Gazeta Wyborcza: Четверть века тому назад казалось, что Россия, несмотря на кризис, войну в Чечне, коррупцию, разгул криминала стала наконец свободной или даже необузданной. Более либеральной, спонтанной, непредсказуемой, чем Польша…
Кристина Курчаб-Редлих (Krystyna Kurczab-Redlich): Это Россия, увиденная глазами приезжих. Они не видели, как меняется такой расслабившийся гражданин, когда к нему подходит милиционер проверить документы. Россияне на генетическом уровне наделены хромосомой страха, хотя не признаются в этом сами себе… Как долго продолжался в России период, в который полностью исчез страх перед государством? С 1986 года, когда Горбачев освободил Сахарова из-под домашнего ареста в Горьком, а последних политзаключенных из лагерей, и до 2000-го, когда в Кремль пришел Путин. Слишком мало.
Я встретила однажды свою очаровательную элегантную соседку Лену у выхода из нашей станции метро. Она вся дрожала, а по ее бледному лицу текла тушь. Ее, коренную москвичку и владелицу процветающего турбюро, поддерживавшую контакты с мафией (каждому, кто занимается там бизнесом, приходится их поддерживать), задержали на улице милиционеры, потому что она отказалась предъявить паспорт. В паспорте у нее лежали две тысячи долларов, которые передал клиент. Милиционеры спокойно забрали эти деньги. Что с ней делали в милицейской машине, Лена говорить не захотела, она выдавила из себя только, что когда ее уже вели в камеру в участке, из кабинета вышел начальник, ее знакомый. А если бы он вышел минутой позже? Но когда через неделю я спросила Лену, пришла ли она в себя после инцидента, она посмотрела на меня спокойным взглядом и отрезала: «Какого инцидента? Я ничего не помню!»
Хромосому страха можно приобрести: однажды я решила сделать фотографию около станции метро «Пушкинская», даже не внутри, потому что на это требуется специальное разрешение, и ко мне тут же подошла сотрудница милиции. Она начала вызывать какой-то спецназ, грозить мне страшными наказаниями, и, конечно, забрала журналистское удостоверение. Когда я предложила 50 долларов, она отменила спецназ, вернула мне удостоверение и еще мило поинтересовалась, остались ли у меня деньги на еду. В другой раз сотрудник милиции угрожал выбросить в воду мое удостоверение, потому что я вступилась за женщину, которую он бил. Еще несколько подобных встреч — и при каждом приближении московского милиционера меня парализовало.
Нельзя мерить одной меркой себя и советских людей, которые вырезали из фотографий в семейных альбомах головы предков, чтобы не было видно аристократических воротничков и элегантных галстуков. Эти альбомы производят жуткое впечатление. Что знает так называемый цивилизованный мир о страхе?
— Обратной стороной этого страха выступает отвага, у которой в России свой неповторимый вкус…
— Россияне с отчаянной смелостью бросаются в очередные бессмысленные войны: Афганистан, Чечня, Грузия, Украина… Но цена жизни в России — это отдельная тема, связанная с взаимоотношениями гражданина и государства. «Единица — вздор, единица — ноль», — писал Маяковский, а власть много веков подряд притесняла эту единицу. С 2005 года в армии произошло 2500 самоубийств, такого издевательства над солдатами, как в России, нет нигде в мире. Из презрения к жизни проистекает легкость, с которой можно причинить смерть.
Например, моя соседка Алла. Женщина необычайной доброты, тонкая, красивая. Я ею восторгалась: она, например, помогла пожилому слепому бродяге, который ночевал прямо на помойке. Алла привела его в свою роскошную квартиру, обработала от вшей, вымыла, а потом устроила в дом престарелых. Она очень помогла жившей у меня чеченской семье, хотя всегда поддерживала Путина, а, соответственно, и его войну против чеченцев. Но вместе с этим, когда на дискотеке обидели ее сына (он был обвешан золотыми цепями, на него напали наркоманы и сломали ему руки), Алла не пошла в полицию, потому что не верила в российское правосудие: она наняла бандитов, те избили четверых нападавших практически до смерти, а двоих убили. Можно ли дать такому человеку однозначную оценку?
Пренебрежительное отношение к смерти распространяется также на предков. Меня удивляло, что большинству россиян не интересно, как они погибли, как умирали. «Почему ты не ищешь информацию о своем дедушке?» — спрашивала я Сергея, офицера российской армии. «А зачем мне это? Я не хочу знать, его ли расстреляли, или он сам расстреливал. Он где-то погиб и ладно. И где мне искать его следы, в архивах КГБ?»
