Колебания британцев между «да» и «нет» делают актуальным более общий вопрос: кто такой европеец? Человек, который ест с ножом и вилкой? Да, но кто еще?
На протяжении сорока лет между моментом, когда британцы на референдуме сказали «да» Европе, и следующей неделей, когда они, вероятно, скажут «нет», я жил "там «или «внизу» в Европе, — так мы выражаемся, если только не говорим «на континенте». Помимо прочего, эта манера напоминает речь британцев.
Европеец ли я? Да. Само собой. Как же иначе? Для этого не обязательно переезжать в Вену. В Стокгольме я тоже европеец, хотя там и, как мне кажется, в Лондоне, это не так самоочевидно, как, например, в Вене или Будапеште. Но я редко думаю об этом, может быть, даже никогда. Чтобы действительно почувствовать себя европейцем, надо отправиться в Америку. Лишь там я обнаружил, что у меня намного больше общего с албанцем, чем с американцем. В Европе эта мысль (или, вернее, ощущение?) никогда не приходила мне в голову. Дома, в Европе, Албания мне весьма чужда, но в Америке она превращается в нечто близкое.
Мне сложно определить, из чего в действительности состоит европейское самоопределение. Оно похоже на хамелеона. Что можно назвать типичным для Европы? На ум приходит не слишком многое: может, струнный квартет, бутылка первоклассного вина, концентрационный лагерь и, чтобы не забывать о европейской природе, — птица.
Я имею в виду дрозда, угольно-черную птицу, которая практически не известна или, во всяком случае, весьма редка в других частях света, но повсеместно встречается в лесах и на задних дворах Европы. Этот меланхоличный одинокий певец, способный на буквально раздирающие горло импровизации, представляется мне своего рода геральдическим символом на гербе Европы.
Четыре типично европейских примера — не слишком много. Но сейчас я вспоминают и пятую вещь, о которой сперва забыл. При этом меня осеняет, что и склонность к тотальной забывчивости типична для нас, европейцев.
Несколько недель назад я был в Санкт-Петербурге (Россия — это Европа? Пожалуй, местами и временами, но я не уверен) и как раз обсуждал Европу. Конечно, мне следовало знать, что подобные дискуссии обычно создают еще большую путаницу, в том числе в вопросе о том, кто мы такие. Молодая женщина-историк из Америки, которая больше знает о Европе, чем мы сами, спросила меня в перерыве, зачем мы упрямо поднимаем один и тот же извечный вопрос: Who are we?
По ее словам, в Америке этот вопрос никогда не возникает. И я понял, что она права, ведь в этом «кто мы?» есть нечто мазохистское, и поэтому эта тема не обсуждается ни в Америке, ни, как мне кажется, в Китае.
Во время обеда я продолжал обдумывать ее слова и осознал, что эта молодая американка, которая знает почти все наши тайны, никогда не станет истинной европейкой, даже если очень захочет. Американцем стать можно, европейцем — никогда. Ты — либо европеец, либо нет.
Конечно, она и сама об этом знала. Возможно, поэтому она так спокойно и по-американски использовала нож лишь для нарезания еды, а в остальном ела одной вилкой. Еще от Норберта Элиаса (Norbert Elias) мы знаем, что настоящий европеец всегда пользуется и вилкой, и ножом. Но мы все продолжаем спрашивать себя, кто же мы.
На десерт было ванильное мороженое с ягодами (мороженое сейчас и европейцы едят ложкой, в Петербурге не было даже символических вилок ради красивой сервировки). И к десерту я задумался, не является ли этот европейский вопрос, о том, кто мы, полностью оправданным и логичным? Не наделен ли он истинно экзистенциальным значением? Нам, европейцам, приходится сталкиваться с вещами, о которых американцы и китайцы и понятия не имеют.
Это связано с нашей историей, с тем, как в XX веке Европа дважды накладывала на себя руки.
Насколько я знаю, нигде больше не было ничего подобного. Это саморазрушение было таким тщательным и обширным, что практически уничтожило Европу. Звучит мрачно? Это практически чудо, что мы, несмотря ни на что, пережили это столетие и снова встали на ноги. С тех пор так и живем на временных условиях. Но наш рецепт выживания, создания новой идентичности — это европейская общность. С ней мы способны создать новую Европу взамен уничтоженной.
Я достаточно стар, чтобы знать, что это возможно, лишь если Европа останется солидарным мирным проектом. Все указывает на это. Вероятно, это не так очевидно, если все твои соседи — это птицы и рыбы, как у британцев. Или если ты так молод, что даже родители и родители родителей не помнят ничего, кроме мира. Молодые мало знают о войне, они, похоже, вообще забыли, что такое бывает.
Или заставили себя забыть.
Но даже Зигмунда Фрейда нельзя представить себе без нашей Европы.
Ричард Шварц — журналист, писатель, независимый обозреватель в Dagens Nyheter.
