Le Figaro: Почему противостояние Владимира Путина и Запада носит преимущественно идеологический характер?
Матье Слама: Моя мысль в том, что у политического конфликта Европы и США с путинской Россией есть идеологический фон, который вводит в игру два совершенно противоположных мировоззрения. Таким образом, в этом противостоянии на кону стоит нечто большее, чем простой конфликт интересов.
Если послушать Путина, становится ясно, что он сам ставит себя на поле идеологической борьбы. Это стало особенно заметно с 2013 года, когда украинский и сирийский кризисы очень четко обозначили разрыв между Россией и Западом.
В нескольких выступлениях Путин говорил о разрушении традиционных ценностей, национальных обычаев и границ между этносами и культурами, намекая тем самым на западные страны. В то же время он выступал в защиту духовных человеческих ценностей и разнообразия в мире, ценностей традиционной семьи, настоящей человеческой жизни и свободы вероисповедания, апеллируя тем самым к великому российскому философу-консерватору Николаю Бердяеву. Кроме того, в риторике Путина звучат прямые нападки на западные и, в частности, европейские страны. По его словам, евроатлантические государства отказываются от своих основ, хотя их христианские корни формируют фундамент западной цивилизации. Путин использует весьма экспрессивные понятия, такие, как «примитивизм», открыто критикует закон о легализации однополых браков и регулярно обвиняет западные страны в стремлении экспортировать их либеральную модель по всему миру с наплевательским отношением к национальным особенностям стран.
Таким образом, у Путина есть настоящее мировоззрение. Он представляет себя защитником национальных особенностей и традиционных ценностей перед лицом либерального Запада, который забыл о собственных духовных основах. Кроме того, в чем, наверное, главная сила его риторики, он критикует западный универсализм, претензию части мира на право выстраивать по своему образу и подобию все остальное человечество. Так он выступает против западных вмешательств, будь то на Украине или Ближнем Востоке.
Путин говорит тут нечто очень важное. Запад убежден, что его модель, то есть либеральная демократия, неизбежно является будущим всего человечества. Тем не менее в мире есть нации, которые крепко держатся за свои культурные традиции и категорически против «озападнивания»! Это важнейший вопрос, который первым поднял один из величайших мыслителей ХХ века Клод Леви-Стросс (Claude Lévi-Strauss): как сохранить культурные особенности в условиях нарастающей политической, культурной и экономической глобализации? «Громкие заявления о правах человека провозглашают идеал, который слишком часто забывает, что человек самореализуется не в абстрактном человечестве, а в традиционных культурах». Западные демократии без конца превозносят «другого», но делают это лишь для того, чтобы перечеркнуть его инаковость и представить его как родственную душу, то есть лишенную всех своих детерминизмов личность. Либеральный Запад больше не в силах осмыслить и понять культурные различия. Сегодня это прекрасно видно на Ближнем Востоке: мы хвалим Иран за тягу к западноевропейскому образу жизни, а все традиционное воспринимается как варварство, от которого необходимо избавиться. Подобный подход представляет собой смесь непонимания и презрения.
— Через всю вашу книгу красной нитью проходит тема Солженицына. Как он представляет русскую душу?
— Фигура Александра Солженицына представляет интерес с нескольких сторон. Прежде всего потому, что сегодня он странно и несправедливо забыт, хотя является одним из тех немногих интеллектуалов ХХ века, которые не допустили ни единой ошибки в своей политической борьбе. Это достаточно редкий случай, чтобы его подчеркнуть.
Далее, потому что он вызвал большое непонимание на Западе. Его книги «Один день Ивана Денисовича», «В круге первом» и особенно «Архипелаг ГУЛАГ» рассказали всему миру о зверствах советской власти в лагерях, превратив его в главную фигуру интеллектуальной и политической оппозиции советскому режиму. В СССР его назвали предателем, и он был вынужден уехать в Швейцарию, а затем в США. Непонимание, о котором я говорю в моей книге, заключается в следующем: Солженицын выступал против советского режима вовсе не во имя прав человека или «свободного мира». Он отнюдь не выбирал западный лагерь в борьбе с советским. Он был против СССР, потому что считал его власть коррумпированным, материалистическим и жестоким режимом, который не признавал духовную составляющую человека. Он делал это во имя православной веры и великой российской истории.