Я присутствовала при эксгумации останков поляков в Медном. Милейший священник сказал мне: «Как прекрасно, что вам важен каждый погибший, что вы ищите их, чтите память, стремитесь по-человечески похоронить. Не то, что мы». Батюшка, который, впрочем, молился над польскими могилами, рассказал, что неподалеку, в Твери, в военном госпитале умерло много советских солдат. Но никто и не думал их хоронить: останки сбрасывали во рвы в ближайших лесах. Каждый раз при земельных работах, когда нужно проложить трубу или провода, из-под земли появляются черепа и кости. Путин, самый патриотичный из всех президентов, почему-то не решил заняться эксгумацией и похоронами этих людей. Зато есть множество памятников, как на Мамаевом кургане в Волгограде: вокруг газон, а под ним кости. И по этим костям ходят люди. На первом месте там стоит не уважение к останкам, дань памяти павшим, а преклонение перед властью-победительницей.
Я спрашивала: «Вас не удивляет, почему при каждом крупном теракте всех террористов не арестовывают, а убивают?» И слышала в ответ: «По телевизору говорили, что так было нужно, значит нужно». Большинство людей хотят верить в простую правду, которую объявляют с экрана. Но, собственно, когда в гражданах могла сформироваться политическая культура, если при царе занятия политикой карались, при коммунистах — были обязательными, но лишенными смысла, и сейчас к этому возвращается Путин. Период демократии после перестройки был слишком коротким, россияне не успели усвоить даже ее алфавит…
— Вероятно, мы слишком нетерпеливы? Это невозможно наверстать за несколько лет.
— Невозможно. Но это означает, что россияне остались «при своем». Примерно в середине 90-х я была на дне рождения у дальних родственников, людей в возрасте. За столом шел разговор, и я сказала, как хорошо, что наконец наступила демократия, каждый может говорить, что думает, в парламенте появилось столько партий… Воцарилась тишина, и одна из присутствующих дам раздраженно возразила: «А я этого не хочу! Я не хочу, чтобы было столько партий, чтобы мне приходилось выбирать. Я этого не хочу, я этого не понимаю, я хочу одной правды и одного телевидения!» Меня это поразило, но я осознала, что путь от советского коммунизма к демократии должен быть эволюционным, а не революционным, и дай Бог, чтобы он оказался короче дарвиновской эволюции. Если говорить серьезно, он был бы короче и проще, если бы Путин не свернул назад. А кроме того, россиянам может быть сложно принять написанную заново историю, ту, которая просочилась из архивов. Ведь о чем говорилось в новых учебниках? О том, что россияне постоянно во всем виноваты. Кому понравится такая правда? «Неужели мы всем только вредили? А то, что мы спасли Европу от фашизма, это, скажете, неправда?» — слышала я много раз. Они свое знают…
— Благодаря телевизору.
— Исключительно! С Аллочкой, которая добилась справедливости для сына, мы проболтали много ночей за чашкой чая. Она знала меня, знала, зачем я езжу в Чечню, но знания — одно, а телевидение — другое. По телевизору трубили, что те, кто самостоятельно ездят в Чечню, — это поддерживающие террористов агенты, которые работают, например, за американские деньги. И в один прекрасный день Аллочка мне заявляет: «Слушай, я была практически уверена, что ты агент, но все же решила, что это невозможно, потому что ты слишком бедна». Я опешила, ведь мы общались почти каждый день. Я взялась снова ей объяснять: «Алла, я хочу знать, что там на самом деле происходит, я журналист». А она мне отвечает: «Но ведь все говорят!». «Где говорят?» «По телевизору! Ведь они там рассказывают, что происходит, зачем тебе еще ездить это проверять?»
В 1999 году, когда началась Вторая чеченская война, я тоже там бывала. Перед отъездом ко мне обратилась одна чеченка, которая давно жила в Москве. Она сунула мне в руки 90 долларов (наверняка собранные с большим трудом) и попросила найти ее сестру, о которой было известно только то, что она с мужем и трехлетней дочерью сбежала от бомб в соседнюю Ингушетию, и передать ей деньги.
