Когда я был подростком, французский экзистенциализм сводился для меня к формуле Сартра из книги «Слова», которую я — тайком и давясь непонятым — проглотил в 1966 году: «Поцелуй безусого — все равно, что пища без соли». Прошло ровно 50 лет, и теперь то, что в истории, рассказанной Сартром, стало понятно и близко тебе самому, едва ли объяснишь более молодым современникам.
Виной тому, конечно, необыкновенная свобода, которой пользуется современное человечество. Особенно — русский мир. Судите сами. Всего за одну неделю в активном русском общественно-политическом лексиконе зашевелились слова и выражения, которые еще неделю назад были совершенно в нем непредставимы.
Удивительным образом, виновниками лексических треволнений стали не какие-нибудь безбожники и охальники, а лица духовного звания. Даже вашему покорному слуге, много лет изучающему низменный пласт речи, никогда не пришло бы в голову пропагандировать слово «клитор». Но после того, как об обрезании клитора заговорило лицо духовного звания — целый муфтий Исмаил Бердиев из Дагестана, стало ясно, что наше высокодуховное общество, которое свято чтит непорочность во всех доступных извивах, переживает какой-то особенный момент. Что общество, может быть, стало на путь каких-то преобразований.
Это предощущение чего-то необыкновенного, что ждет всю Россию, усилил и священник Всеволод Чаплин, справедливо указавший на загадочную для многих склонность бога, которому этот Чаплин, очевидно, поклоняется, к массовым убийствам. Вполне в духе некоторых теоретиков духовного окормления больших масс трудящихся, поп-криминолог считает, что заместителем бога на земле является большинство народа, которое и вправе решать, кому жить, а кому, наоборот, умереть.
Оба суждения духовных лиц, одно из которых, кстати, публично поддержало другое, — о клиторэктомии девочек и физическом истреблении врагов народа в виде возвращения смертной казни в законодательство, на первый взгляд, изрядно отвлекли русскоговорящую общественность от насущных проблем политической жизни. Между тем, оба высказывания нуждаются в изучении и обсуждении, в социологической локализации. Ведь откуда-то же услышали христианский и мусульманский авторитеты социальный запрос на «подтирание пальцем». Откуда он берется?
Жан-Поль Сартр на основе наблюдений за собственным дедом дал в середине прошлого века тонкий анализ сочетания заголенного естества и пуританства, распространенного, в особенности, среди людей, от которых общество требует невозможного. Низменное, соленое словцо, похабная речь и мысль, прекрасно вписываются именно в слезливую проповедь набожности и кротости.
В русской поэзии слово клитор, насколько мне известно, появляется раз-два и обчелся. Скажем, лицемерное по содержанию и примитивное по форме двустишие, которое так полюбилось в советских мужланских сообществах армейцев, чекистов и партийцев: «Лучше выпить водки литр, чем сосать соленый клитор», представляет собой какую-то особенно циничную проповедь депривации.
Вспомните советское общество, главным мессиджем которого частному человеку было ограничение удобств, сокращение приватности, подавление простых гигиенических потребностей. В крайней форме — это пребывание человека на зоне и в армии. А коммуналка «на сорок восемь комнаток всего одна уборная»? А баня, до которой надо дожить, неделю подмываясь над тазиком?
Стало быть, и призыв Исмаила Бердиева к женскому обрезанию ради «подавления прыти», и призыв Всеволода Чаплина это не что иное, как нарушение табу, заголение в надежде смены социальной и био-политики. Не пытаются ли постсоветские мужчины преодолеть депривацию, или отлученность от настоящей политической или общественной борьбы — с ее непременным ощущением сопротивления равноуважаемого противника? А как еще ее преодолеть, если не грубой словесной агрессией или испусканием первобытных проклятий на головы тех, кто в обыденной жизни отвернулся от них.
