Жанр того, что я сочиняю сейчас для OpenDemocracy, довольно сложно обозначить на русском языке. Это наверняка не «статья», и уж тем более не «публицистическая статья». Скорее — «эссе», а еще точнее — «колонка» в классическом европейском смысле этого слова. Так как пишу я на русском, но для международного издания, то велико искушение поговорить и о самом жанре, и о том, как он бытует в западной и русской традиции — иными словами, поговорить об истории и содержании профессии «колумниста».
Три условия
«Колонка» имеет чисто типографское происхождение. С появлением регулярной прессы в XVIII веке возникла возможность создать устойчивую схему размещения тех или иных материалов в той или иной газете или журнале.
Сначала для удобства чтения газетный текст делился на столбцы (это еще до XVIII столетия), затем стало понятно, что если столбец отгородить специальным интервалом и выделить специальным шрифтом, то появляется нечто вроде специальной рубрики. Специальная рубрика в периодической печати должна быть регулярной. Регулярной не только по газетному формату, но еще и по автору. Так впервые возникает неразрывная связь между постоянным местом на странице и постоянным автором, связь, которая, в конце концов, и создала жанр «колонки». И неважно даже, что сегодня страница чаще всего электронная.
Если с издательской точки зрения тут все ясно — достаточно бегло прочитать историю газетного дела — то вот с «постоянным авторами» сюжет более интересный.
Ведь для того, чтобы таковые появились, нужны сразу несколько условий. Условие первое: постоянный автор должен быть известен читателю. Соответственно, это условие стало выполнимым лишь с появлением «Республики словесности» (Respublica literaria) — так называли в том же XVIII веке воображаемую совокупность пишущих и публикующихся на нескольких европейских языках. Это была не просто группа людей, формально объединенная по формальному принципу. «Республика словесности» — социальная и культурная категория, в нее, на самом деле, по умолчанию попадали далеко не все, а только те, кто так или иначе разделял общую повестку дня. Эта повестка дня была «просвещенческой» и исходила из представления об общественном благе — пусть подобное представление никоим образом не отражалось в писаниях конкретного автора.
Представление об общественном благе было своего рода горизонтом, с которым граждане «республики словесности» себя соотносили — даже те, кто готов был отправить на виселицу людей, использующих слова «республика» или «общественное благо». С другой стороны, сложно отнести к этой «республике» большинство церковных писателей того времени, даже самых лучших, если их интересовали исключительно вопросы теологические или канонического права. А вот какой-нибудь автор водевилей и дешевых площадных памфлетов вполне мог получить воображаемый членский билет.
Я столь подробно остановился на «Республике словесности» не из-за пристрастия к историческим декоративным завитушкам. Дело в том, что «республика» создала возможность для появления множества современных медийных жанров, в том числе и «колонки». Главное содержательное условие «колонки» — то, что она как-то соотносит себя с представлением об общественном благе, даже если это колонка сплетен или рецептов. Голые селфи Ким Кардашьян или спор о том, как лучше сделать салат с авокадо — это имеет смысл только в контексте этических, эстетических и идеологических представлений общества. Собственно, в контексте «общественного блага».
Итак, перед нами два условия существования профессии колумниста — известность и общественная повестка дня. Добавим сюда третье, экономическое, то есть, попросту деньги. Действительно, хотя бы чуть-чуть разбогатеть честным трудом в нашем мире практически невозможно. Поддерживать свое существование — да. Заработать деньги, чтобы о них потом не особенно думать — нет. Дальше распространяться на этот счет не буду, каждый из читателей может окинуть печальным взглядом свою жизнь и принять мой тезис безо всяких доказательств. Ситуация стала еще более болезненной после кризиса 2008-го, который поставил под вопрос способность многих даже удерживаться на финансовом плаву. Но меня здесь занимает судьба собственной профессии — литератора, man of letters.
Более того, в газетах тогда печатали беллетристику; именно так, глава за главой были опубликованы «Три мушкетера». Я помню, как лет 20 назад все простил русской околочерносотенной газете «Новое время» (той, что издавал Александр Суворин), когда листая в библиотеке ее выпуски конца XIX века, наткнулся на напечатанный там рассказ Чехова. Чеховская проза обеззаразила ксенофобскую дрянь нововременских публицистов.
Изобретение жанра
Да, они принялись писать для газет — беллетристы, драматурги и даже поэты. Плюс всегда существовал разряд — на мой взгляд, самый интересный — который всегда балансировал между жанрами: эссеисты.