Я вошла в ужасный, дурно пахнущий подвал и обнаружила там невысокого чеченца с очень приветливым лицом и льнущую к нему девочку. Потом появилась ее мать, бледная, как мел. Я отдала ей деньги, но не могла уйти из этого подвала просто так. Я подумала: «Боже, ведь я снимаю в Москве трехкомнатную квартиру, а они здесь, как загнанные звери». И я сказала: «Малид, ты остаешься, с мужчиной я бы жить все же не хотела, но Рая и Тосенька могут на время ко мне переехать». И Рая с девочкой приехали. У меня в квартире еще долго чувствовался запах этого сырого подвала. Мои гости как-то акклиматизировались, а я отправилась на Рождество в Польшу. Возвращаюсь, и кого я вижу? Конечно, Малида. «Но ведь я просила…» — говорю я Рае. «Но как же так, я без мужа, а ребенок без отца?» — ответила она. Типичные чеченцы. На первом месте — семья. И так мы прожили вместе два года. Мы очень сжились друг с другом. Но мои московские знакомства сошли на нет не только потому, что мне негде стало принимать гостей. Россияне разделились на две группы: одни считали меня врагом в соответствии с тем, что им вбило в голову телевидение, а другие боялись поддерживать отношения с «той, которая помогает террористам».
— Они не простили вам этих чеченцев у вас дома?
— У россиян удивительная натура. Аллочка долго со мной не разговаривала, потому что ненавидела «черных», но однажды любопытство взяло верх. Она появилась у меня на пороге, увидела, что это нормальные люди, которые не бегают с кинжалами в зубах, и стала мне помогать. В ней отозвалось нормальное русское сердце. И это тот момент, когда этих людей невозможно понять. С одной стороны, Аллочка мне очень помогла с чеченцами, а одновременно она ненавидела их нацию, и совершенно эту ненависть не скрывала. Она нашла им работу, устроила девочку в детский сад. Но она все равно не могла понять, зачем я езжу в эту Чечню.
— Россиян не научили тому, что другие народы имеют свою ценность. Может ли это служить объяснением, почему россияне дали молчаливое согласие на вмешательство их страны в дела Украины?
Когда в 2000 году Путин пришел к власти, западные лидеры хором сетовали, что с Чечней получается не очень хорошо, но надо дать ему время, ведь он строит демократическое государство. После Горбачева все решили, что Россия – уже не враг, а партнер, и кремленологи отправились разводить петрушку. Из Москвы практически в один день уехали западные журналисты. До 2001 года о трагедии чеченцев еще говорили и писали, а после 11 сентября они стали просто мусульманами, то есть коллективным врагом человечества.
Из СМИ испарились происходившие в Чечне зверства. Кошмар этой войны заключался не только в бомбардировках, убийствах, но и в применении невероятных пыток. Воображение истязателей не имело границ: они прижигали сигаретами всевозможные места на теле; пилили зубы техническим напильником; ломали конечности; подключали уши, колени, гениталии к току; подвешивали связанных людей под потолок или устраивали «распятие», прибивая ладони жертвы к деревянным дверям; отрезали разные части тела, в том числе у женщин; насиловали мужчин и женщин разбитыми бутылками или другими ужасными инструментами; сжимали головы железным обручем, пока не трескался череп; душили пластиковыми пакетами, распарывали животы…
Путину очень повезло, потому что, если бы он столкнулся с такими политиками, как Рейган или Тетчер, его карьера закончилась бы после первого президентского срока. Но он столкнулся с Герхардом Шредером, с которым успел встретиться 57 раз за один свой первый срок; с Сильвио Берлускони, с которым он до сих пор продолжает проводить выходные; или с Жаком Шираком, который в 2006 году наградил Путина орденом Почетного легиона.
Почему я говорю, что все было ясно с самого начала? А что говорил Путин в 2000 году в Совете Федерации? Примерно следующее: «С этого момента государство будет сильным, а если кому-то не нравится выражение „сильное“, то эффективным, хотя появляются спекуляции, будто оно авторитарное». Первое, что внедрил Путин, это доктрина безопасности, которая заткнула рот СМИ, поставив их, по сути, под надзор спецслужб, а также вернула сценарий нападения с использованием ядерного оружия (раньше был только вариант такой обороны).
Милитаризируется образование: открываются кадетские школы, в 2007 году их было уже 100, возрождается советская программа ГТО, в рамках которой советский человек от 6 до 60 лет был обязан выполнить так называемые нормы, то есть каждый год сдать экзамен на определенное количество отжиманий, подтягиваний и тому подобных упражнений. Путин ведет политику «трижды един»: единый народ, единый вождь, единое телевидение. С самого начала он говорил о том, что нужно собирать русские земли. Он касается этого в каждой своей речи, и еще до 2009 года упоминал о Малороссии. Он игнорирует экономику и делает ставку на возрождение советской империи. Но Запад этого не видит. Запад не хочет слушать и думать о том, что подразумевается под «собиранием земель русских». После войны в Грузии он покорно сложил руки, потому что значение имеют только нефть, газ и большой бизнес.
