Заха Хадид, архитектор-новатор и первая женщина-лауреат Притцкеровской премии, скончалась в марте в возрасте шестидесяти пяти лет. На протяжении последующих недель весь мир по праву воздавал дань ее философии и амбициозным идеям. Однако ее уход дает нам повод критически взглянуть на состояние современной архитектуры.
Не так давно ведущие архитекторы мира обсуждали вопрос о том, как архитектура может быть использована для преобразования общества путем предоставления жилья трудящимся, улучшения здравоохранения, а также укрепления социальной солидарности. Сегодня мировая архитектура населена подобными Хадид «звездными архитекторами» (starchitects), которые специализируются на мегапроектах для мировой элиты.
Некоторые из этих проектов, несомненно, прекрасны. Но зачастую они поглощают государственные деньги, способствуют коррупции и эксплуататорским практикам, а также укрепляют модель планирования, которая исключает население из процесса принятия решений.
Многие архитектурные творения строятся очень некачественно, требуют непомерных затрат на техническое обслуживание (что неизменно влечет за собой внушительный перерасход бюджета) и не уделяют достаточного внимания людям, которым предстоит в данной городской среде жить. Рассмотрим один из первых проектов Хадид, пожарную часть. Несмотря на свою эстетическую привлекательность, она оказалась мало пригодной для пожарных и позднее была переделана в музей.
Или изогнутое здание MAXXI в Риме: в каком-то отношении у него превосходное инженерное решение, но все же музей напоминает крепость, неспособную влиться или хотя бы взаимодействовать с окружающим пространством.
The New York Times сообщает, что расходы на техническое обслуживание здания составляют 6.6–7.9 миллиона долларов ежегодно (вдобавок к 150 миллионам долларов стоимости самого строительства) — это больше, чем годовой бюджет, выделяемый MAXXI итальянским правительством, которому время от времени приходится выручать музей.
Архитектура уникальна присущей ей социальной и утилитарной ценностью. Из-за того что Боб Дилан перешел на электрогитару, никто не оказался без крыши над головой. И, публикуя последний роман Францена, никто не стал законтрактованным работником. Тем не менее обычные люди, нравится им это или нет, вынуждены сосуществовать с последствиями творений архитекторов.
Здание может разнести в пух и прах ваш район, уничтожить ваши средства к существованию, даже разрушить вашу жизнь. Но многие ведущие архитекторы и большинство критиков архитектуры отказываются признавать простейшую данность: архитектура — это не просто вакуум эстетических достоинств и расплывчатых определений — это продукт политического, экономического и социального контекста.
Формирование данного контекста в подавляющем большинстве случаев является исключительной привилегией элит. Так, 450-миллионный проект Хадид, Тондэмун Дизайн Плаза, был любимым детищем бывшего мэра О Се Хуна, который ушел в отставку, после того как оппозиция отвергла предложенную им программу бесплатных школьных обедов. В результате строительства с местного рынка оказались вытесненными более девятисот торговцев и был разрушен исторический стадион для бейсбола, до тех пор активно используемый жителями.
Еще один проект Хадид, Центр Гейдара Алиева в Азербайджане, является более ярким примером коварства современной архитектуры. Хадид работала над этим проектом с президентом Азербайджана Ильхамом Алиевым — скандальным нарушителем прав человека, чью коррумпированность и непотизм приравнивают к феодальным — чтобы помочь превратить столицу Азербайджана в очередной «мировой очаг культуры» (согласно «Баку», журналу, выходящему раз в три месяца под редакцией дочери президента и публикуемому Conde Nast).
Архитектурное решение Хадид для центра, названного в честь отца президента Алиева, вызвало восхищение критиков и в 2014 году получило награду лондонского Музея дизайна, Design of the Year — слабое утешение для 250 семей, выброшенных из своих домов, чтобы освободить место для его строительства.
Спроектированный Хадид гигантский комплекс Galaxy Soho в Пекине также располагается на спорной территории. Торгово-развлекательный центр встал на месте традиционных хутунов: по словам местных жителей, эта земля была отнята у них силой. Фирма Хадид настаивает на том, что площадка уже была расчищена к тому времени, как они получили предложение работать над проектом, и что это делалось в соответствии с постановлением правительства, но известно, что коррумпированные сделки с землей в Китае — обычное явление.
