В отреставрированном старом городе Таллина с его космополитичным духом, среди средневековых кирпичных стен возникает ощущение, что находишься где-нибудь в Скандинавии. Ведь до Хельсинки — всего два часа на пароме, и в Стокгольм суда также ходят ежедневно. Два-три часа на машине на восток — это все еще Эстония, ЕС, Еврозона, но здесь чувствуешь себя как в России. Вокруг говорят по-русски, едят русскую еду, живут в панельных постройках советского типа.
Северо-восток Эстонии вкупе с пограничным городом Нарвой по большей части заселен русскими. В целом русскоязычное меньшинство составляет примерно четверть от всего населения Эстонии, а в Латвии и Литве также живет много людей русского происхождения. Большинство приехало на Балтику в годы советской оккупации, осели там как рабочие при Сталине и его последователях. Большинство из них осталось, когда эстонцы, латыши и литовцы четверть века назад добились независимости.
Так, в ЕС оказалось свыше миллиона граждан, родной язык которых — русский, и которые живут в балтийских республиках большей частью без гражданства. Факт, который едва ли известен кому-либо в Центральной Европе, но который делает это восточное побережье особенной туристической целью для всех, кто интересуется историей, политикой и будущим Европы. А также для тех, кто опасается имперских амбиций российского президента Владимира Путина.
Как обстоят дела по эту сторону северо-восточной границы ЕС? Как там живется людям? Кем они себя ощущают — скорее русскими или скорее европейцами? Они склонны к сближению с Путиным или все же с Западом? Ведь от всего этого что-то зависит и для Европы. Чтобы найти ответы на эти вопросы, рекомендуется тур от Таллина через Нарву и Тарту в Эстонии, Резекне и Даугавпилс в Латвии до Вильнюса в Литве. Это не развлекательная поездка, но она все же доставляет удовольствие.
На пути из Таллина в Нарву проезжаешь через Buchtenland (Страна бухт — прим. пер.), ландшафт — как из детских книг Астрид Лингдрен, которые в Эстонии всегда были популярны. За буками, елями и березами блестит Балтийское море, в сонных, старых парках стоят с любовью отреставрированные поместья бывшей знати балто-германского племени. Нет только деревень. Ибо когда земельные реформы 20-х годов прошлого века создали в балтийских республиках самые эгалитарные сообщества в Европе, крестьяне отстроили хутора, все еще определяющие местный ландшафт.
Нарва — третий по величине город Эстонии. 95% жителей здесь — русские. Санкт-Петербург — ближе, чем Таллин. Нарва отделена от города-близнеца Ивангорода только рекой и пограничным переходом, напоминающим известный берлинский пограничный пункт Checkpoint Charlie. Наш водитель, Айвис (Aivis), дитя шенгенской эры и русско-латвийской любви, удивляется: хоть он и проехал через пол-Европы, но еще нигде не видел настоящей границы.
В Таллине башни банковских зданий устремлены в небо, а кафе Starbucks растут как из-под земли. Нарва, напротив —типичный постсоветский промышленный город. По сравнению с таллинцами жители здесь производят более бедное впечатление, хотя и здесь, как и на всем Балтийском побережье, считается: если у тебя авто, то ты ездишь на BMW, Audi, Mercedes или по крайней мере Volvo — гулять так гулять. Заходишь в лавку, и тебя приветствуют по-русски. Но уже нигде не увидишь русских названий на дорожных знаках, рекламных плакатах или ценниках.
Ни в одной из балтийских республик русский не является официальным языком, даже инструкции к покупаемым здесь медикаментам печатаются только на официальном «государственном» языке. Тому, кто знаком с мультилингвальной ситуацией Южного Тироля, Швейцарии или Берлин-Нойкельна, подобная монокультура может показаться странной. Но если вспомнить, что по-эстонски не говорит и миллиона человек, по-латышски — меньше полутора миллионов, и шутку литовцев о том, что в Чикаго больше говорящих по-литовски, чем в столице Литвы Вильнюсе, то все встает на свои места.
