Сегодня, просматривая посты моих друзей в ленте новостей в Facebook, я прихожу к грустному выводу: сторонников мира, по крайней мере, в виртуальной реальности, становится значительно меньше, чем тех, кто хочет войны. И в этот водоворот засасывает людей, которые, как мне казалось, никогда не симпатизировали виртуальным «ястребам».
Война как предчувствие
В странах Балтии отношения между коренными народами и нацменьшинствами всегда были если не напряженными, то по крайней мере разделенными — даже во времена СССР местные и «приезжие» держались друг от друга на почтительном расстоянии, но при этом, как не парадоксально, неплохо ладили. Бывший премьер-министр Латвии Андрис Берзиньш как-то признал в разговоре, что национализм, который появился в республике после обретения независимости, был во многом спровоцирован политиками. «Обратите внимание, что на Балканах, например, политики говорят о мире и дружбе, а люди убивают друг друга. У нас же политики обычно говорят о национальных проблемах, но люди при этом неплохо уживаются вместе», — сказал он. При этом он признал, что де-факто в республике двухобщинное общество. Это интересный феномен.
И претензии друг к другу русскоязычные и представители коренных народов Латвии и Эстонии высказывают в основном в Интернете. Конфликты на этнической почве с применением насилия в этих республиках если и случаются, то крайне редко. В Литве, где процент русскоязычных крайне мал, эта проблема вообще практически не стоит.
В латышском обществе присутствие почти 40% русскоязычного населения принято объяснять последствиями оккупации. Большинство местных русских действительно прибыли в Латвию во времена СССР, чтобы работать на заводах, строительных объектах, в научной сфере. Однако значительная часть — около 20% русскоязычных — жили в республике и до Второй мировой войны.
Деление на «свой — чужой» во многом и объясняет отсутствие сплоченного общества. Русскоязычные, латыши и эстонцы отмечают разные праздники, читают разные газеты и смотрят разные телеканалы. Одни считают День Победы великим праздником, другие — вторым началом советской оккупации.
Поскольку латвийское правительство за годы независимости так и не сумело наладить диалог с русскоязычной частью населения, у многих возникло чувство отчужденности. Разделение жителей страны на граждан и неграждан проходило по этническому принципу. Людей, по сути, поделили на два сорта — и это при том, что многие родились в этой стране.
На помощь пришли российские телеканалы — они предложили местным русским другую повестку.
«Путин может и ведет себя агрессивно, но он говорит слова, которые хочет слышать среднестатистический русский человек — о том, что мы нация, что мы сильные, что нам есть чем гордиться», — объяснял популярность российского лидера у местного населения один мой знакомый из Кенгарагса — одного из самых русских районов латвийской столицы.
При этом большинство местных русских в России или не бывали, или бывают там не чаще раза в год. Им не приходится сталкиваться с проблемами этой страны напрямую, они видят ее с парадного входа, а телевидение создает иллюзию «идеальной страны». Латвия, не сумевшая привить этим людям чувство причастности, на этом фоне очевидно проигрывает. Аналогичная история происходит и в Эстонии.
Счастье Латвии в том, что здесь живут спокойные люди — отношения между двумя крупнейшими общинами никогда не выходили за рамки. Однако ситуация изменилась после действий России в Крыму и конфликта в Донбассе — отношение к происходящему очень сильно поляризовало местное население. До конфликтов не дошло, но напряжение в воздухе стало ощущаться сильнее.
Претензии стран Балтии к СССР имеют основания, но жажда реванша, которая, безусловно, до сих пор присутствует у многих национальных политиков этих стран, ведет к тому, что и другая сторона теперь надеется отыграться. В такой ситуации говорить о сплочении общества уже практически бесполезно, самое главное — удержать существующий баланс, не дать этому противостоянию выйти за пределы интернет-чатов. Политики же делают все для того, чтобы подогреть ситуацию. Так происходит почти везде — время «голубей» в политике осталось в прошлом, на Олимп взлетели «ястребы». Помните этих хрестоматийных генералов в голливудских фильмах, которые настоятельно рекомендуют президенту нанести ядерный удар, не важно, по кому? Сегодня — их время.
Один из латвийских журналистов после участия в торжествах в честь Дня Победы написал о том, что у него осталось тревожное предчувствие: если следующие лет шесть будет мир, то, можно считать, уже повезло.
Страх потеряли
Люди начали забывать о войне — сменились поколения, свидетелей ужасов Второй мировой с каждым годом остается все меньше. Фронтовое поколение уходит в историю, а с каждым следующим теряется связующая ниточка: война становится чем-то одновременно далеким и в то же время, как это ни печально, красивым, как слащавые фильмы Федора Бондарчука, где у защитников Сталинграда — маникюр и голливудская улыбка.