Возможно, наиболее очевидной квинтэссенцией отношений архитектора с более крупными тираническими структурами является работа Хадид в Катаре, где она спроектировала стадион Al Wakrah для чемпионата мира по футболу.
Давая интервью в феврале 2014 года, на вопрос об условиях труда в странах Персидского залива — кабальные условия договора, кража заработной платы, смертельные случаи среди рабочих — Хадид ответила: «Я не имею дела с рабочими. Я думаю, что решение этой проблемы — если таковая существует — должно взять на себя правительство. Будем надеяться, что эти вопросы будут решены».
Когда вопросы на ту же тему стали более настойчивыми, она риторически развела руками: «Я серьезно к этому отношусь, но, по-моему, об этом должно заботиться правительство. Следить за этим не входит в мои обязанности как архитектора».
Звездные архитекторы
Архитекторы не всегда проявляли к рабочим подобное равнодушие. На самом деле, отвращение к декоративности, которое, как известно, исповедует современная архитектура, изначально носило характер не столько эстетического суждения, сколько противостояния трудовой эксплуатации.
Как утверждал в своем эссе «Орнамент и преступление» (1908) австрийский архитектор Адольф Лоос, декоративность увековечила плохие условия труда, большие временные затраты и низкий уровень заработной платы. Отказ от орнаментации будет означать более высокую зарплату и меньше работы: «Орнамент, — писал он, — есть потраченная впустую рабочая сила, а следовательно, и здоровье».
Для архитекторов эпохи модернизма, которые следовали философии Лооса, создание доступного жилья для рабочих было моральным императивом, который мог коренным образом изменить характер общества. На пике своей карьеры такие архитекторы, как Ле Корбюзье и Вальтер Гропиус (и Бруно Таут и Эрно Голдфингер), продолжали разрабатывать крупномасштабные проекты жилищного строительства.
Между тем сегодня творчество звездных архитекторов полнится сомнительными проектами и клиентами. Сантьяго Калатрава оставляет после себя дрянные постройки и невероятные перерасходы бюджета — из самого последнего: 4 миллиарда долларов, потраченные на строительство транспортного узла в Нижнем Манхэттене. Рафаэль Виньоли и Фрэнк Гери спроектировали сооружения, которые посылают ослепляющие световые лучи на ни о чем не подозревающих соседей.
Здание штаб-квартиры CCTV в Пекине авторства Рема Колхаса, одна из самых известных построек последних лет, — больше, чем чудо техники — это инструмент пропаганды для китайского государства. Норман Фостер, не смущаясь, работал с авторитарным правительством Казахстана, чтобы построить здание, иронически названное Дворец Мира и Согласия.
Абу-Даби собрал целое созвездие архитекторов, чтобы возвести комплекс культурных учреждений вместе с филиалом Нью-Йоркского университета, названный «Остров счастья» — в строительстве которого применялся кабальный труд в не столь «счастливых» условиях.
Нигде разрыв с социально ориентированным прошлым не проявляется так ярко, как в жилищном строительстве. До такой степени, что звездные архитекторы, если и строят жилье, то предназначено оно исключительно для миллионеров и миллиардеров. Самый крупный жилищный проект Фрэнка Гери — 8 Spruce Street в Нижнем Манхэттене, где средняя арендная плата за квартиру превышает 5500 долларов (для чего требуется чистый ежемесячный доход в размере около 14 тысяч долларов).
Бернар Чуми, самый левый из группы, совершил свой первый экскурс в жилищное строительство, спроектировав Blue Condo в Нижнем Ист-Сайде. Средняя цена продажи? Полтора миллиона долларов. Тем не менее это относительно выгодная сделка по сравнению с другими проектами звездных архитекторов. Стоимость квартиры в жилищном комплексе, ставшим дебютным проектом Хадид в Нью-Йорке, колеблется от 4,9 миллиона до 50 миллионов долларов. Пентхаус на 432 Park Avenue Рафаэля Виньоли обойдется вам в 95 миллионов долларов.
