В Петербурге в эти дни — торжества, посвященные 75-летию писателя Сергея Довлатова.

В нашей программе принимают участие историк Лев Лурье и писатель, главный редактор журнала «Звезда», друг Сергея Довлатова Андрей Арьев.

Торжества, посвященные юбилею, обозначены как «День Д». Известный историк Лев Лурье, почувствовав некий вакуум вокруг этой даты, несколько месяцев назад бросил через Фейсбук клич и стал с друзьями собирать деньги на торжества. Денег прислали больше, чем ожидалось, но главное, что все, от губернатора до рестораторов, внезапно прониклись торжественностью предстоящего момента и решили внести в этот праздник что-то свое. Картина получается впечатляющая.

— Лев Яковлевич, вы были зачинателем проведения в Петербурге «Дня Д». Почему вы решили осуществить этот проект?

— Проект я решил осуществлять практически случайно. Я знал, что Сергею Донатовичу 75 лет, написал о нем книжку с Нюшей Коваловой, а теперь написал книгу с дочерью Соней «Ленинград Довлатова» и хотел, чтобы эта книга вышла к 75-летию. Но при этом я думал, что будет еще что-нибудь, посвященное этому юбилею. И вдруг я увидел, что никто «не чешется», и мне стало как-то обидно. Все-таки по подсчетам, предпринятым журналом «Город», Довлатов — самый любимый ленинградский писатель второй половины ХХ века.

И я его очень люблю, и все его очень любят, и мне кажется, что очень важна сама его интонация, а для нашего времени — может быть, особенно важна. Поэтому я придумал «День Д», встретился с друзьями. Важную роль сыграл Митя Борисов, владелец кафе «Рубинштейн». Он придал нам уверенности. И мы сделали сайт, быстро и бесплатно — с моими помощниками и товарищами — Настей Принцевой, бывшим главным редактором радио «Нева» (был такой симпатичный проект), и Денисом Рубиным, он отвечает за музыку в музее «Эрарта». И как-то действительно очень быстро пошло. Люди начали давать деньги, а еще больше появилось людей, готовых бесплатно предоставить гостиничные номера, давать скидки на авиационные билеты, на печать, бесплатно изготавливать сувениры, и в результате у нас все, вроде, получилось.

— Как же будут выглядеть эти мероприятия?

— Это огромная, обширная программа, которую не под силу посмотреть одному человеку. Со 2-го по 4-ое (а часть этого выплескивается на 5-ое сентября) на огромном количестве площадок будет проходить огромное количество событий. Театральный фестиваль «5 премьер» (здесь, кстати, нам помог город), видеорестроспектива, две большие фотовыставки, в частности, выставка Нины Аловерт, нью-йоркской художницы, концерт-спектакль Олега Нестерова, известной московской группы «Мегаполис». Из Москвы приезжает Анатолий Найман. Будет круглый стол: компания критиков будет обсуждать причину успеха Сергея Довлатова. Приедет из Москвы бывший главный редактор журнала «Афиша», известный журналист Юрий Сапрыкин, у нас с ним будет дискуссия на тему: «Какую роль играл компромисс в жизни Довлатова?».

— Если это так, то я могу объяснить это тем, что мы сейчас тоже живем в эпоху достаточного застоя. Он носит внешне бурные черты, но на самом деле люди снова ушли «на дно», как это было во времена молодости нашей и Сережи Довлатова. Никакие внешние события, которые могли бы нас увлечь, не существовали, потому что мы жили под прессом некоей пропаганды, и мы от нее отошли еще тогда. Нам все это было неинтересно, но зато вышли на свет какие-то искренние простые вещи: любовь, смерть, пьянство и все прочее.

То же самое, как мне кажется, и сейчас. Уже настолько сильное разнонаправленное политическое давление: правое, левое, православное, либеральное, какое угодно… Но все это уже очень утомило народ и особенно молодежь. А Сергей Довлатов никогда в жизни не исповедовал никаких политических идей и вообще, идеологией как таковой не обладал, зато обладал огромным чувством того, как живет человек — какими-то первоначальными инстинктами, которые владели им в большей степени, чем идеи. Он наделял этим своих героев и в ответ получал от них огромный материал и удовлетворение.

