И с отдельными-то людьми это работает далеко не всегда, но совсем не получается в отношениях между народами и странами. Даже специальную науку придумали — имагологию, отрасль социальной антропологии, которая должна разобраться, как эти самые народы видят друг друга, — но люди пока прислушиваются к имагологии мало и неохотно. Попросту говоря, все меньше и меньше хотят знать о том, какими их видят соседи, вчерашние соперники или союзники, поменявшиеся ролями.
Вот была, например, такая вещь в недавней истории Восточной Европы, которая называлась «странами социалистического содружества», или, более солидно, «государствами-участниками организации Варшавского договора». Эти страны назывались также «вторым миром», или «восточным блоком». Чужие называли их «сателлитами СССР», «зоной влияния» Советского Союза, а свои — «братскими странами, строившими социализм», а то и построившими оный в целом или хотя бы частично. Иногда военные этих стран проводили совместные учения, а то и «крепили братство по оружию», совместно вторгаясь на территорию третьей братской страны, как это случилось в августе 1968 года с Чехословацкой Советской Социалистической Республикой.
По-видимому, всем участникам блока было ясно, что «братство» их, по большей части, липовое, ибо держалось оно не только на неимоверном военном преимуществе СССР, но и на общем согласии других великих держав — США, Великобритании и Франции. Согласие это состояло в том, что по итогам Второй мировой войны вся широкая полоса от Балтийского до Черного моря входит либо в состав СССР, либо в зону его влияния. Вот СССР, как страна идеологическая, логократическая, охотно кующая новые слова, и вцепился в понятие, хоть и выхолощенное пропагандой, но обладающее положительным и общепонятным значением. Это было то же понятие братства, которым в разгар Второй мировой войны воспользовался Сталин, когда назвал своих подданных «братьями и сестрами».
Поскольку в СССР идеологическое, или предписанное, содержание слов всячески раздувалось, а достоверные описания живой реальности не поощрялись, выросли три поколения людей, которые были прямо-таки приучены к нежеланию знать, как же к ним на самом деле относятся ближайшие соседи и даже братья — по оружию, по общему социалистическому лагерю, по судьбе. По службе об этом должны были осведомляться всякие чекисты и минвнудельцы, но знанием этим они ни с кем делиться не могли. Получилось, что реальность в ее пестроте и полноте была известна только людям, к которым ни один нормальный человек никакого доверия испытывать не может, — сексотам, осведомителям и их хозяевам. Людям, которые могут отдать людям только один приказ: «Забудьте!» Этот приказ они поначалу и отдали.
Сами бывшие советские, а ныне россияне, или русские, помявшись, взяли под козырек и простили всем своим бывшим колониям и сателлитам. А вот соседи, бывшие братья, наоборот, как раз никогда и не забывали, что там наворотили за последние пять-шесть-семь десятилетий начальники, в силу исторической случайности оказавшиеся нами, советскими, которых повсюду в мире называли русскими.
Например, как вышло, что русский, бывший с конца 1940-х до конца 1980-х годов главным преподаваемым в Венгрии иностранным языком, почти совершенно вышел из употребления, да, в общем, и не вошел в него? Первыми учителями русского в Венгрии после войны стали наспех переподготовленные учителя латыни и немецкого. По прошествии тридцати лет та же когорта педагогов, но уже нового поколения, в срочном порядке переучивалась на английский. Ну, английский из-под палки учить не надо, а русский — после 1945 и 1956 все-таки оставался языком оккупантов. Извините, братьев. Но братьев, мягко говоря, не очень желанных. Вот и получилось, что среди очень многоязычных венгров хороший русский попадается только у тех, кто учился в России, т. е. в Советском Союзе, или, по-умному, просто хотел получше знать язык грозного соседа.
Есть в венгерском языке выражение, которое не входило ни в какие словари социалистической эпохи, — «маленький робот». Это — название-самоназвание нескольких сотен тысяч венгров — частично военнопленных, но в большей мере — гражданских лиц, которых похватали после войны и отправили «сделать маленькую работу» в 2000 лагерей и лагерьков, разбросанных по всей территории СССР. «Маленький робот» с тех пор — это имя венгра на предполагаемом языке советской репрессивной машины.
Можно сколько угодно говорить о возмездии за участие Венгрии в войне с СССР на стороне гитлеровской Германии в 1941–1945 гг., но когда каждого пятого взрослого мужчину держат в плену как «маленького робота» чуть ли не на десятый год по окончании войны, выражение это попросту не сможет не войти в язык. И тут не подействует такое привычное «забудь!» И свой «социализм с человеческим лицом» вспоминается без радости, и новый «русский мир» не дает — крымско-донбасскими конвульсиями напоминает, что споры советскости могут проснуться в любой момент и превратить в «маленьких роботов» подвернувшихся под руку людей. Сейчас же и своя, венгерская, правая волна заставляет переосмысливать прошлое. Европейские неофашисты легче находят общий язык с российскими неосталинистами: и те, и другие опираются как раз на беспамятных.
В русско-венгерском культурном диалоге есть немало и потешного. Почему в русском значение древнего слова «карачун» не закрепилось за рождественским постом и просто праздником Рождества, как у венгров или румын, а понимается как «смерть», как всеобщий кирдык? Да и откуда оно вообще взялось? Из латинского «quartum jejunium» (четвертый пост), из тюркского или албанского «мертвого дерева»? Нет ответа, слишком много воды утекло.
А маленькие роботы — тут, среди нас. Кто раз узнал, уже не забудет.
.JPG){kind=link}