Поскольку архитекторы в значительной степени зависимы от своих клиентов, их склонность к разработке проектов роскошного жилья частично связана с изменениями на рынке жилья и в мировой экономике. Но мы не должны позволить им сорваться с крючка так легко. По большому счету элитные архитекторы отказываются затрачивать свои усилия на то, чтобы сделать самую основную архитектурную единицу доступной для всех.
Одно выдающееся исключение только подтверждает правило: Алехандро Аравена, получивший последнюю Притцкеровскую премию, разработал планы бюджетного жилья, к которым предоставил бесплатный доступ. В отличие от этого, проекты элитного жилья, которыми так заняты его коллеги, суть проявления плутократии, из-за которой автоматически подскакивает стоимость жизни для подавляющего большинства жителей города.
Основные двигатели джентрификации, Хадид и ее коллеги звездные архитекторы, отдали свои таланты на службу модели городского развития, которая возводит символические памятники для элит, вместо того чтобы улучшать жизнь простых людей
Эффект Бильбао
С тех пор, как Фрэнк Гери спроектировал в постиндустриальном Бильбао Музей Гуггенхайма, мгновенно сделав город привлекательным для туристов, муниципалитеты по всему миру принялись отстегивать сотни миллионов долларов государственных средств на постройку гражданских и культурных сооружений.
По словам рекламщиков, эти культурные учреждения привлекут больше транснациональных потоков капитала, больше инвестиций в недвижимость, больше туристов, больше «центров инноваций» — поток модных словечек не иссякает.
Однако эти проекты не учитывают структурные проблемы — упадок промышленности, заработных плат и государственных инвестиций — которые послужили предпосылкой их предполагаемой необходимости. Они стремятся не «оживить» город, но глобализировать его.
Менее состоятельные жители полностью игнорируются на стадии планирования, а затем отбрасываются в сторону по окончании строительства, вытесняемые из общественных мест своей идеализированной заменой. Основными бенефициарами оказываются культурные туристы, крупные владельцы недвижимости, а также лица, занимающие государственные должности.
С трудом верится в то, что жители Тондэмуна грезили о спроектированном Хадид международном центре дизайна у себя в округе. Или в то, что Гуанчжоу остро нуждался в оперном театре? Кто-нибудь вообще удосужился спросить у обитателей города?
Защитники таких проектов в качестве оправдания часто ссылаются на создаваемые в большом количестве рабочие места. Но хотя возведение эффектных культурных комплексов иногда и предоставляет хорошо оплачиваемые рабочие места для строительных профсоюзов, это всегда временное явление. После того как работа запущена, преобладают рабочие места с низкой оплатой услуг.
Музей требует нескольких кураторских и исследовательских позиций (которые не обязательно хорошо оплачиваются) и намного больше охранников, гидов и кассиров. В нью-йоркском музее современного искусства (MOMA), одном из самых богатых музеев в мире, начальная зарплата для работника магазина составляет 29 тысяч долларов и достигает 50 тысяч у сотрудников без исполнительных полномочий.
Кроме того, ожидаемый расцвет коммерции, рассчитанной на покупателей с высокими и завышенными требованиями — конечная цель многих проектов такого рода — в основном способствует распространению официантов, поваров, продавцов и так далее. Это модель экономического развития, основанная на преобладании богатых потребителей. Наибольшую выгоду здесь снова получают владельцы недвижимости и капитала, а вовсе не простые трудящиеся города.
В наш век жесткой экономии безрассудство подхода Бильбао становится еще более очевидным. В то время как местные жители борются с высоким уровнем безработицы, стагнацией заработной платы, ростом стоимости жизни, а также сокращением государственных услуг, муниципалитеты выделяют значительные ресурсы на проекты, которые, пусть и не намеренно, но созданы для туристов.
Жителям Рима, например, скорее всего был не нужен новый музей современного искусства. Между тем местным художникам необходима дешевая аренда и пространства для выставок. Итальянцам, несомненно, нужны государственные инвестиции в рабочие места и социальные услуги: уровень безработицы среди молодежи в стране в настоящее время составляет 37%. Вместо этого они получили спроектированное Хадид здание MAXXI, открытое в 2010 году.
Еще одним распространенным аргументом в защиту этих зданий является пример великих соборов Европы: разве они не обошлись элитам в круглую сумму? Разве они в каком-то смысле не «выходили за рамки бюджета»? Разве их долговечность не доказывает их ценность?