На самом деле так все и получилось: сейчас, если судить о Довлатове по той системе ценностей, в которой мы живем, то мы вернулись в то же самое положение, в котором были в так называемую «эпоху застоя». Так что свободным молодым людям читать Довлатова сейчас — одно удовольствие, — полагает писатель Андрей Арьев.

— Лев Яковлевич, за 12 лет эмиграции Довлатов издал 12 книг. Как повлияла эмиграция на него как на писателя?

— Я совершенно уверен, что Довлатов, в отличие от Иосифа Бродского, например, если бы не уехал, то остался бы безвестным, мы бы просто не знали его фамилии. Когда Довлатов уехал из России, я все-таки был «литературный мальчик», вращался вокруг компании Вити Кривулина, знал разные фамилии, но фамилии Довлатова я не знал. Ее знали несколько десятков его знакомых. И дальше было бы только хуже.

У Бродского немного другая история. Он стал знаменитым еще здесь, еще даже до судебного процесса, и в этом огромную роль, конечно, сыграла Анна Ахматова, но также и его собственный талант.

А Довлатов спасся только этим. Конечно, есть очень высокий шанс, что Довлатов приехал бы в Россию, а может, и попытался бы вернуться. Когда я веду экскурсии, мне кажется, что какая-то высшая сила постоянно за ним следила. Ведь у него был шанс закончить финское отделение филфака, стать переводчиком Интуриста, покупать и продавать джинсы, неплохо жить, быть милым, интеллигентным… Но несчастная любовь к Асе Пекуровской и зона, совершенно невероятный экзистенциальный опыт… А потом, в середине 60-х, у него были очень большие шансы стать членом Союза писателей, он буквально на несколько месяцев разминулся с этой возможностью. Стал бы членом Союза писателей, писал бы рассказы про рабочих…

Вторая попытка компромисса в Таллине тоже ничем не заканчивается. И смерть Довлатова в 1990 году, если так можно сказать, не пустила его в эту альтернативу, в эту развилку: возвращаться или оставаться? Если бы он вернулся, то как человек, любимый всеми, я боюсь, стал бы депутатом Верховного совета РСФСР, вступил бы в группу «Апрель», и это была бы совершенно другая история. Его жизнь сама по себе является совершенно законченным произведением, — уверен историк Лев Лурье.

Андрей Арьев:

— Он здесь, конечно, стал бы писателем, потому что цензура рухнула еще при его жизни. Но вот каким бы он стал писателем? Я думаю, таким же, но только пожиже. Вот и все. А Америка дала ему возможность стать таким писателем, каким он и хотел быть. Вообще, эта проблема эмиграции — очень серьезная, но не нужно сваливать все наши беды на то, что, мол, вот у нас цензура, а там — свобода. Нет. Я думаю (да и с Сережей мы на эту тему говорили), дело не в том, что ты не можешь жить без Родины, а в том, что ты не можешь жить без языка, и настолько не можешь жить, что ты этот язык в себе концентрируешь так, как не стал бы это делать дома.

Да и вообще, дело не в ностальгии. Это все выдумки, что настоящий писатель не может жить без Родины. Настоящий писатель как раз без Родины особенно концентрирует свой дар, начиная с Данте, Мицкевича, который, кажется, вообще не был в Польше, или того же Джойса, который мог бы в любой момент спокойно вернуться в Ирландию, но не возвращался… Значит, вот это, все то, что звучало в его душе и в душе таких настоящих писателей, оно как раз может быть лучше реализовано где-то за рубежом. Так, собственно, и случилось с Довлатовым. В изгнании, вольном или невольном, добровольном или не добровольном, все человеческие черты обнажаются и заостряются. Если у тебя есть дар, то он будет тебя вести, а, если нет, то ты так и останешься бог знает кем, и тут уж действительно никто никогда в жизни о тебе и не вспомнит.

Вопрос Льву Лурье:

— Лев Яковлевич, что вы можете сказать о современном довлатововедении? Появились ли новые интересные исследования, книги о Сергее Довлатове?