Именно эта приверженность корням и духовности бытия привела его к резкой критике западной модели. В частности это получило отражение в знаменитой речи перед студентами Гарварда в 1978 году, когда он осудил материализм Запада, губительные последствия его капиталистической модели и, главное, одержимость личными правами в ущерб традиционным ценностям вроде чести, благородства и самопожертвования. Солженицын верил в существование третьего пути, помимо западного либерализма и советского или фашистского тоталитаризма. Третий путь должен опираться на возвращение к корням и самоограничение людей и наций. Мне кажется, сегодня этот посыл как никогда заслуживает, чтобы его услышали.
В книге я отмечаю реакцию Жана Даниэля, который увидел в «Архипелаге» «просвещенный пан-славянизм, странные представления о Средневековье и Святой Руси». Бернар-Анри Леви (Bernard-Henri Lévy)в свою очередь обвинил Солженицына в начале 1990-х годов в защите «обскурантистских» и «популистских идей», формировании «грубого и примитивного» портрета России. Эти слова представляют огромный интерес, потому что, как мне кажется, отражают фундаментальное противостояние двух миров-антиподов. Западные страны не поняли Солженицына просто потому, что говорят с ним на разных языках: они придерживаются риторики личных свобод, а он — традиций и общинного мистицизма. По всей видимости, это противостояние сегодня вновь возрождается на фоне конфликтов путинской России с западными странами. В риторике Путина мне видится множество отсылок к Солженицыну. Именно поэтому мне захотелось сделать его одной из главных тем моей книги.
— Начатая Путиным «консервативная революция» популярна в России? А что насчет других стран?
— Что касается России, никто сегодня не возьмется спорить с тем, что Путина поддерживает подавляющее большинство населения. В одном из своих романов Эмманюэль Каррер (Emmanuel Carrère) выдвинул предположение о том, что успехи Путина объясняются сложившимся у россиян ощущением того, что их унижали после распада советского режима. И что в целом у нас не было права заявлять им, что все эти десятилетия под советским ярмом «были говном». Провал ельцинского «либерализма» тоже сыграл на руку Путину. Как бы то ни было, не стоит сбрасывать со счетов все еще сильную приверженность россиян традиционным ценностям и душе страны. Как писала Элен Каррер д’Анкосс (Hélène Carrère d’Encausse), «сама мысль о том, что вещи могут быть относительными, глубоко ранит россиян». Таким образом, Путин прекрасно вписывается в состояние духа большей части российской общественности.
Особый интерес в моей книге представляет то, что она описывает Путина тем, кто стал своего рода глашатаем консерватизма в мире в целом и в Европе в
— Вы пишете, что четкое представление о концепции святого совершенно необходимо для понимания современной России, которая впитала коммунизм, как промокашка чернила, как отметил Филипп Сегген (Philippe Séguin) в речи 5 мая 1992 года. Существует ли противостояние между «российским мессианством» и «европейским либеральным рационализмом»?
— Я пытаюсь понять фундаментальный идеологический раскол между путинской Россией и Западом. И, как мне кажется, религиозный вопрос является ключевым элементом этого непонимания, по крайней мере, со стороны Европы. Как известно, Путин в своих выступления тесно связывает судьбу российской нации с православной церковью и осуждает вульгарный и примитивный подход светской системы. Это становится одним из главных орудий его идеологической борьбы, а также позволяет укрепить авторитет в собственной стране, где церковь долгое время была основой коллективной нравственности, напоминает Элен Каррер д’Анкосс.