Оставляя в стороне тот факт, что нам не следует использовать средневековую Европу в качестве собственного морального барометра, здесь есть принципиальное различие: вход в эти храмы был открыт для всех.
Они играли роль общественного центра, ратуши, рыночной площади, были местом проявления наивысших духовных устремлений общины, придавая смысл жизни средневекового человека. Немногие спроектированные звездными архитекторами здания достигают подобных высот; они склоняются скорее к организации «отдельного прохода для малосостоятельных граждан» (пока на те в Нью-Йорке не был введен запрет).
Отступление архитекторов
Вину за текущее состояние дел не следует перекладывать целиком на архитекторов. К 1960-м и особенно 1970-м годам назрела негативная реакция на более социально ориентированную модернистскую архитектуру, которую в настоящее время высмеивают за ее якобы однотипность и лишенную контекста абстракцию места; общее обвинительное заключение: ряды однообразных, унылых коробок, или попросту скучных и уродливых. Брутализм — производное от модернизма, известный своим широким использованием облицовочного бетона — подвергся особенно резкой критике.
Все чаще государственные жилищные проекты, тесно связанные с модернистской архитектурой, аналогичным образом ставят к позорному столбу. Кульминацией этого стал транслируемый по национальному телевидению снос в 1972 году жилого комплекса Сент-Луиса «Пруитт-Айгоу», который позднее критик архитектуры Чарльз Дженкс окрестил днем, когда «умерла современная архитектура».
По своей сути, модернистская архитектура Вальтера Гропиуса, Ле Корбюзье и других была попыткой создать такой подход, который стал бы призмой своей эпохи. Возникшая в лихорадочной послевоенной атмосфере, модернистская архитектура взяла себе за образец машину, своим храмом сделала фабрику, а рационализм — руководящей философией. «Дом, — по знаменитому выражению Ле Корбюзье, — это машина для жилья».
К тому же никогда еще строительство не было столь простым и дешевым. Благодаря полносборным техникам и новым строительным материалам дом можно было с успехом изготовить на заводе, и по значительно более низкой цене — обеспечивая все общество современным высококачественным жильем.
Многие из модернистских архитекторов относили себя к социалистам или коммунистам. Ле Корбюзье — который работал как на Советский Союз, так и на режим Виши — был свойственен более технократический, антирадикальный подход.
По его мнению, принятие рациональной, массовой жилищной программы давало «современному человеку» материальный и гигиенический комфорт как утешение ввиду разрушения его традиционного мира — помогая предотвратить революцию. Но даже Ле Корбюзье проявлял большую заботу о бедных, чем большинство известных архитекторов сегодня.
В течение некоторого времени в архитектуре преобладали неукрашенные здания и утилитарные выкладки Ле Корбюзье и его коллег-модернистов. Когда в 1954 году был открыт «Пруитт-Айгоу», он стал пределом влияния этого стиля. К концу следующего десятилетия, по мере обветшания зданий, комплекс стал рассматриваться как вызывающее осуждение своего рода преступление современной архитектуры.
Тем не менее недоброжелатели упускали из виду социальный контекст: Сент-Луис, как и другие американские города в то время, боролся с исчезающей производственной базой и стремительной утечкой белого населения. Подавляющее большинство жителей «Пруитт-Айгоу» были чернокожими, фактически вытесненными из новых пригородов из-за де-факто и де-юре расизма.
Вина за плохое состояние «Пруитт-Айгоу» также лежит на правительстве. Обслуживание домов было далеко не блестящим, арендная плата резко подскочила, и обедневшие жители оказывались не в состоянии ее платить, а общинные связи были насильственно нарушены. Отцам не разрешалось оставаться в жилом комплексе со своими семьями, поскольку государство считало это неподобающим для лиц, получающих пособие.
Но некоторые посмотрели на проблемы государственного жилья и решили, что это была ошибка архитектуры.
То, что начиналось как эстетическое противодействие — «меньше значит скучнее», как сострил архитектор-постмодернист Роберт Вентури — переросло в более всеобъемлющую критику социальной этики модернизма.