— Есть профессор ЛГУ Игорь Сухих, который много занимался Довлатовым, есть дама в Италии (я забыл ее фамилию), которая защитила диссертацию о Довлатове, есть дама в Самаре, которая тоже защитила диссертацию на эту тему. Но, в общем, я бы сказал, что это такой первый этап. И потом, мне в русской филологии, в отличие от западной, всегда не хватало того, что, кстати говоря, пытались насадить большевики, только по-своему — исторического контекста. Они занимаются поэтикой Довлатова вне истории. Хотя, конечно, это тоже очень важно: откуда брал, какие мотивы использовал и так далее, и тому подобное.

Надо очень четко понимать, что Довлатов принадлежит к поколению, где старшим был Виктор Конецкий, а Довлатов был младшим. Они все могли бы быть братьями, ведь Конецкий родился в 1929 году, а Довлатов — в 1941-м. А посередине там: Бродский, Соснора, Голявкин, Валерий Попов и так далее. Это было очень мощное поколение, недаром Анна Ахматова называла его «бронзовый век». Конечно, так или иначе, нам надо будет заниматься этим «бронзовым веком», потому что это одновременно и Нуриев, и Барышников, и Сергей Юрский, и расцвет Театра комедии при Акимове, и Олег Целков, и Михаил Шемякин. Это действительно мощное движение, задушенное в семидесятые — не до конца, но задушенное.

Конечно, понять, кто, с кем, как, какие были взаимоотношения (а они не обязательно были идиллические, там постоянно был конфликт: творческие люди — вообще не самые приятные, они завистливые, они всегда находятся в соревновании) и восстановить это чрезвычайно важно. Мы будем этим заниматься.

Примерно такой же вопрос Андрею Арьеву:

— Андрей Юрьевич, если говорить о «бронзовом поколении», как назвала его Ахматова, рожденном в 30-40-х годах, то Сергей Довлатов был самым молодым из этой плеяды писателей. Как получилось, что он стал самым популярным?

— Вот к этому замечательному поколению конца 50-х — начала 60-х Сергей Довлатов пристроился, действительно, немножко позже. Он был просто физически моложе, и оказалось, что эта разница в год-два сыграла огромную роль в его судьбе. Ведь его друзьям, с которыми он ходил по тем же самым местам, удалось проскочить в какую-то немыслимую щель: их напечатали, приняли в Союз писателей — того же Бориса Вахтина, Кушнера, Соснору и других. А те, кого не приняли, те, кто был старше, собрали для себя компании. Была компания вокруг Ахматовой: Бродский, Найман, Бобышев, Рейн. На кой черт им был нужен этот Союз писателей и все прочее, когда рядом с ними Ахматова?

Или группа «Горожане». Они сами по себе были уже состоявшимися людьми, писали такую прозу, которую хотели, составляли сборники. Еще была третья группа: Владимир Уфлянд, Михаил Еремин, Лев Лосев, Леонид Виноградов и другие. Они тоже были уже состоявшимися людьми, которые научились жить в этой аморфной «каше», в системе позднего социализма. Они знали, что им нечего он него ожидать, зато они могут спокойно писать то, что хотят, и писали.

А Сережа оказался в ситуации догоняющего, в таком межеумочном положении. Он только что начал всерьез писать после армии, а это середина 60-х годов. У него не было уверенности в том, что его вообще будут печатать. И, к сожалению, ни одна из его вещей, уже тогда написанная, с теми же сюжетами, которые потом его прославили (позже, конечно, обработанные иначе и лучше), напечатана не была.

Он был не хуже никого из них, но вот судьба так злодейски с ним поступила, что он ходил, как бедный родственник, по редакциям, отдавал свои произведения, которые там нравились, но никто ничего не печатал. Бывает, что писатель попадает в такую историческую яму, а в данном случае — в исторический овраг или лужу, на которой поскальзывается и делает свою жизнь невыносимой. Что и произошло с Сергеем Довлатовым…

— Этим объясняется, что Довлатов практически не печатался в самиздатовских журналах?