На Путина изначально работали две вещи: слабость западных лидеров и цены энергоносителей, благодаря которым уровень жизни россиян значительно вырос, если сравнить с той нищетой, с которой они столкнулись после распада СССР. Естественно, что при таких ценах на нефть в стране стало жить лучше, но никакой заслуги Путина в этом нет.
— Вы видите шансы на то, чтобы россияне выбрались из этого болота?
— Пока не очень… Путин, правда, одинок, его окружает лишь горстка верных товарищей по КГБ, мыслящих, как он. Это такие люди, как Сергей Иванов, Николай Патрушев или Александр Бастрыкин, но единодушия в их круге нет. Между тем так называемые олигархи (то есть те, у кого есть деньги), а также весь бюрократический аппарат и даже судьи, в целом восемь миллионов человек, оказались в затруднительном положении: они не могут выезжать за пределы страны. Одни из-за санкций, а другим запретил Путин, потому что они якобы знают какие-то государственные тайны. Они не могут нормально функционировать, не могут поехать в отпуск, но одновременно не могут безнаказанно обогащаться в России, потому что в любой момент у них могут все отобрать. Я думаю, они создадут вокруг себя какие-то окопы и бастионы, чтобы власть не могла до них добраться. Ведь всех посадить в тюрьму или убить невозможно… Это богачи. А бедняки? 16 миллионов человек живут за чертой бедности. Сколько их станет через два года, если цена на нефть будет снижаться, а санкции останутся? Может наступить такой момент, когда то, на чем выигрывал Путин, то есть своевременная выплата зарплат и пенсий, начнет буксовать…
Путин рассчитывает на неограниченное народное терпение и свои макиавеллевские способности. А у народа мало стимулов, чтобы стараться выбраться из болота: он не знает, как можно жить иначе. Провинция, которая существует без канализации, а порой без электричества, не может оценить, насколько глубока та пропасть, в которую ее сбросили в последние годы. Напомню, что регулярно выезжает за границу максимум 10% россиян, а у 82% нет заграничных паспортов. А мало ли таких людей, которые не выбирались даже за околицу своей деревни?
Когда мы говорим о россиянах, мы совершаем одну и ту же ошибку: мы смотрим на них через призму Запада, пытаемся понять их, сравнивая с собой. Но эти миры сравнивать невозможно. Целые века нашей истории работали на то, чтобы у нас могла возникнуть «Солидарность», не говоря уже о французской или английской демократии. А в России вся история работал против народа, поэтому естественно, что (как говорят сами россияне) общество там инфантильно. Долгие века народ пичкали сказками и мифами, так что он продолжает жить в этой иллюзии, и у него нет ни мотивации, ни возможности для взросления.
Ясно одно: Путин будет до последнего сражаться за иммунитет, который дает ему его пост. Хотя бы потому, что со времен работы в петербургской администрации он фигурирует в мировых полицейских картотеках как один из крупнейших боссов торговцев наркотиками и оружием: это всплыло в ходе последнего процесса по делу об убийстве Литвиненко. В Петербурге построили целый порт, куда приплывал груз из Колумбии. Кроме того, чеченцы выдвинули в соответствующем трибунале обвинения против Путина, указывая на его военные преступления, а у таких дел нет срока давности. Все это лежит и ждет. И Путин будет бороться, чтобы не предстать перед этими трибуналами. Остается только вопрос, что произойдет: его убьют, он сам застрелится или испарится, чтобы инкогнито отдыхать в каких-нибудь тайных дворцах, а, может, он спокойно передаст власть в надежные руки и поедет греться в Сочи. Но любые прогнозы на тему Путина — это гадание на кофейной гуще.
— А что будет после Путина?
— В 90-е годы я очень любила беседовать с генералом Лебедем. Он, конечно, был видным националистом, но одновременно он всеми фибрами души ненавидел войну. Когда я спрашивала его, какой он видит Россию через десять-двадцать лет, он повторял: «Вот увидите, следующей фазой в России станет фашизм». И все идет в этом направлении. Мне хотелось бы ошибаться.
Запад действует осторожно, а главным действующим лицом на поле стал хулиган, который нарушает правила и заявляет: «Вы будете играть, как я скажу, иначе никакого бизнеса!» Россия захватила Крым и Восточную Украину, но это уже не маленькая Грузия и не Чечня, это 50 миллионов человек, государство, граничащее с НАТО. Что Путин может сделать дальше? Убрать Украину с первых полос газет: усугубить проблему с беженцами в Европе, помогая Асаду и продолжая бомбардировки Сирии. ЕС трещит по швам, европейское руководство может смениться в соответствии с кремлевскими планами, все идет как по маслу, гангстеры берут верх.