Уже выросло поколение, многие из представителей которого ни разу не общались с живыми ветеранами. Для части из них война — это потенциальное приключение, романтическая история, подобие компьютерной игры.
Однажды во время командировки в Центральную Европу я оказался в автобусе с одним молодым человеком из Латвии. Он был одет в военную форму российской армии. Путь был длинным, и у нас завязался разговор.
— Ты в армии служил?— спросил я у него.
— Нет.
— А форма откуда?
— Купил у знакомых.
— А надел зачем, если не служил?
— Ну, это же прикольно…
— А почему форма российская, если сам из Латвии?
— Я — русский!
Позже выяснилось, что парень мечтает попасть на войну, потому что там, по его мнению, человек «познает себя». Люди, которые бывали на поле боя, говорят, что война — это самое гадкое, что может случиться с человеком. Однако мой новый знакомый пытался объяснить, что есть существенная разница: если ты напал — это одно, а если на тебя — совсем другое. «Воевать за правое дело всегда легче!» — с уверенностью заявил он.
Этот разговор у нас случился за несколько лет до украинских событий. Иначе я обязательно спросил бы у своего попутчика, как он относится к этой истории. Мне кажется, я знаю в общих чертах, что он мне ответил бы, но было бы интересно услышать аргументацию.
— Война — дело молодых, лекарство против морщин, — решил заполнить образовавшуюся в разговоре паузу мой собеседник, процитировав строчку из песни Виктора Цоя «Звезда по имени Солнце».
— Вряд ли это лекарство кому-то придется по душе, — усмехнулся я.
— О чем ты?— удивился он.
— Ну, ты же Цоя вспомнил, про лекарство против морщин.
— А, да просто слова прикольные, — беззаботно ответил мой попутчик.
Похоже, он до конца так и не понял, что означает эта фраза. Не знаю, что с ним стало в итоге, но очень надеюсь, что он все же не решился «попробовать войну на вкус».
Один мой знакомый военный летчик, который воевал в Афганистане и участвовал в конфликтах, «которых никогда не было», где-то в Африке, признался, что героизм на войне — это иллюзия. Ты все время в грязи, тебя все ненавидят, а твои бомбы убивают далеко не всегда только тех, с кем ты воюешь. «В войне отвратительно буквально все», — говорил он.
Хлеб как индикатор
Прививка от войны, которая досталась нам в наследство от людей, переживших ее, с каждым годом ослабевает.
Бабушка приучала меня не выбрасывать хлеб. «Делай, что хочешь, скорми голубям на худой конец, но не смей отправлять его в мусорник!», — говорила она. Для нее голод стал самым большим ужасом военного времени и навсегда изменил ее отношение к краюшке хлеба. С этим страхом она прожила всю свою жизнь.
Сомневаюсь, что смогу передать ее завет дальше — своим детям и внукам. Ее отношение к хлебу уже тогда мне, ребенку, было не очень понятно — ведь наша семья никогда не голодала. Конечно, бабушкины рассказы не прошли бесследно. Признаюсь честно, хлеб я выбрасываю, например, когда он заплесневел, но, делая это, чувствую себя не очень комфортно, как будто совершаю что-то неправильное.
Молодому же поколению это отношение совершенно чуждо: хлеб больше не является особенной ценностью, полки набиты продуктами, бери — не хочу.
Этот пример, как мне кажется, хорошо иллюстрирует нынешнюю ситуацию — прошлое забывается, сдерживающий механизм в виде страха ослабевает, уступая главную роль другим чувствам.
С одной стороны, это здорово, потому что мы живем под мирным небом, но с другой, — очевидно, что мы уже не так ценим то, что имеем.
Что говорили наши бабушки и дедушки, прошедшие Вторую мировую? «Лишь бы не было войны». Что можно услышать сегодня от патриотически настроенной молодежи по обе стороны границы? «Мы вам покажем!». Риторика меняется, геополитические перемены при этом играют роль ускорителя, общество становится агрессивнее под натиском этого психологического давления. Ты за белых, я за красных. Линия фронта уже прочерчена в наших головах, а тормозные колодки, которые сдерживают животное желание развязать новую большую бойню, скрипят вовсю.
Мир, как мне кажется, действительно уселся на пороховую бочку — и хотя фитиль еще не подожжен, кажется, что желание это сделать овладевает все большим числом людей, а голоса тех, кто знает, что будет потом, уже не слышны из-за нарастающего боя барабанов…
Или все-таки еще слышны?