Для иллюстрации противостояния России и Европы в этой сфере я привожу один, как мне кажется, особенно яркий пример: Pussy Riot и Femen. Когда в феврале 2012 года активистки ультрафеминистической рок-группы Pussy Riot исполнили в московском соборе «Богородица, Путина прогони», то натолкнулись на практически единогласное осуждение, а несколько месяцев спустя им дали два года тюрьмы, что вызвало возмущение со стороны европейского руководства. Год спустя во Франции активистки Femen с надписью «Popе no more» ворвались в Собор Парижской Богоматери и устроили вандализм с колоколом, но их всех сразу же отпустили.
Во Франции мы делаем право на богохульство основополагающим, одним из столпов свободы слова, на которую в свою очередь опираются личные свободы. В СМИ защитников богохульства теперь бессчетное множество. Нужно все осквернить и лишить статуса святости. Вопрос Бога стал чем-то отжившим свое, личным
— Путин отстаивает национальный суверенитет в большей степени, чем США и европейские страны?
— Защита национального суверенитета является важнейшей составляющей путинской доктрины. Вот, что он говорил в 2014 году: «Само понятие "национальный суверенитет" для большинства государств стало относительной величиной. По сути, была предложена формула — чем сильнее лояльность единственному центру влияния в мире, тем выше легитимность того или иного правящего режима. (…) Если для ряда европейских стран национальная гордость — давно забытое понятие, а суверенитет — слишком большая роскошь, то для России реальный государственный суверенитет — абсолютно необходимое условие её существования». Речь идет о практически систематическом равнении Европейского Союза на позицию Америки, как это недавно было видно по украинскому вопросу. Путин также осуждает американские и европейские вмешательства на Ближнем Востоке, которые, по его мнению, привели лишь к обострению конфликтов и распространению хаоса.
Риторика США — совершенно иная. Барак Обама без конца твердит, что Америка сыграла роль в защите свобод: «Мы поддерживаем демократию от Азии до Африки, от Америки до Ближнего Востока, потому что наши интересы и совесть заставляют нас действовать во имя тех, кто стремится к свободе». Здесь мы видим чистой воды универсалистский подход к международным отношениям, который схож с тем, что отстаивали неоконсерваторы при Буше-младшем. Вопрос суверенитета ни разу не поднимался Обамой.
— Вы пишете, что Россия и США отстаивают геополитические концепции, которые служат их интересам: суверенитет и многосторонний подход для Москвы, универсализм для Вашингтона. Какой концепции придерживаются европейские страны?
— Европейские страны практически постоянно равняются на позиции Америки. Это было видно по сирийскому и украинскому вопросам. Но это поднимает одну проблему: действительно ли интересы Америки и Европы так уж близки? Честно говоря, не уверен. И в интересах ли Европы ссориться с Россией и Ираном? Не лучше ли было бы разыграть карту посредника, который стоит между США и Россией? Но пусть лучше на все это отвечают геополитологи.
— Как Россия Путина относится к американской исключительности?
— В книге я отмечаю, что американская и российская модели не так уж далеки друг от друга, как нам говорят, по крайней мере, с идеологической и культурной точки зрения. У обеих стран есть четко выраженное национальное чувство со все еще обозначенной политической ролью религии. И там, и там национальное сообщество опирается на мощнейший основополагающий миф. По сути, обе страны основываются на некоем представлении о собственной исключительности, то есть они убеждены, что играют роль, которая выходит далеко за национальные рамки.
Но, как ни парадоксально, Путин перешел в открытое наступление на исключительность Америки, в частности в появившейся в 2013 году в The New York Times статье. Это стало его реакцией на речь Обамы, который превозносил исключительную роль Америки в мире. Посыл Путина звучал следующим образом: считать себя исключительным очень опасно, потому что это противоречит необходимому разнообразию и равенству наций. «Не стоит забывать, что Бог создал нас равными», — отметил Путин в заключении, подсунув тем самым шпильку Обаме, который в своем выступлении тоже ссылался на Бога в оправдание защиты свобод в мире. Для Путина исключительность Америки — всего лишь предлог для навязанного миру нравственного доминирования, тогда как он сам, как мы уже говорили, защищает суверенитет и национальные особенности.