С момента изобретения этого типа письма Мишелем Монтенем, опубликовавшим в 1580 году книгу под названием «Essais» (что на русский довольно остроумно перевели как «Опыты»), литераторов нашей (именно «нашей», ибо автор этих строк относит себя именно к этой категории сочинителей) разновидности становилось все больше. Хотя по сравнению с «просто писателями» и «поэтами» их ничтожно мало.
Некоторые, конечно, сочетали эссеистику с иными жанрами, как Свифт, Руссо, Честертон, Борхес, Флэнн О’Брайен, Джордж Оруэлл, Ролан Барт, Андрей Синявский или Андрей Битов, но есть и чистокровные эссеисты, так сказать, беспримесные. И главный Бог Эссеистики, конечно, Томас Де Куинси, автор нашумевшей «Исповеди англичанина-опиомана», неутомимый сочинитель эссе обо всем на свете, от истории монголов до политэкономии, от преступления как произведения искусства до искусства наблюдать за жизнью из окна дилижанса.
Несмотря на тяжкую зависимость от настойки опия (зависимость имела две составные части — зависимость от самого опия и зависимость от разбавленного виски, в котором он разводил опий), де Куинси прожил долгую жизнь, зарабатывая исключительно сочинением текстов для разных изданий, прежде всего, для знаменитого «Эдинбургского ревью». Собрание его сочинений составляет дюжину томов самого утонченного качества.
В каком-то смысле, Де Куинси — отец всех современных колумнистов на свете, хотя, кажется, не сочинил ни одной, собственно, «колонки». Он придумал ту позицию, ту точку, с которой колумнист обозревает мир и исходя из которой он пишет.
Это позиция неглупого начитанного человека, которому есть что сообщить окружающим. Он не ученый, упаси боже. Настоящий колумнист и не журналист в современном смысле этого слова — хотя множество современных колонок пишут именно журналисты.
Журналист «информирует» и (крайней редко, на самом деле) «анализирует». Колумнист — «рассуждает»; именно это обстоятельство делает его привлекательным (или, наоборот, кого-то отталкивает). Он рассуждает от своего имени, не загрязняя себя использованием невыносимого общественного, политического, национального или религиозного «мы». Колумнист может сказать «мы — собиратели марок», или «мы — любители аргентинского красного сухого из мальбека», или, как я только что сделал, чисто формально: «мы — представители такой-то литературной профессии». Этим он отличается от «публициста», который заботливо печется об общественном благе и все время куда-то призывает.
Публицист — опытная проститутка, продающая предметы общего пользования. Эссеист — случайный собеседник в библиотеке, кафе или на парковой скамейке. Не всякий настоящий эссеист — колумнист, но всякий настоящий колумнист — эссеист. «Колонка» — продукт европейской культуры Нового времени, получившей крещение под холодным душем протестантского индивидуализма.
Но вернемся к деньгам. Их роль очень важна. Именно за ними писатели потянулись в прессу, а пресса, в свою очередь, предложила им печатное место под названием «колонка». Союз был заключен к обоюдному удовольствию — известный литератор украшал своим именем издание, прибавляя ему популярности, популярное издание придавало известности литератору. Читатель платил и читал, писатель писал и зарабатывал, издание публиковало и тоже зарабатывало.
Все это, с некоторыми изменениями, продолжалось и в прошлом веке — и даже в начале нынешнего. Ни падение популярности «бумажной прессы», ни развитие радио и телевидения глубоко не изменило ситуации. Более того, и радио, и телевидение позаимствовало жанр колонки, превратив его в специальные авторские рубрики. Нет, жанр, как таковой, был уничтожен Сетью.
Смерть рассуждения
Нет-нет, дорогой читатель, тебя вовсе не ждет ворчание старомодного писаки по поводу расплодившихся без меры блогеров. Ничего такого. Просто нужно обозначить тот момент, который мы переживаем.
А он состоит в том, что если в мире несколько десятков, если не сотен миллионов человек публично высказывают свое мнение по разным поводам, если не существует никаких механизмов редакторской, эстетической, этической, смысловой фильтрации этих мнений, если ценность того или иного мнения определяется количеством прочитавших и заценивших, то жанр под названием «колонка» мертв. Ведь суть его была в том, что в определенном издании выделяется специальное место для специального человека, который будет здесь регулярно излагать свои соображения по неким специальным поводам. Не «мнение», а именно «рассуждение», исходящее, прежде всего, из соображений логики и здравого смысла.
Это мнение будет подкреплено реальными фактами, которые, как предполагается, неизвестны читателю. И, как мы уже говорили выше, жанр «колонки» может существовать лишь имея в виду «общественное благо», пусть даже и отрицая (или пытаясь игнорировать) его.
