Сейчас по всему миру на подъеме находятся политические силы, играющие на чувстве обиды. В Австрии, Дании, Греции, Венгрии, Индии, Латвии, на Филиппинах, в Польше, России, Словакии, Южной Корее, Турции и во многих других странах в политический мейнстрим переходят движения и партии, десятилетиями считавшиеся «маргинальными». Аналогичные игроки усиливают свои позиции во Франции, в Нидерландах и в Соединенных Штатах.
Поддержку этим силам оказывают как те, кого возмущает неравенство или приток беженцев, так и те, кто недоволен назойливостью властей, коррупцией или недостаточной прозрачностью государства. Мысли и чувства, которые несет с собой эта политическая волна принадлежат как к крайне правой, так и к крайне левой части спектра. В итоге сама идея политического центра теряет релевантность, и эти тенденции возносят наверх ярких, умеющих работать с масс-медиа авторитарных лидеров.
«Возможно, американцев коробит от идеи о том, что у американской политической жизни есть нечто общее с Филиппинами или Россией, — пишет в Financial Times колумнист Гидеон Рахман (Gideon Rachman). — Однако на деле у Трампа заметны многие черты нового поколения авторитарных лидеров — таких, как Владимир Путин, Си Цзиньпин, Реджеп Тайип Эрдоган, Абдул-Фаттах ас-Сиси, Нарендра Моди, Виктор Орбан и Родриго Дутерте».
Россия, безусловно, — часть этой глобальной волны и, более того, была охвачена ей одной из первых. «Сейчас по всему миру в политике проявляются тенденции, которые впервые были замечены в России, — объясняет мне Фиона Хилл (Fiona Hill) из Института Брукингса. — Путин — намного более мейнстримное явление, чем может показаться. Сейчас все хотят снова быть великими».
Благодаря особенностям своего постсоветского исторического пути Россия одной из первых начала страдать от «утраты величия». Однако что именно нужно сделать, чтобы Россия вновь стала великой, долгое время оставалось предметом споров. Когда Владимир Путин в 1999 году оказался на политической авансцене, был разработана и начала проводиться в жизнь программа экономических реформ. Тогда считалось, что России нужно привлекать инвестиции и технологии, чтобы отстроить себя с нуля.
Исходный план реформ так и не был осуществлен. Вскоре стало понятно, что Путин решил бороться с проблемами страны, ставя на передний план безопасность. Приоритетным направлением для него стала антитеррористическая операция на Кавказе (то есть, фактически, война в Чечне). Экономические реформы и политические преобразования были не слишком эффективным средством, зато бои и победы отлично работали. В конечном итоге Путин смог найти способ вернуть России величие — и заняться сперва Чечней, затем Осетией и Абхазией, затем Крымом, затем Донбассом, затем Сирией, а что будет дальше одному богу известно — благодаря высокой цене на нефть, а не благодаря экономическим реформам.
Некоторые из этих операций были более легитимны, некоторые — менее. В Чечне Россия боролась с внутренним терроризмом — хоть и крайне жестоко. Война в Грузии была более сомнительным предприятием, хотя о ее причинах и виновниках еще можно спорить. Крым был прямым нарушением международных соглашений и территориальной целостности суверенного государства. Единственное, что объединяет эти события — это готовность России прибегать — пусть и в ограниченных масштабах — к военной силе.
Впрочем, помимо пресловутой общественной поддержки, которой Путин пользуется во многом благодаря контролируемым государством СМИ, в стране существует и инакомыслие. Бывший вице-премьер и министр финансов Алексей Кудрин утверждает, что России нужна основанная на четких правилах политическая и экономическая система, способная обеспечить устойчивый экономический рост. Кудрин, сейчас отвечающий за разработку нового плана российских реформ, недавно попытался убедить Путина, что необходимо снизить геополитическую напряженность, чтобы привлечь иностранные инвестиции. В ответ на это Путин резко возразил своему бывшему министру, заявив, что он не намерен торговать российским суверенитетом. Таким образом, российский лидер подтвердил, что его представления о суверенитете и безопасности для него важнее экономической логики. Вероятно, он считает, что заниматься презренными экономическими вопросами — ниже его достоинства.
При этом нужно понимать, что самоуверенность в России опирается на веру в особую важность абсолютного политического суверенитета и на готовность применять силу. Контролируемая государством пресса и российские политики постоянно апеллируют к этим идеям. Свой новый авторитет Россия создает, ориентируясь на грубую силу, а не мягкую силу, торговое влияние или экономическую конкурентоспособность. Россия, возглавляемая нынешней политической элитой, отвергает экономическое развитие и политическую модернизацию, рассматривая их, фактически, как компромиссы.
Что это означает в контексте наших попыток сравнить Россию с другими политическими режимами, стремящимися компенсировать былые потери (реальные или воображаемые), — Польшей, Венгрией, Турцией и так далее? Восстановление суверенитета — важный элемент программы большей части новых национальных лидеров в Европе и за ее пределами. Большинство европейских популистов — как правых, так и левых — подчеркнуто не доверяют Брюсселю. Некоторые режимы вдобавок опираются на старый добрый антиамериканизм и претендуют на независимость от политического курса США.
Сейчас все хотят снова быть великими (вероятно, Канада остается единственным приятным исключением). Однако лишь немногие готовы в открытую претендовать на территорию соседей. Лишь немногие выражают недовольство глобальной и региональной структурой безопасности так откровенно, как это делает Россия. Лишь немногие считают, что экономическими проблемами занимаются только слабаки, как, судя по всему считает Кремль. Россия привыкла считать, что к силе прибегать выгодно. «Из своих недавних военных авантюр в Сирии, на Украине и в Грузии Москва извлекла урок о том, что военная мощь может быть эффективным инструментом внешней политики… и что Запад не готов реагировать на российские силовые операции жесткими — и тем более силовыми — мерами», — пишут Фредрик Веслау (Fredrik Wesslau) и Эндрю Уилсон (Andrew Wilson) в своем докладе для Европейского совета по международным отношениям.
Это, вероятно, одно из основных различий между Россией (и, возможно, Китаем) и прочими недовольными державами и политическими операторами. Большинство самоутверждающихся режимов склонны концентрироваться на внутренней политике, склонны отказываться от интервенционистских замыслов, склонны считать международные торговые соглашения вредными, а гуманитарных (и тем более, экономических) беженцев — опасными. Россия тоже недолюбливает глобализацию, но при этом готова вести интервенционистскую политику и применять силу в тех случаях, когда власти считают это нужным.