Кристина Каллас (Кristina Kallas) в Нарве руководит филиалом университета Тарту, где обучают российских учителей. У родителей здесь — четыре варианта: они могут отдать своих детей в обычную эстонскую школу или в русскую, где с девятого класса прибавляются предметы на эстонском языке; в билингвальную школу или в «language immersion school» (школу языкового погружения), где дети интенсивно погружаются исключительно в атмосферу чужого, эстонского языка.
По словам Каллас, речь идет об эксперименте, важном для всей Европы: сделать из детей монокультурных и монолингвальных родителей взрослых людей, которые будут мультикультурны и полилингвальны. И все это в ситуации, когда большинство эстонцев охотней учат английский, чем русский, а многие русские — охотней английский, чем эстонский. Великобритания, а не их родина, для многих юных прибалтов является страной мечты.
По мнению Каллас, именно пожилые русские воспринимают культуру эстонцев, латышей или латвийцев как «крестьянскую», подчиненную высокой русской культуре. «Но Советы уничтожили русскую культуру. Нет современной русской культуры, лишь ностальгия — с одной стороны, с другой — „трешовая попса“. И если они с такой базой проваливаются на конкурсе Eurovision, у них начинается фрустрация по-полной». Каллас предполагает наличие у многих русских «синдрома сироты»: матушка-Россия умерла, оставив их злым мачехам Эстонии, Латвии или Литве. Усопшую лишь поминают как святую.
При этом и русские более зрелого возраста знают, что у их детей в Европе — лучшие шансы на будущее, а не в России. Пока они остаются «негражданами», русские в любое время могут без визы поехать на свою старую родину. «Моим родителям каждый раз стыдно, — говорит Антон Елкин, прошедший путь от сына российского фабриканта до заместителя управляющего Hotel Telegraaf в старой части Таллина. — Потому что там все так неопрятно и грязно. Они что, даже не могут разок покрасить свои дома?»
От Нарвы мы через березовые рощи едем на юг, вдоль побережья огромного Чудского озера. Курорт примыкает к курорту. На замерзшем озере русский национальный герой Александр Невский в 1242 году остановил крестовый поход Немецкого ордена, а вместе с тем и германскую экспансию на восток. Режиссер Сергей Эйзенштейн увековечил победу Невского в шедевре советского киноискусства. Сегодня озеро образует границу между ЕС и Россией. На его берегах столетиями живут староверы, отказавшиеся принять навязанные царем Петром Великим реформы русской православной церкви. Преследуемые царями и коммунистами, они ютились в своих оторванных от мира деревушках и церквях, которые они теперь открывают для посетителей как символы стойкости своих обрядов и своего русского языка.
Анна Смертина по материнской линии родом из такой семьи. Она изучает в университете Тарту — бывшем Дерпте — генетику и биоинформатику. Мы встречаем ее в одном из студенческих кафе Тарту, никогда не закрывающихся в период белых ночей в июне, где обслуживание как бы само собой происходит на эстонском, русском и английском, и где посетитель из Берлина не чувствует себя таким уж чужаком, поскольку видит пару темнокожих лиц и пестрых бандан. Как и Антон Елкин, Анна ухватилась за шанс, предоставленный ей новой Эстонией. Но ее злит, что эстонцы требуют адаптации лишь от русских. «Об эстонцах никто не думает, что им тоже следовало бы измениться. Эстония отказывается принимать сирийских беженцев, потому что у нее уже и так много русских эмигрантов. Но мы, русские, — не эмигранты. Это и наша страна тоже».
В любом случае, прибалтийские русские не могут автоматически претендовать на получение гражданства своей родной республики. Им необходимо подать заявку, выдержать языковой тест и обнаружить знания конституции. Не все могут или хотят этого.
Из Тарту движемся дальше на юг. В эстонско-латышском двойном городке Валга/Валка пересекаешь эстонско-латышскую границу незаметно для самого себя. Все три прибалтийские республики — гордые члены Шенгенской зоны и Еврозоны. Правда, между отдельными республиками еще остаются шероховатости, а между народами — обычные стереотипы. Эстония считает себя современней Латвии и Литвы; латыши и эстонцы подчеркивают свою «прусскость» и воротят нос от литовцев с их «польской» неаккуратностью: «Если в ряду припаркованных машин одна стоит косо, мне не нужно смотреть на номерной знак», — очерняет латышский полицейский литовских туристов.