Модернисты изображались как те, кто высокомерно полагает себя способным изменить мир, и уличались в элитарном образе мыслей, потому что якобы знали, чего хотят люди. Архитектура, где на протяжении почти половины века главенствовали модернизм и его варианты, изо всех сил пыталась найти новый язык и осмысленность.
Ища ответ на эти вопросы, архитекторы отошли от модернизма и его явной политизированности и принялись наполнять здания семиотикой — «причудливыми» отсылками в прошлое или метафизической деконструкцией.
Хадид, например, часто говорила о том, что формирующее влияние на ее работу оказал русский супрематизм. Возможно, самое первое течение «чисто» абстрактного искусства, супрематизм, остерегался объективной отнесенности к внешнему миру (наиболее известный пример — «Черный квадрат» основателя супрематизма Казимира Малевича).
Но более всего Хадид привлек его теоретический аспект — возможность чисто абстрактной архитектуры, лишенной радикальной политики ее приверженцев.
Малевич отождествлял свою «революцию» в искусстве с русской революцией, а Эль Лисицкий создал ряд самых знаковых образов Советского Союза, над которыми он работал почти всю свою профессиональную жизнь. (Восхищение в конечном счете не оказалось обоюдным: при Сталине абстрактное искусство подверглось репрессиям как идеологически неблагонадежное и было вытеснено социалистическим реализмом).
В противоположность этому, Патрик Шумахер, главный теоретик Хадид, является горячим либертарианцем, который мечтает о «радикальном свободном рыночном урбанизме» и выступает против «политической корректности» в архитектуре (например, «заботы о непривилегированных»).
Этот сдвиг помогает большинству ведущих архитекторов поддерживать имидж утонченных эстетов, одновременно освобождая их от бремени политического содержания.
Конструкция ради конструкции
Но все-таки найдется еще много социально ориентированных архитекторов, которые предпочли бы проектировать и строить социальное жилье или осуществлять другие прогрессивные проекты. Правда, структурные препятствия зачастую не дают этим смелым замыслам осуществиться.
Архитектурное образование в Америке стоит дорого. В дополнение к степени бакалавра, кандидаты в архитекторы должны закончить три года аспирантуры — и как и все остальное в области высшего образования, цена за обучение в последнее время только растет.
В Йельской школе архитектуры один год обучения (не включая проживание и питание) стоит 46,5 тысяч долларов. Государственные университеты дешевле, но и здесь завышенные цены: обучение в Калифорнийском университете обойдется примерно в 24 тысячи долларов, и это не считая расходов на проживание.
Накопив огромные долги после окончания курса, архитекторы стремятся избавиться от их бремени как можно быстрее. Однако стартовые зарплаты не слишком высоки, особенно у тех, кто хочет взяться за социально значимые проекты.
Работа в спокойной корпоративной фирме, если вам удастся получить там место, обеспечит вам безопасность и ряд преимуществ. Работа на одного из звездных архитекторов проложит путь к известности, чтобы в один прекрасный день, возможно, получить малую толику творческой свободы — свободу выбора проектов, над которыми вы хотите работать, или по крайней мере для того, чтобы расплатиться с долгами.
Невысокое жалование молодых архитекторов не обязательно отражает их важность для рабочего процесса.
По словам ученого архитектуры Пегги Димер (Peggy Deamer), по мере того как происходит переход от модели стажера к сложным компьютерным программам — к работе с которыми прежние правила менее приспособлены — молодые архитекторы все чаще отвечают за основные проектные решения. Повышенная ответственность, однако, не подкрепляется ростом вознаграждения.
Еще одной проблемой является педагогика архитектурных школ, которая в основном уделяет внимание эстетике в ущерб социальному контексту.
Но самым большим препятствием на пути к возвращению социального фокуса архитектуры является незаинтересованность правительства в социальном жилье и других подобных мероприятиях. До возвышения неолиберальной политики правительство выступало для многих молодых архитекторов в качестве благодетеля, подталкивающего их руководствоваться в своих действиях прогрессивными импульсами.
В мире после «Пруитт-Айгоу» оказалась запятнанной сама идея государственного жилья. Более широкие перемены в управляющей идеологии экономики и политической системы — примерно совпавшие с упадком модернистской архитектуры — также сделали любые амбициозные планы правительства по обеспечению доступным жильем почти что невообразимыми.