Здесь, конечно, можно небезосновательно отметить противоречия между этой риторикой и поведением России в Крыму без особого уважения к суверенитету Украины (хотя, разумеется, нельзя отрицать глубокие исторические связи Украины, особенно ее восточной части, с Россией)…
— Почему сторонников Владимира Путина регулярно называют экстремистами?
— В представлении французской общественности Владимир Путин является авторитарной и жестокой личностью. Подозрительная гибель оппозиционеров тоже становится серьезным ударом по его имиджу.
Тем не менее не стоит забывать, что Владимир Путин пользуется популярностью далеко за пределами кружка «радикалов». Некоторые политики допускают противоположную атлантистам ошибку, то есть неизменно встают на сторону России вне зависимости от темы. Национальный фронт получает средства от частных российских инвесторов и видит в Путине призрачный образ того, что хотел бы для Франции. Есть люди вроде Жана-Люка Меланшона, чье дружеское отношение к Путину объясняется скорее его антиамериканским настроем (ведь что может быть общего у консерватора Путина и прогрессиста Меланшона?). Между двух этих крайностей находятся гораздо более рассудительные люди вроде Юбера Ведрина, Доминика де Вильпена, Анри Гено и Франсуа Фийона. Они выступают за более спокойные отношения с Россией и большую независимость Франции и Европы от иностранных держав во главе с США. В их позиции нет ни капли экстремизма.
— Отличается ли статус Путина от статуса других европейских лидеров? Понятие «глава государства» подходит ему лучше, чем им?
— «Он воплощает!» — смеялся Луи-Фердинанд Селин (Louis-Ferdinand Céline) над маршалом Петеном в романе «Из замка в замок». Осторожнее с теми, кто хочет «воплощать». Как бы то ни было, успех Путина во многом связан с тем, что он представляет собой ныне исчезнувший в Европе тип политика. Либеральные демократии выстраиваются (и в этом их главная слабость) на преимущественно юридических основах, в связи с чем им свойственно выпускать технократов, то есть очень компетентных руководителей, которые тем не менее не в состоянии понять символическую, почти метафизическую сторону власти.
Недавний опрос показал, что 40% французов поддерживают авторитарное правительство. Эта тенденция наблюдается во всех демократических обществах, где существует своеобразная ностальгия по великим людям. Путин тоже отражает эти чувства. Де Голль основал значительную часть своей легитимности на выстроившимся вокруг его личности мифе: великий военный стратег, Сопротивление, освобождение Парижа, республиканский монарх… Какие мифы подкрепляют легитимность Франсуа Олланда, Ангелы Меркель, Маттео Ренци? Никакие.
Мне хотелось бы закончить одним недавним примером, который, как мне кажется, прекрасно иллюстрирует то, о чем мы тут говорим. Несколько недель назад Россия устроила в амфитеатре освобожденной от Исламского государства Пальмиры симфонический концерт, на котором исполняли произведения Прокофьева и Баха (российский и европейский композитор — выбор отнюдь не случайный). Несколько недель спустя Франция решила организовать по случаю празднования столетия битвы при Вердене рэп-концерт, однако разгоревшийся скандал заставил мэра города отменить этот абсурд. С одной стороны мы слышим все самое благородное и возвышенное из того, что дала цивилизация, с другой — самую что ни на есть посредственность. Таким образом, сила Путина заключается в том числе и в понимании неразрывной связи политики с символизмом, величием и возвышенностью. Мы, европейцы, давно уже об этом забыли. Об этом предупреждал еще Селин: «Мы гибнем из-за того, что остались без легенды, тайны и величия».