«Луиза жила в полумраке; Шарль входил в ее комнату, распахивал ставни, зажигал все лампы разом, она стенала, прикрывая рукой глаза: “Шарль, я ослепну!” Впрочем, ее протест не выходил за рамки парламентской оппозиции. Шарль пугал Луизу, вызывал нестерпимое раздражение, временами, наоборот, даже приязнь, она хотела одного — чтобы он ее не трогал. Но как только он начинал кричать, она сдавала все позиции. Он нахрапом сделал ей четырех детей: дочь, умершую в младенчестве, двух сыновей и еще одну дочь. То ли по равнодушию, то ли в знак лояльности он разрешил воспитать детей в католической вере. Безбожница Луиза из ненависти к протестантству внушила детям набожность…»
Как зачать можно без любви, а набожность воспитать в порядке упражнения в безбожии, так и оба священнослужителя ловко сняли последние табу с того социального буя, который, хоть и отнесен несколько от берега, где мы столпились, но все же оставался до поры каким-то сдерживающим сигналом.
Мусульмане вынуждены скрепя сердце признавать женщину человеком, пусть и нечистым, второго сорта. Христиане и хотели бы свести свою веру к мечу и ксенофобии, но как-то приличия не позволяют. И вдруг оказывается, что востребована последняя откровенность, что пришло время заголиться, и ни-че-го-шень-ки тебе за это не будет. Потому что ведь «правду глаголешь», вернее сказать, то, что думаешь на самом деле. Вроде того литра водки, который утешает солдатские массы.
Вот почему именно священнослужители — муфтий Дагестана, подаривший русскому политическому дискурсу свой клитор (свой не в притяжательном, конечно, а в чисто когнитивном смысле, т. е. как готовность поделиться сокровенной для муфтия темой), и поп на покаянии Всеволод Чаплин, призвавший толковать священную книгу христиан как аргумент в пользу благотворного истребления врагов наших, — это голос тех социальных низов, которые не имеют иного представительства, кроме святых отцов, и иного языка, кроме не знающего никаких табу.
Ну хорошо, скажете вы, это — низы общества. А что же верхи его?
И тут приходит утешение. Лицо, назначенное на прошлой неделе руководителем администрации президента России, оказалось теоретиком «нооскопии», или наблюдения за умом (чьим бы тот ни был), и будет, надо надеяться, работать на своем посту над созданием универсального нооскопа. Невольная радость, охватывающая каждого истинного патриота при мысли, что ни у кого больше на всем белом свете нооскопа не будет, а у нас он будет, причем не где-нибудь, а прямо в Кремле, немало усилена и словами новоназначенного министра образования и науки, вокруг которых, правда, немедленно началась общественная дискуссия.
Взявший у новой главы Минобрнауки интервью журналист «Комсомольской правды» Роман Голованов выступил с опровержением собственной публикации. По словам журналиста, он второпях приписал госпоже Васильевой чувство, которая та якобы испытала при этом назначении — «чувство божествования», или непосредственного переживания действия над нею божественной силы. Выяснилось, что имела место ослышка: на самом деле, новый министр испытала более приземленное, но тоже возвышенное и патриотичное «чувство долженствования».
Для общества, однако, гораздо важнее другой вопрос. Услышать «божествование» от историка религии и новоназначенного министра было бы не так страшно. И не такое «отливают в граните» наши небожители. Но ведь это молодого носителя языка невнятно звучащее слово свернуло не к более простому и вполне существующему в языке «долженствованию», а к этому самому «божествованию». Ослышка эта — тот же громкий сигнал ожидания, которым из своих конфессиональных угодий поделился с паствой муфтий. Сартр писал, что «о своих чувствах мы знаем все, не знаем только их глубины, т. е. искренности». Вот почему приходится прислушиваться к тому, что делается на самой верхотуре и в самом низу. Искренняя ошибка репортера так же важна для общества, как изуверские мечтания муфтия.
Вот и середина августа 2016 года отмечена в духовном центре Евразии — от богатой водами Москвы до гор Северного Кавказа — четырьмя удивительными речениями, которые могут кому-то показаться оторванными от повседневной человеческой экзистенции. Но при более внимательном взгляде они, как невидимые буи, помечают разрушивший все табу верх и низ огромного русского мира — от высоты теургического долга и нооскопического плутовства до сексопатологии обыденной жизни.
