже заняли. Ан нет, проиграли. Потому что — об этом Пушкин очень точно сказал — наступило остервенение народа.
— О войне многие писали, но вот если сравнить вашу книгу и, допустим, Астафьева «Проклятые и убитые», то книга Астафьева намного мрачнее и отчаяннее. «Мой лейтенант» все-таки светлее, вы находите в себе силы для улыбки, как в том эпизоде, например, где немецкий солдат, случайно упавший в русский окоп, выпрыгивает из него к своим с нечеловеческой силой, так что немцы и русские потом от смеха до конца дня не стреляют друг в друга. Откуда вы берете силы для таких улыбок посреди ужасов войны, что вам помогает? И много ли таких вещей на войне?
— Помогает, наверное, характер. А на войне, да, такого много. Знаете, Церковь правильно говорит, что уныние — большой грех, уныние губит человека. И люди это инстинктивно чувствуют.
— И все-таки что было для вас самым тяжелым на войне?
— Прежде всего непереносимое, позорное чувство при отступлении. То есть это было бегство, мы даже не отступали, а просто драпали, потеряв всякий стыд, особенно в 41-м.
— У вас есть описание того, как вы приходите домой в Ленинград с чувством того, что все пропало.
— Да, это было.
— А что вам помогло не только выжить, но и сохранить жизнелюбие?
— Выжить помогло остервенение, то самое, о котором Пушкин говорил. Когда я вернулся с войны уцелевшим, я понял, что это чудо, и что всю свою следующую жизнь, большую или маленькую, я получил в подарок, ведь почти все мои однополчане погибли, особенно в 41-м году. А я получил новую бесплатную жизнь. Как я уцелел, непонятно, ведь я был в 41–42-м на передовой, когда были особенно большие потери. Ну, не я один выжил, конечно, у меня осталось несколько фронтовых друзей, и они все получили в подарок от судьбы жизнелюбие. Они все жили, а кто-то еще живет с ощущением подарка, непонятно, за что и как полученного. Но какое это счастье им выпало — жить, работать и помнить о погибших друзьях.
— Астафьева я уже упоминала, а как вы относитесь к воспоминаниям о войне Николая Никулина, Эдуарда Кочергина?
— У Никулина очень хорошая, честная книга. И Светлана Алексиевич мне нравится, все, что она писала, она писала на фактическом материале. Другое дело, что иногда при этом получается то, что не очень нравится нашей критике, особенно казенной, ну и что? Это нормально. И Кочергин — это тоже очень хорошая литература, очень талантливый человек.
— Даниил Александрович, как вы считаете, о чем мы сегодня должны больше заботиться, говоря о войне, о победе: о празднике или о горе, о гигантских жертвах?
— Я думаю, так вопрос ставить нельзя. Победа далась кровью, мучениями всего народа, не только солдат. Мы должны не только помнить, но и быть благодарны, должны понимать, что победа далась слишком дорогой ценой. Поэтому не только нельзя отдавать ее американцам и все такое, это понятно, но еще надо понимать, что все принесенные жертвы, все лишения требуют результатов. Должны быть плоды — для людей, для потомков, в виде спокойной и обеспеченной жизни. Мы победители, и мы не имеем права жить хуже, чем побежденные, а мы живем хуже. Мы всегда очень плохо относились к человеку — расправлялись с ним, расстреливали, сколько невинных людей сидело в лагерях, особенно во время Большого террора. Но речь идет о другом. Вот осуждают Булата Окуджаву за то, что он сказал «мы за ценой не постоим». Но это действительно так было — тогда, в то время, и это было оправданно. Но сегодня мы не имеем никакого права не считаться с лишениями людей, с тем, что у нас столько бедняков и такой разрыв между бедными и богатыми.
— В анонсе вашего вечера были заявлены две темы — война и наука. Конечно, в какой-то степени они связаны. Война не перестает нас волновать, а от науки напрямую зависит наша жизнь, и это нас тоже волнует, особенно сейчас, когда после реформы Академии наук, которую многие называют разгромом, существование целых научных школ у нас под вопросом. Вот и ваша книга «Иду на грозу» снова зазвучала актуально. Вы видите этому объяснения?
— Я не знаю, опять хотят снимать большой фильм по этой книге. Может быть, хотят поднять престиж научной работы, показать прелесть, поэзию занятия наукой, поисков, драмы идей и прочего. После выхода в свет этого романа я не раз встречал людей, которые мне рассказывали, как он на них подействовал, как они под его влиянием выбирали профессию, шли в науку, становились инженерами. Меня это очень радовало, ведь я этот роман стал писать именно для этого. Я хотел в те годы привлечь души и сердца людей к научному творчеству. Об этом в русской литературе вообще очень мало написано, тема эта была практически девственной. А мне хотелось написать, какая прелесть работа ученого, сколько в ней драматизма, как происходят открытия, какие муки творчества испытывают научные работники, из чего состоит жизнь ученого. Он ведь живет в будущем, в том времени, когда еще не осуществились его открытия, его надежды. Приходя домой, он как бы возвращается в прошлое. Ученый мне представлялся особым существом — бескорыстным, все делавшим для науки. Понятно, это была моя личная романтика, с годами я отрезвел, увидел, что и в науке есть свои безобразия, своя корысть, но это было потом. А тогда была романтика полетов в грозу — я летал с учеными, мы искали грозу, это было страшно. Я прошел войну и думал, что уже ничего не боюсь, но когда самолет начинало трясти, рядом сверкала молния, все это было красиво, как театральная постановка, но очень опасно. Книга выдержала около 30 изданий и до сих пор живет.
— Все-таки ваш бескорыстный герой терпит фиаско. Может быть, стоило бы ему задуматься о материальной стороне: что может ему дать наука?
— Да, об этом нужно говорить. В мое время ученые работали бескорыстно, теперь это уже не так, время изменилось. С другой стороны, когда Фарадей делал свои опыты, и одна дама спросила его, какой в этом прок, какой будет результат, он ответил ей: когда рождается ребенок, вы можете сказать, какой будет результат? Это так и осталось до сегодняшнего дня — настоящие ученые не задаются этим вопросом. Сейчас фигура ученого опять стала востребованной, потому что ничего не получится у нас без науки.
— Но смотрите, сейчас молодежь в науку почти не идет, большинство уезжает, с образованием беда — неужели опять надежда на один энтузиазм? Получится у нас вообще что-нибудь?
— Не знаю. С одной стороны, разгром науки вроде бы зашел слишком далеко, а, с другой — может, еще и удастся что-то сделать.
На традиционный вопрос о творческих планах Даниил Гранин только хитро посмеивается, раскрывать их решительно отказывается, но дает понять, что работает над новой вещью и надеется ее завершить. Во всяком случае, пожилой писатель продолжает работать за своим письменным столом и признается, что, как и раньше, получает от этого удовольствие.