Сюда относятся: нападки на государство всеобщего благосостояния; фетишизация эффективности свободного рынка и непроизвольное содействие приватизации; усиление финансиализации общества, которое заново осмысливает такие вещи, как жилье, в качестве инвестиции, а не крыши над головой.
Хотя архитекторы не могут диктовать условия государственной жилищной политики, они в состоянии создать дискурс, который бросит вызов преобладающему единодушию. Однако и здесь они не оправдывают наших надежд. Как и столь несправедливо ругаемые государственные многоквартирные дома, архитектура впитала в себя окружающий контекст.
Когда-то противостоящая экономической системе, сегодня архитектура не только приспосабливается к ней, но и усиливает ее наихудшие импульсы, укрепляет ее грубые перегибы фасадом из стекла и стали с выражением надменной доброжелательности, лишенная какой-либо социальной миссии за исключением демонстрации собственного блеска. Она превратилась в конструкцию ради конструкции.
Архитектура для людей
После смерти Хадид средства массовой информации на протяжении нескольких недель в своих преимущественно положительных отзывах в основном писали о Хадид как о личности. Они старались акцентировать внимание на том, что она была женщиной арабского происхождения. (Она была, надо отдать ей должное, важным защитником женщин в области архитектуры.) Единственная негативная статья о ней почти полностью сосредоточена на ее личности.
Статусы Хадид до ее смерти демонстрировали то же восхищение личностью архитектора. В них наблюдалась странная тенденция в подробностях описывать ее руки (или другие физические атрибуты), заниматься домыслами о ее настроении или составлять исчерпывающий перечень ее нарядов. Почти всегда речь шла о семиотическом характере Захи Хадид.
Если ее проектам и было посвящено множество слайд-шоу — в своей совокупности производящих невероятное впечатление — мало кто исследовал социальный контекст и воздействие ее архитектуры. Мало кто поинтересовался, что ее работа значила для городского населения и не вступала ли она в противоречие с формирующимся образом святой.
В противовес Хадид и прочим, поистине революционная архитектура обеспокоена тем, как обеспечить постоянное и качественное жилье почти одному миллиарду человек, в настоящее время живущему в трущобах, как создать доступное жилье миллионам жителей, на которых неблагоприятным образом сказывается глобальный кризис доступности жилья в городских районах.
Это не только моральные вопросы. Неспособность правительств эффективно справляться с социальными недугами, помимо всего прочего, является основным препятствием для того, чтобы города становились экологически безопасными, ресурсоэффективными единицами, какими мы хотим их видеть.
В поисках справедливости нам также не следует отказываться от эстетических соображений. Социально сознательная архитектура не обязана возвращаться к суровым кубам из бетона или, на противоположном конце спектра, к урбанизму «Конца истории», пропагандируемому некоторыми традиционалистами. Мы по-прежнему можем иметь радикальную эстетику. Мы все еще можем иметь буйную мозаику стилей и конструкций.
Цель в том, чтобы создавать инклюзивные, красивые общественные пространства и города, которые работают на благо их жителей. Трудно не согласиться с тем, что Центральный вокзал Нью-Йорка великолепное здание; равно как и нью-йоркская публичная библиотека — и миллионы обычных жителей Нью-Йорка пользуются ими каждый год.
Несколько лет назад Фрэнк Гери накинулся на испанского журналиста, который поставил под сомнение полезность его зданий, сказав: «Сегодня в мире 98% того, что строится и проектируется, — чистое дерьмо».
Именно это чистое дерьмо — удел примерно 98% жителей планеты. Гери и Хадид и другие звездные архитекторы создают архитектуру для оставшихся 2%.
Это те, кто будет жить в апартаментах за несколько миллионов долларов; те, кто сможет увидеть интерьеры оперного театра; те, кто получит возможность поработать в элитных учреждениях или вместе со сливками общества посетить глобальный культурный очаг в поисках острых ощущений от архитектуры.
Нам не нужно столько Гери, столько Хадид, столько раздутой эгоцентричной архитектуры. Нам нужно побольше дерьма, побольше красивого дерьма для всех нас.