В Вильнюсе, напротив, католический священник высказывает мнение, что латыши и эстонцы — безбожники, как восточные немцы, а чего уж ждать от протестантов. По его словам, литовцы как католики верят в Бога, как и поляки.
Раз уж мы заговорили о Боге: иудейство в Прибалтике больше не играет большой роли. Во время Второй мировой войны в бескрайних латышских лесах немецкая боевая группа А весьма тщательно подошла к исполнению приказа oб уничтожении евреев. А в Резекне, городке на железнодорожной ветке Рига — Санкт-Петербург, до войны 70 процентов населения были евреями. Сегодня здесь не наберется и горстки исповедующих иудаизм. Зато здесь 45% русских, пришедших после 1945 года в «свободную от евреев» местность. «Меня это касается?— отвечает русская торговка на вопрос о памятнике уничтоженным евреям. — Мы же победили фашистов».
В туристической фирме латвийские сотрудники указывают на большой памятник жертвам сталинизма и на отремонтированную синагогу. Наконец, кто-то вспоминает о «дощечке». Она находится в конце гравийной дорожки — там, где были расстреляны евреи из Резекне, в паре сотен метров от рыночной площади.
В Резекне у людей — более насущные проблемы, чем преодоление забвения прошлого. В центре досуга Zeimuls, жемчужине постмодернистской архитектуры, воспитательница Дана, у чьей семьи латышско-польские корни, организует креативный досуг во второй половине дня и в каникулы для латышских и русских детей и подростков: рисование, лепка, музыка, танцы. Группы всегда смешанные, «и дети находят общий язык», — говорит Дана. Успешный проект. Всего лишь у 12% русских в Резекне «фиолетовые паспорта», характеризующие своих владельцев как «неграждан».
Замалчивание прошлого, однако, тяготит. В Даугавпилсе, прежнем Двинске, на родине американского художника Марка Ротко (Mark Rothko), где до войны 44% населения составляли евреи, а сегодня проживают 53,6% русских и лишь 19,8% латышей, наш вопрос о месте нахождения пресловутого гетто вызывает лишь пожимание плечами. При этом бывшая фабрика известна каждому в городе, поскольку до сих пор служит тюрьмой. Братские могилы для расстрелянных в здешних лесах евреев обозначены табличками как памятники «жертв фашизма»; там, где раньше над павшими возвышались серп и молот, ныне покоится крест, но нигде не видно звезды Давида.
В Вильнюсе, живой и непосредственной столице Литвы, скорее скромно указывается на еврейское прошлое города, который когда-то из-за множества школ по изучению талмуда и ученых евреев слыл «Иерусалимом Европы». Там, где немцы устраивали большие и малые гетто, прежде чем ликвидировать их обитателей, теперь бушует ночная жизнь: «новые русские» на внедорожниках и с эффектными блондинками, британские «пивные животы» в скабрезных майках и немцы, совершающие познавательное путешествие.
Последнее поощряется. Когда-то Двойное королевство Польско-Литовское простиралось от Крыма до Балтийского моря; в городе смешивались католические и православные церкви, готика и барокко. Потоки польских паломников стремятся к Вратам Утренней зари с чудотворной иконой Богоматери, в то время как — прихоть истории — в пятницу ортодоксальные иудеи спешат через те же ворота в направлении Хоральной синагоги. Дыхание юга овевает Вильнюс, напоминая о том, что Европа всегда была мультикультурной; злые демоны национализма, сегрегации и расизма разрушили ее.
Недалеко, на Украине, Россия Владимира Путина снова пытается разбудить этого демона и использовать его, чтобы снова разрушить Европу. Однако русские Прибалтики, постепенно отворачивающиеся от этнического национализма к Западу, являются, как и все эти «незавершенные» республики на северо-востоке ЕС, символом того, что времена меняются. Тот, кто возвращается из Прибалтики, сильнее, чем до того осознает, что такое нынешняя новая Европа без границ.