— Вы боитесь России?
— Я боюсь победы сил, которые продвигает, а зачастую финансирует Путин: хаоса в Европейском Союзе, триумфа Марин Ле Пен во Франции, поддержки Трампа в США. Это может стать путинским успехом на международной арене, но затмит ли это внутренние проблемы? Финансовая система рушится, санкции действуют, остракизм продолжается. Путин боится, что народ в итоге потеряет терпение. О том, как сильно он боится, свидетельствует, например, принятый Думой в конце 2015 года закон, позволяющий полиции стрелять в людей «для предотвращения теракта и отражения группового вооруженного нападения». А что можно отнести к терактам, решают сотрудники ФСБ. «Групповое нападение» могут, например, готовить участники какой-нибудь демонстрации, а «угрозой проведения теракта» — выступать поднятая рука с транспарантом. Можно стрелять в толпу, в женщин, если у них нет «видимых признаков беременности», в детей. В 2012 году после протестной акции на Болотной площади молодых людей отправляли на два-три года в колонию за то, что они замахнулись на сотрудника полиции зонтом или укусили его за палец.
Я боюсь Владимира Путина, но не россиян. Мне посчастливилось, что в моей жизни случилась Россия. Она научила меня покорности перед лицом страшных бед. Войны обходили нас стороной, мы не знаем, что следует на всякий случай сушить сухари, которые могут пригодиться в тюрьме кому-то из близких, мы не живем в стране с самым большим количеством заключенных (около 780 тысяч), где тюремный туберкулез стал обычной болезнью, как грипп или ангина… В нашей стране не пытают людей так, что на допросах они порой выбрасываются из окон, предпочитая смерть.
Я отношусь с огромным уважением ко всем россиянам, выступающим против современной власти. И я впадаю в бешенство, когда какие-нибудь журналисты рассказывают, что оппозиции в России, по сути, нет. Выйдите из уютной студии, встаньте на Красной площади и попробуйте попротестовать, вы получите дубинкой по голове раньше, чем успеете там расположиться! Станьте лидером оппозиции — и получите пулю в спину, как Немцов, или, чтобы вы не высовывались, ваш брат, как у Навального, окажется в лагере в качестве заложника. Каждый, кто выступает сейчас против Путина, рискует собственной жизнью и жизнями близких.
— Вы написали книгу «Вова, Володя, Владимир. Тайны путинской России». Биографий российского президента было уже много, зачем нужна очередная?
— Я была свидетелем начала его московской карьеры. Когда о Путине еще мало кто слышал, до меня от депутатов из Думы или от журналистов доходило много странных сведений. Мало что из этого попало в предыдущие биографии. И еще я нигде не нашла ответа на вопрос, почему Путин стал таким жестоким, таким лживым человеком. Обычно это объясняют школой КГБ, но ведь ни премьер Евгений Примаков (в советское время — начальник разведки КГБ), ни премьер Сергей Степашин (генерал ФСБ) не прославились на своих постах подобной лживостью и жестокостью.
Чтобы понять, почему Путин стал таким, какой он есть, мне пришлось обратиться к его детству. Многие биографы считали, что это ниже их достоинства. Они упоминали о версии, отличающейся от официальной, только вскользь или в примечаниях. Сложно, однако, игнорировать тот факт, что никто не видел официальной матери Путина ни беременной, ни с коляской, а в Ленинграде появился не младенец Вовка, а уже подросший Володя. Я не люблю копаться в чужих историях, но это имеет смысл, когда они так сильно отражаются на формировании человека, и когда этот человек становится главой огромного государства.
И еще Чечня. Эта война стала трамплином, который вознес Путина в Кремль, однако ни в одной биографии я не нашла бесед не только с немногочисленными оставшимися в живых бывшими чеченскими командирами, но даже с людьми из ООН или российского «Мемориала», которые могли бы говорить о ней иначе, чем путинское окружение. Когда я бывала в Чечне, я видела события, которые были результатом действий российских спецслужб и их чеченских агентов. Рассказывая о терактах, менее известных, и о том, который произошел в Беслане, я хотела показать, кто и зачем их на самом деле устраивал.
— Каким чудом вам удалось получить эту информацию? Россияне были готовы об этом говорить?
— Помимо собственных источников, я пользовалась в основном результатами работы журналистов из оппозиционной «Новой газеты», в том числе Анны Политковской, которую я встречала в Чечне, а также еще четырех убитых союзников. Эта книга — дань памяти всем им.
Текст представляет собой фрагмент вышедшей в 2016 году книги «Ни одного острова. Разговоры о России и Украине» с сокращениями и обновлениями.