— Он не был организатором этой самиздатовской жизни, тоже довольно мощной, потому что хотел быть профессиональным писателем, таким же явным писателем, каким было его старшее окружение, независимо от того, печатались они или не печатались. Но они все, как правило, жили литературным трудом — переводами, например, а Владимир Уфлянд делал дубляжи на Ленфильме.

Сергея в самиздат не тянуло. Просто для того, чтобы идти в самиздат, надо было для себя решить, что ты порвал с какой-то идеологией. А с какой идеологией? Которой он сам не замечал и сам не имел… Так что его положение в этом отношении было трагикомическим. Он, конечно, с удовольствием общался со всеми, но чтобы организовать какой-нибудь подпольный журнал, что было с огромным количеством хороших знакомых из его поколения или чуть помладше (Кривулин, Стратановский и другие), — этого не было. К ним он тоже не примкнул, потому что у него были совершенно иные цели в жизни: просто стать писателем, обычным профессиональным писателем. Но даже этого ему не дали сделать.

— Чем объясняется его категорический запрет на печатание того, что осталось не напечатанным в России?

— Я думаю, это было вызвано практически здравым и очень верным размышлением по поводу того, что же у него осталось. Он хотел публиковать только прозу. О журналистском прошлом он в этом плане забыл и не хотел вспоминать. Все-таки журналистика — это не совсем то дело, которому он служил. Можно быть острым, замечательным журналистом, но журналистика — это нечто, связанное с пропагандой чего бы то ни было. Этим Довлатов как раз не хотел заниматься. Это первое.

Второе: все-таки тексты, которые он написал здесь, и в огромном количестве, думаю, ходят по рукам. Он же приходил и буквально всем знакомым приносил свои рассказы, и они не могли не оседать. Но все-таки они, без всякого сомнения, не соответствовали тому уровню, которого он достиг уже в Америке. Там он окончательно выработал свою стилистику, там он был абсолютно свободен, и свобода там ему была не нужна для того, чтобы высказать какие-то сверхидеи или политические идеи. Нет. Он хотел делать то, что делал всегда, — показать жизнь в ее диалогическом ракурсе, показать, как живут люди, показать, что эта обычная жизнь и есть предмет искусства, а не какие-то крайности.

— Андрей Юрьевич, вы были знакомы с Сергеем Довлатовым с осени 1959 года до самой его смерти в 1990 году. Как он менялся, каким был в молодости, каким стал в зрелом возрасте?

— До той поры, когда он понял, что он ничем, кроме литературы заниматься не может, Сережа был все-таки несколько другим человеком, который искал в жизни какие-то непосредственные живые ценности. Тогда он хотел быть не простым человеком, а немножко брутальным, Мартином Иденом, таким героем. Любил производить эффект и ценил всяческие позы. Это было связано с тем, что он был максимально открыт всем любовным чувствам, был не против всяческой гульбы по жизни.

Тогда он жил, как обычный человек без всяких талантов. Талантами он обладал, но не совсем точно их выражал, слишком разбрасывался. Писал замечательные карикатуры, сугубо сатирические вещи, философическую ахинею и прочее, пока на него не навалился тот опыт, который и делает прозаика прозаиком, то есть тот опыт, который оказывается самым тяжелым в жизни. Это может быть не обязательно так, как «повезло» Сергею, оказавшемуся лагерным охранником. Таким опытом может быть и жизнь в четырех стенах, как у Марселя Пруста. Но до собственного опыта он докопался уже после армии. Тогда он и понял, что, кроме того, чтобы запечатлеть свое внутреннее состояние человека с таким кошмарным внутренним опытом, и все-таки человека, который может жить и улыбаться, как все остальные люди, он больше ничто не считает важным.

Тогда он переродился как личность, и, слава Богу, на мой взгляд, в лучшую сторону. Хотя никто и никогда не может изменить черты своего характера. Он по-прежнему был вспыльчивым, по-прежнему был добрым, и, пожалуй, единственным из известных мне людей, которые признавали свои ошибки. Он всегда откликался на ту боль, которую причинял другим. Он понимал, что сделал, и старался эту боль если не уничтожить, то как-то сгладить, во всяком случае, как-то очиститься хотя бы перед самим собой, признавшись в том, что он был не прав, — вспоминает писатель Андрей Арьев.