Сегодня поменялось все. Факты любой невежда берет в Википедии — и никого не интересует то, что это (без сомнения, великое) начинание является всего лишь всемирной общественной инициативой, а не настоящей энциклопедией.
Рассуждения не интересуют никого; глобализированный мир сходит с ума по эмоциям, оставив ratio естественным наукам и бухгалтерам. Главный лозунг современности — express yourself! Получается, что людям, которые не уверены в существовании Self, которые не привыкли что-либо express за рамками банальных приличий, и которые сомневаются в том, что хотят лицезреть самовыражение всех, без разбора, окружающих, в этой «современности» этим людям делать нечего. Ну и писать им незачем. И читать их тоже ни к чему, — ибо sapienti sat, а другим все равно. Девять лет назад для меня это было неочевидно. Сейчас — нет более ясной истины, нежели эта.
Есть здесь еще одна сторона — национально-культурная. Я принадлежу русскому языку и русской литературе, в которой жанр эссеистики — за небольшим, но важным исключением — отсутствует. Так сложилось, ничего не попишешь. Зато русская словесность уже полтора столетия омывается потоками воспаленной публицистики; производство и потребление публицистики — главный ритуал повседневности образованной русской публики. Он позволяет сомкнуть ряды своих, определить чужих, почувствовать направление общего движения — и всегда быть в воображаемом строю.
Без места для дискуссий
Причины этой особенности общеизвестны. Прежде всего — отсутствие возможности обсуждать общественно-политические вопросы в течение около пятидесяти лет, от момента, когда такой разговор полутайно начался.
Я имею в виду эпоху между диким приговором Радищеву из-за публикации его «Путешествия из Петербурга в Москву» до объявления Чаадаева сумасшедшим за публикацию первого «Философического письма» (впрочем, и еще потом около 20 лет, вплоть до цензурной реформы Александра Второго). Запрет на публичную дискуссию вовсе не означал отсутствия таковой. Она велась. Прежде всего, в салонах, там, куда цензоров либо не пускали ввиду их низкого происхождения, либо сами цензоры в этих салонах обсуждали политику и состояние общества (как это было в случае Петра Вяземского и некоторых иных). Цензор из высшего общества, входя в салон, менял мундир бюрократа на приличествующий этому собранию костюм. Подобное бытование разговора на общественно-политические темы, конечно, не устраивало тех, кто не был вхож в подобные места — да и вообще не верил в то, что просвещенные вельможи, наболтавшись, примутся за дело.
Таких недовольных было большинство. Они создавали кружки, где спорили до хрипоты, они же «нагружали» свои сочинения ненужными для любовных и житейских сюжетов беллетристики и стихов темами и намеками. Это утяжелило русскую словесность, лишило ее пушкинского и лермонтовского шика, несколько французского. Зато сделало ее объемной — и, в конце концов, обеспечило ей всемирную славу. Мейнстрим русской литературы был торжествующе общественно-ангажированным, но вот маргинальным жанрам, вроде эссе, не повезло. Когда же Александр Второй «разрешил» публицистику на важные темы, плотину прорвало — и любое персональное высказывание вдалеке от общественно-политической поляны попросту не замечалось, а то и презиралось. В том или ином виде вся эта история повторилась в Советском Союзе, только с более трагическими последствиями для жертв цензуры. Наконец, сейчас мы наблюдаем третий — технологически более продвинутый, но уже совершенно пародийный — акт этой драмы. Надеюсь, последний.
Конечно, есть и иные причины. Особенности русской, а потом советской, а потом российской прессы, ее неразвитость и отсутствие языка общественной дискуссии как такового. Отсутствие настоящей политики, которая выражается сегодня в отсутствии настоящих политических партий. Традиционное недоверие русской культуры к индивидуальному ответственному высказыванию, причину которого следует искать во всем вышеперечисленном. Все это не значит, что перед нами карма или проклятие. Любую ситуацию можно изменить. Было бы желание — и воля, конечно.
Автору этого текста не повезло — он никогда не мог и не хотел читать/сочинять публицистику. Оттого пришлось — будто одинокому любителю велосипедов в стране, где привыкли ездить на машинах и никогда не слыхали об этих верных двухколесных друзьях человека — самому изобретать велосипед. Я знаю, что другие кулибины в моей культуре есть. Иногда мы случайно сталкиваемся на боковых улицах жизни, подальше от шумных площадей, где выступают неистовые ораторы, обмениваемся понимающими взглядами и разъезжаемся по своим делам, на своих причудливых, кособоких самодельных бициклах.
